— Это клавесин, — отвечал Клюзнер. — Я его только что купил.
— Вы умеете играть на клавесине? Любите экзотические старинные инструменты?
— Я умею играть на всем, у чего есть клавиши. А теперь я лишился рояля, на новый денег нет, так вот прикупил себе этого малютку.
— Что случилось с вашим роялем?
— Отобрали его у меня, — отвечал Клюзнер, — рояль был казенный, от Союза композиторов, а я, хоть и сам там как бывший фронтовик в рядах начальства состоял, с начальством разругался, сказал, что с такими сволочами в одной организации состоять не могу, билет свой композиторский им через комнату шваркнул, забрал свой кий из биллиардной и убыл, трахнув дверью.
— В недавние времена, — сказал Толик, — вы бы за такие фишки убыли в Магадан.
— А в нынешние, — отвечал Клюзнер, — у меня назавтра рояль увезли. В партийную организацию пришлось мне встать на учет, спасибо всем присутствующим, на кроватной фабрике. Там нас теперь партийных двое, сторож да я.
— Почему только двое?
— Мы недостойные, — отвечал Толик, — кто пьет, кто в психушке на учете, кто морально не дорос.
— Сторож разве не пьет? — осведомился Клюзнер.
— Не замечен.
— Я-то замечал не единожды, что он время от времени выходит на галерею, под легкими парами вроде и, глядя вдаль, произносит свою загадочную фразу: «С вином бороться трудно».
— Я никогда не слышала клавесина, — сказала Шанталь.
Отошли к парапету носильщики, карлик поставил на гранитные плиты ящик, Клюзнер сел, открыл крышку, три ряда клавиш увидела Шанталь, словно небольшой орган был перед нею.
Вот наконец-то и потребовался нам слух, который так мало нужен: прервав свинцовую ежеминутную глухоту, началась музыка. Необычайность звуков, пробуждающих дремлющего, здравствуй, кем бы мы были без вас? Перекликаясь, из чащи в чащу, с облака на облако, из мира в мир: слышишь ли меня? Слышу, слышу! а ты меня? я слышу тебя, как ты меня, а Бог слышит нас всех!
Он играл очень хорошо, так, словно клавесин новообретенный был знаком ему с младых ногтей, словно оба они явились внезапно на советский берег Фонтанки из XVIII века. Он и на рояле играл свободно, блестяще, хотя и педагоги его прежние, и друзья-музыканты видели, что данные у него были «не пианистические»: короткие пальцы, маленькая рука. Но он никогда не выступал с оркестром, даже и свой фортепианный концерт не исполнял, хотя и пробовал, профессия пианиста ему не давалась, как профессия дирижера: порывистый острый темперамент мешал ему выдерживать нужный темп, он играл где-то быстрее, где-то медленнее, слишком по-своему.
— Чудесно! — воскликнул Толик. — Но я уж думал — нарушаем, все-таки улица, сейчас в милицию заберут.
— Народ любит блаженных, — заметил улыбающийся во весь рот карлик.
Абгарка с Мотылем сидели на корточках, обмерев, как завороженные.
— Какой волшебный маленький рояль, — сказал индеец.
— Он клавесин.
— У него голосок, словно у птицы, — продолжал индеец, — птица ведь не радуется, не горюет, не звучит громче или тише, поет по-своему, и всё.
— Птицы, — покивал Клюзнер, — участвуют, само собой. Струны-то закрепляются кусочками птичьих перышек. А то, что я играл, называется «Перекличка птиц».
— Чья это вещь? — спросила Шанталь.
— Рамо.
— Каких птиц перья? — спросил индеец.
— Не знаю.
— Может, гусиные? — предположил Толик. — Раньше гусиным пером писали.
— При свече, — сказал карлик.
— Голосок его похож, — сказала Шанталь, — на стеклянные колокольчики — или фарфоровые? — из сада китайского императора из сказки Андерсена «Соловей».
— «Соловей» и «Дюймовочка» — сказал Клюзнер, — мои любимые андерсеновские сказки.
— Странно, — сказал Толик, впрягаясь с Мотылем в тележку, — должны бы вам нравиться «Огниво» и «Стойкий оловянный солдатик».
Индеец двинулся на Садовую, Шанталь пошла домой, процессия с клавесином направилась на левый берег к клюзнеровскому дому, примыкающему к дому Толстого. Фонтанка продолжала свое движение от Прачечного моста юности к Калинкину мосту детства, и часть ее вод, зачарованная тихим голосом клавесина, уже достигла меридиана.
Скажи, куда девается всё? Смеси цвета и чувств, охватывающие нас в детстве и юности возле куста сирени, на желтом солнечном лужке одуванчиков, в вишневом саду? все цветозапахи, вкусовые сантименты перед подаренной в годы бедности коробочкой разноцветного драже? Клавесин благополучно перекочевал в выстроенный Клюзнером дом на околице Комарова, где доставлял немало радости и веселья девочке с Подьяческой, когда случалось ей туда приезжать. Куда потом девался клавесин? Никто не знает.
Глава 20ЛИБРЕТТО
— Сколько можно сидеть без денег? — сказал Клюзнер. — Дом достроить не могу. Да и есть каждый день, увы, хочется. Я, когда в Союзе композиторов в закупочной комиссии состоял, покупавшей у авторов произведения, на вопрос начальства, по какому признаку отбираю я вещи для закупки, отвечал: по такому признаку, что есть всем надо.
