Сначала был сон.
Неведомые руки властно взяли за плечи, повернули лицом на закатное солнце и легонько толкнули вперед. Тяжесть легла на спину, словно возложили железный крест. Ноги дрогнули и прилипли к земле. Неведомый же голос шепнул: «Иди, не оглядывайся…» Я пошел, сгибаясь под ношей. Тянул взгляд к горизонту, но солнце там уже не светило. Метались красные пожары, уходили черные дымы в небо, и рушились деревянные избы. Я испугался, но тут явилась спасительная догадка: «Это же сон, видение, оно исчезнет, как только проснешься». И видение исчезло, хотя я не проснулся. Исчезло и забылось – я вообще плохо помню сны.
Пробудился же, забыв дымы и пожары, от запаха хлеба.
Лежал, не открывая глаз, слышал, как мягко похрустывают булки, видел, как с железного листа, только что вытащенного из печки, перекладывались они на стол и укутывались в чистые полотенца. Именно так: видел пышные булки, чуял рукой, как полотенца, горячие от них, становятся волглыми.
И заиграл на душе праздник. Светлый. Давненько его у меня не было, давненько.
Сразу же и захотелось – слаб, сердешный, характером – похвалить самого себя, с утречка, – вот ведь, нашел время, выгадал три дня, на заботы-хлопоты плюнул, сумку с гостинцами на плечо и поехал, «радуясь, – по словам поэта, – бешеной гонке, побегу в родные края, побегу из недолгой неволи, на отдых, на мед с молоком…»
И-и-эх!
Скинул стеженое одеяло, тяжеленное, как ямщицкий тулуп, высвободился из жарких объятий пуховой перины, прошлепал босиком к окну, опушенному блескучим инеем, а в лицо мне, в глаза, прямо в самую душу – летит по белому снегу каленое солнце. Искрит, стелется режущим светом по ровному лугу, по речке с пологими берегами, по садику и – через окно – в избу. Ну, чем не праздник?! А тут еще и Анна Семеновна:
– С Рождеством тебя, со Христовым.
– А тебя с днем рождения!
Поцеловал ее в дряблую, мукой измазанную щеку, стал корить, что не разбудила, вон до каких пор провалялся, а сама чуть свет на ногах, а работы много, а гости вот-вот явятся.
– Ничо, и погодят немного, ежели не управимся, погодят, не изопреют. Шибко уж спал прилежно – грешно будить.
И то верно. Когда еще доведется так сладко выспаться в родном доме, где уже давно нет родных, по крови, людей. Анна Семеновна – моя мачеха. В нашу семью, выйдя за овдовевшего отца, пришла она, когда мне было шесть лет. А вскорости – девять лет разве срок? – судьба распорядилась так, что и отца не стало. Всякое у нас с мачехой случалось, чего уж грех на душу брать, но хорошее с годами просеивалось, как чистая мука через сито, все отруби в стороне оставались, а в памяти, как на выскобленном столе, – белая горка. С каждым годом, наверное потому, что становлюсь старше и худо-бедно умнею, она все дороже мне, просеянная моя память, как и сама Анна Семеновна.
А сегодня тем более, сегодня – праздник.
Раз в год, в день рождения, Анна Семеновна скликает своих подружек и к приему гостей готовится старательно и задолго. Вчера доставали с ней из погреба банки с соленьями, сегодня она с утра напекла хлеба и пирогов, в сенках, в кастрюле, примерзли, дожидаясь своего часа, пельмени, а хозяйка все снует возле печки, гремит ухватом, и я всерьез побаиваюсь, что старенький круглый стол в горнице, на который нужно перетаскать угощения, не выдержит тяжести и разломится.
– Никого ему не сделатся, дюжит, по осени белила, так залезала – кряхтит, а дюжит. Ты таскай, таскай, за голый-то стол и садиться неча, разе людей посмешить. Они, мужики-то, нонче все поголовно пьяницы – отчего, думаешь? А не жрут ни черта, по-за углам ошиваются, рукавами закусывают – вот и картина. Нет, я люблю, чтоб на столе полно было, а если уж пусто, то и гостей неча зазывать.
Гости легки на помине. Первыми Фрося с Полей пришли. Постучались, шагнули через порог и остановились. Фрося очки с морозу протерла, шубу не сняла, шаль не скинула, на иконы в переднем углу перекрестилась и затянула:
– Рождество Твое, Христе, Боже наш, пассия мира и свет разума, небо звездою служащее и звездою учахуся. Тебя славим, солнце красное, и тебя видим с высоты востока…
В детстве – а я еще захватил краешком, когда ходили по домам и колядовали по-настоящему, – мне всегда слышалось не «волхв по звезде», а «волк на звезде путешествует…» и всегда было жаль зверя, ведь звезда-то горячая, поди все лапы обжег, пока за нее держался.
Голос у Фроси пресекается – не отдышалась после улицы, но марку не уронила, до конца допела. Перекрестилась в последний раз, правую руку опустила, левой – за грудь и давай отдыхиваться.
Поля махом пальтишко скинула, шаленку – в рукав и, обходя Фросю, незлобиво пихнула ее локтем:
– Во, распыхтелась, как корова в деннике. Она ить, знаете, куда меня седни звала? На поминки. Подем, дескать, Тоню Ветелину помянем, год как померла. Не, думаю, девка, не заманывай, в добры-то времена меня туда не звали, а раз ране не звали, то и нонче ногой не ступлю. Тоня-то с мужиком своим, с Ветелиным, да с Шумкиным, с начальником нашим, – это она уже ко мне обращается, – всю жись как колобочки в масле катались. Ветелины завхозничают, Шумкин начальствует, и знать меня, худобу, не знали, а теперя на-ка, явлюсь, не запылилась. Я уж обещала Ане проздравить ее, вот и проздравлю.