— Начальство, которое обозвал ты сволочами, — отозвался Бихтер, — к тебе такой признак теперь применять не желает. Напиши что-нибудь популярное. Оперу, например.
— Сначала надо написать либретто.
— Да, все оперные либретто — полная галиматья! — воскликнул Бихтер. — Давай на пару сочиним либретто, а потом ты музыку напишешь. Я одно время, веришь ли, данным жанром очень увлекался, выискивал по программкам театральным, в архивах сидел, выписывал длиннющие цитаты. Это нечто. Тексты XIX века такие, знаешь ли, пространные. Итальянские, в особенности. «Как затравленная львица мечется Норма в своих покоях». «С ужасом узнает Адальжиза страшную тайну». «Ясный летний день. Солнце клонится к закату. В просветы между вековыми липами видна мельница; седой поток, падая с гор, приводит в движение ее колесо. Издали слышатся звуки пастушьего рожка и радостный смех».
— Прямо начало романа. И полное описание декораций! Это у нас что?
— «Сомнамбула» Беллини. Я, к сожалению, помню только цитаты покороче. «Всё смешалось в хаосе безудержного веселья, интриг и разгула». Это «Риголетто». Куртизаны, исчадья порока, за позор мой вы много ли взяли? Или «куртизане»? А вот концовка вагнеровского «Кольца нибелунга»: «Умиротворенные бурей, торжественно шествуют боги к доставшемуся им обманом замку, и, словно эхо, где-то далеко внизу рыдают русалки, оплакивая исчезнувшие из мира справедливость и счастье».
— Далеко внизу? Не в оркестровой ли яме?
— Может, вообще под сценой. Не отвлекайся. Проникнись. Вот моцартовские оперы, у тех либретто покороче. Сплошные эпизоды. «Это всего-навсего птицелов Папагено, странное существо в наряде, напоминающем птичье оперение». «Вместо старухи Папагено видит перед собой хорошенькую девушку, у нее такой же пернатый наряд, как и у него».
— «Волшебная флейта»! Волшебней нет!
— Уж я не говорю о концовках. Чудесные «Хроники времен Карла IX» Мериме заканчиваются словами: «Отбросив дымящуюся аркебузу, граф склоняется над убитыми». А опера «Евгений Онегин» как финиширует? Писал Пушкин, писал энциклопедию русской жизни, мороз, крестьянин, торжествуя; и что же? «В смятении и тоске Онегин остается один».
— Я читал другой вариант. «Онегин наконец понимает, что Татьяна навсегда потеряна для него».
— Да вот и твоего друга Шостаковича опера заканчивается словами: «Сильное течение уносит обоих. Под тоскливую песню неволи каторжане идут своей тяжкой дорогой». И это, заметьте, блистательный стилист Лесков, бедный.
— Мне больше нравятся старинные полуоперы, — сказал Клюзнер. — Превращения, всякие существа входят и выходят. Вот появляются парочка парнишек, по традиции в перьях. Один поет: «Либер, либер, лебен, o-la-la»! А второй: «Geliebter, meine»… или мойне? и проч. Желательно, чтобы оба контратеноры, то есть как бы кастраты. Или хотя бы дискантом глотку дерут, gargarise la gorge, как матушка мне в детстве частенько говаривала, к ангинам был склонен всю жизнь, кстати, но потом это никого не волновало. Воевал с температурой без градусника. Ох, что-то я устал от эпохи.
— Утомит кого хошь, — подтвердил Бихтер. — Не отвлекайся. Нужен краткий сюжет, выразительный, современный.
— Краткие содержания либретто хороши у Даргомыжского, у Мусоргского. Современное либретто — как ты себе это представляешь?
— Ну, например… Главная героиня — Ольга, певица. Муж, советский ответственный работник. Любовник, интрига с ключом, муж прилетает раньше из командировки, открывает своим ключом дверь, застает любовников, увозит их в правительственный «охотничий домик», усыпляет отравленным коньяком, топит печь, закрывает вьюшку, запирает изменницу с хахалем; уезжает, приехав через день застает обоих без сознания, они угорели, Ольга мертва, любовник дышит, его отправляют в ГУЛАГ, последняя сцена на магаданском морозе, где герой под звездами замерзает в сугробе, ему является привидение Ольги, последняя ария, финита ля комедия.
— Кошмар. Тема сурьезная, ГУЛАГ приплетен… Нет уж, пусть оперы пишет руководство Союза композиторов, это не для меня. Может, у тебя в кино знакомые есть? Музыка к фильму? Без денег плохо, правда.
Они поднялись с ящиков возле запертого ларька, настало время идти в гости, пирожки с капустой ждали их. Окно Шанталь было открыто, но она не подходила к окну, сидела возле него в качалке, невидимая, слушала их разговор, улыбаясь, подслушивала почти ненамеренно.
За Фонтанкой голубел купол Измайловского собора, в противоположном конце Большой Подьяческой маячил золотой шлем Исаакия, за Никольским переулком царила невидимая колокольня Никольского собора. Звезды загорались, слабо светясь.
— Жизнь бренна, искусство долго, пошлость бессмертна; вот они на что нам намекают, оперы наши, — сказал Бихтер.
— Как ты говоришь — сугроб, звезды, Магадан? — сказал Клюзнер. — Хочу я написать одну вещь, оркестр, хор, солист, стихи Заболоцкого «Где-то в поле возле Магадана».
— Любимое стихотворение? Думаешь, это будет кто-то исполнять?