Вытащила из полиэтиленового мешка подарок – красенький полушалок, тряхнула им, полюбовалась и подала товарке:
– На-ка вот, Аня, примерь…
– Делать тебе некого, рубли-то зря фугуешь! – Аня лукавит: говорит одно, а по глазам видно – довольна. – Куда старухам наряжаться, помирать скоро.
– Не-е-т, я еще поживу! – Поля поднимает указательный палец, перебитый у основания и похожий на вопросительный знак. – Я еще не нажилася…
И сердито машет знаком вопроса, словно грозит кому-то невидимому.
– Размахалась, дай слово сказать. – Фрося достает из того же мешка отрез цветастой материи. – С днем рожденья, Аннушка, счастья тебе да благополучия.
– Да како уж нам счастье, Фрося, здоровьишка бы немного.
– Будет, будет тебе здоровье, гимнастику зачнешь делать, как моя сноха, да святу воду от телевизора пить, вот и здоровье явится. На снохе-то на моей пахать можно. – Поля крутнулась – куда бы руки приложить, и к хозяйке: – Давай, Аня, чо-нить помогать станем. Раз уж первы припороли, добры-то люди только собираются, так уж давай работу. Подмести разве?
Ухватила веник и взялась подметать. Фрося тоже дело нашла – картошку чистить, и как их хозяйка ни отговаривала, в горницу, где стоял уже почти накрытый стол, не прошли. Перебирали деревенские новости, гостя, то есть меня, про жизнь расспрашивали и про политику.
– В городе-то, слышала, церковь новую поставили – правда ай нет? – Фрося даже картошку чистить перестала. Услышав, что новость, действительно, верная, облегченно вздохнула:
– Слава те господи, одумались, к Богу стали поворачивать. А то уж совсем как конец света – там взорвут, там потонут, а то заразу каку-нибудь подцепят, вылечить не могут. Во «Взгляде»-то видел, священника намедни показывали. При бороде при седой, а баской да разумный, я глянула, так аж всплакнула…
– Запе-е-ла, запе-е-ла! Попа ей показали, дуре старой, а она в слезы кинулась. Видала я таких попов, видала! Девчонкой-то была, у нас церковь в деревне большуща – хвати, так полтыщи народу входило. Кинет каждый по копеечке, сколько будет? И робить не надо. Поп на Пасху поедет, ему как надают добра, как навалят выше глаз, а куда девать? А хлеб-то стряпали – булку не обхватишь, так попадья булки эти – свиньям, свиньям! Помелькивают только! А соседка наша в полюбовницах у него, у попа, была, он придет, ногу на ногу вот эдак закинет и папиросы курит, запаши-ы-сты папиросы…
Фрося глуховата и не расслышала:
– Кто курит-то? Бог, чо ли?
Поля бросила веник и крикнула подружке прямо на ухо:
– Поп, поп, тетеря глуха!
– Да чтоб у тебя помело-то отсохло! Несусветицу таку городишь. Батюшка, он никого не неволил, сами ему дары давали. Тятя, помню, перед смертью телушку ему отказал, потому что чтил батюшку. Святы люди были, не чета нынешнему начальству. А язык у тебя, Поля… Господи, прости меня, связалась же с грешницей.
– Это еще поглядеть надо! – Поля подняла над головой руку с изуродованным пальцем и снова погрозила кому-то невидимому. – Это еще поглядеть надо, кто грешник, а кто святой!
– Ты вон мети, мети чишше, не оставляй мусор. Козырев жених симпатичный, безрукую не возьмет, раз мести не можешь.
– А подь ты к чомеру!
Старик Козырев, с юности густо испятнанный оспой да вдобавок и кривой на один глаз, недавно овдовел. Живет он рядом с Полей, по-стариковски рыбачит на Оби и подкармливает соседку рыбой, а она, в свою очередь, то бельишко состирнет, то в избе помоет.
– Ты, Фрося, зря не наговаривай, – вступается Аня, хитровато щуря маленькие глазки. – По-нонешнему это не любовь, а кооператив называется.
Расшумелись, развеселились мои подружки, но и дела не забывают: картошка почищена и варить приставлена, на полу – ни пылинки, и стол праздничный – в полном порядке, хоть сейчас садись и угощайся, но гости еще не все подошли, ждем, а веселье не утихает.
– Нету Коли на нас, – тихо говорит Аня. – Шумнул, так враз бы примолкли.
Слышу, как наяву, батин голос и вижу, стоит лишь глаза прикрыть, как подъехал родитель к дому на своем лесовозе, а соседские бабы с ведрами и корзинами в руках галдят, спорят – боятся, что на полике всем места не хватит и тогда придется кому-то в бор, за ягодами, добираться пешком. Батя терпеть бабьего галдежа не может. Фуражку на затылок сдвинет, как гаркнет:
– Тиха, бабы! Все уедем! Шуметь будете – пешком пойдете!
И – тишина. До тех пор, пока места для всех не найдется, пока старенький лесовоз не тронется и не потянет за прицепом длиннющую ленту пыли. А уж тогда – песня… Взовьется, ударит лебединым крылом, и нету ей никакого удержу. Ох, как же они пели, бабы на полике! Больше мне такого пения не услышать, потерялось оно, растворилось в деревенских окрестностях, и, похоже, навсегда. Особенно Вера Иванова старалась, запоет и гул мотора запросто глушит. «Во дает, во дает, не хуже Руслановой!» – говаривал батя и ехал потише.