но-чинарь, игравшее со смыслами изображений, в нем он видел не то, что пребывало неизменным в заоконном пространстве: колодец становился макетом башни Татлина, сосна — кедром сибирским, забор — частоколом, пробегавшая собака — северным оленем. Гор не знал, что в комнате Хармса, стоя возле такого же окна, написал поэт название отрывка, совпадающее с названием опуса Баха: «Пассакалия № 1». Но и он, постояв возле волшебного стенного проема написал на оказавшейся под рукой газете, на узких полях, название «Деревянная квитанция».
За полночь где-то в стене звучал древоточец по фамилии Дзеревяго, скреблась мышь Мышильда Крысинская, ударялось о стекло веретено ночной бабочки, исполненное крыльев. Во сне за окном выросла чинара в облике гранатового дерева, к утру чинара превратилась в девушку и ушла.
Засыпая, Гор успел подумать: «Должно быть, Хармс выбирал возлюбленных по необычным именам: Эстер Русакова, Алиса Порет, Марина Малич. Потом мелькнуло: «обэриутская сторона медали…» — и настало снотворчество.
Глава 26ГАРСИСА
Старухи, как известно, делятся на добрых волшебниц и злых колдуний; она была ни то ни это: Гарсиса.
Она боялась: будущего, настоящего, прошлого, крыс, убийц, бомб, расстрела, детей, теней, бессонницы, снов, красной тряпки, холодной зимы, белых ночей, ураганного ветра, наводнения, часовщиков, мелких городских подплинтусно-полочных муравьев, древоточца, лихорадки, больших магазинов, голода, призраков, книг, милиционеров, музыки, радио, мерцающих облаков, алых закатов, онемения пальцев и носа, голосов, подменных статуй Зимнего дворца, керенок, телефонов, собак, матросов, прививок, демонстраций, домовых, врачей, подворотен, империалистов, умников, девальвации, колорадского жука, звонка в дверь, самолетов, стадионов, выборов, затмений, нищеты, праздников, гостей, петухов, пьяниц, дядю Сэма, старика Иванова, сурикат, супругов Суслопаровых.
Старуха боялась расспросов и выяснений. Она не хотела, чтобы ее расспрашивали, кто она, откуда взялась, потому что сама того не знала. Откуда взялась в угловом доме, впрочем, выяснилось случайно. Одна из девочек, подружек девочки, некогда вытряхивавшей пыль из кукольной одежды и уронившей куколку в лестничный пролет, подружка с этюдником, знала от своей соседки по кружку рисования, что Гарсиса некогда жила в знаменитом доме на Дворцовой площади, именуемом Главным штабом, на углу Мойки возле Певческого моста в угловой комнате огромной коммунальной квартиры, в которой некогда обитала царская челядь Зимнего дворца. Жильцов, вселённых в бывшую обитель царских сатрапов, было великое множество. Старуха уже тогда не знала, кто она. На этот счет жильцы в выдававшиеся свободные от службы, добывания еды и одежды, готовки на керосинках, стирки и прочих атрибутов местного жития, минуты выдумывали истории-предположения относительно возможной старухиной биографии, социального ее происхождения, месте рождения и проч.
В этих историях она, сама того не зная, меняла одежды и роли, перемещалась по кубатурам, горам и долам, нивам и весям виртуальных пространств.
Была ли она главой правильной семьи из самых недр диктатуры пролетариата, потерявшей всех родных во Вторую мировую войну или в трех предыдущих? осколком буржуазии, может, даже графиней или княгиней, уцелевшей в вихре расстрелов, лагерей, эмиграций? тихой домохозяйкой, последней ветвью стародевической мещанского либо купеческого рода? ненужною по старости провокаторшей, доносчицей, отправившей на тот свет не одного невинного (это предполагалось шепотом, за закрытыми дверьми)? забывшей после нападения либо контузии все свои роли актрисой? один начитавшийся юнец предположил даже — уж не призрак ли она, не оживший ли персонаж, вставшая под шумок из несуществующего гроба процентщица Раскольникова? может, некогда пыталась она неудачно отравиться, молодая красотка, от неудачной любви, откачали, да неудачно, лишили памяти? главной людоедкой из числа блокадных людоедов возле Финляндского вокзала побывала она? отпущенной из ГУЛАГа по недосмотру сумасшедшей, которой, как мальчику Кочергину из лагеря малолеток, мерещились на крыше Зимнего дворца не статуи черные, сменившие прежних прекрасных каменных, но вертухаи?
Известно только, что раз в месяц, под полнолуние или новолуние, покупала старуха сосиски, торжественно принарядившись, варила их на кухне, открывая всякий раз соседям главный мировой сосисочный секрет: «Сосиски должны прыскать!» И перед тем, как отправиться на праздничное поедание их, доставала она, трепеща, заветную баночку горчицы, потрясала ею в воздухе, повторяя: «Гарсиса! Гарсиса!»
За что и получила свое прозвище, сначала от коммунальных детей, а потом все подхватили. Прозвище переехало с ней с Дворцовой площади на Большую Подьяческую.
Загадочно в Гарсисе было и то, что время от времени жили у нее кошки, которые потом надолго пропадали, превращаясь в бродячих, а затем исчезали всей кодлой, чтобы однажды, то метельной зимою, то дождем питерской пробы снова обнаружиться.
Гарсиса подошла к окну. За закрытым по неизвестной причине обезлюдевшим ларьком на фоне трамвайного моста стоял неведомый мужик в перьях, петух петухом (а петухов старуха боялась пуще крыс), смотрел на нее.
Она закричала и заплакала.
— Петел! Петел! — орала она на всю улицу. — Сейчас кукарекнет! Сейчас!
Мужик-петух открыл свою не видимую отчетливо по старческой слепоте пасть и замяукал на весь околоток. На вопли старухи сверху по винтовой лестнице (оставшейся от былых дней не сломанной, но и ненужной) спустилась Шанталь.
— Что с вами? Что?
— Там… петух… мяукал… Мужик-петел… Оборотень…
Шанталь выглянула в угловое окно: никого, тишина, въезжающий с тихим бряканьем с левого берега Фонтанки на мост граненый трамвай.
— Да это индеец в индейском наряде, приехал ненадолго, в гости к художникам ходит в дом через дорогу. Не бойтесь. Будем чай пить.
Шанталь принесла чай, любимые старухой конфеты, соевые батончики. Рассеяно слушая старушечий лепет, прихлебывая из голубой чашки, она думала о городах, из которых, по предположениям разных соседей, прибыла Гарсиса: Екатеринбург, ныне Свердловск, Гомель, Томск, Кисловодск, Пятигорск, Архангельск. Еще она думала, как, в сущности, странно представление коммунальных детей о том, что они всегда будут детьми, а старуха всегда была старухой.
Глава 27ПАРТЕР
Ах, как памятны прежние оркестры!
Не военные, а из мирных лет!
Расплескалася в улочках окрестных
та мелодия, а поющих нет.
«Первая его любовь, — так начиналось формальное письмо Нины, — была „девушка с солнечными волосами“. Кажется, ее отец был морской офицер инженерных войск. Б. Л. пригласил ее в театр, купил два билета в партер, четвертый ряд. Когда она подошла к театру, он ее не узнал: она распустила волосы, надела черное бархатное платье и нитку жемчуга».
Весь театр словно свел своды свои над ними, окружил белыми с золотом декорациями зала своего, обвел бархатом темно-алым поручней кресел, завесей лож, занавеса, намоленный храм искусства.
«Он говорил мне: „Она была красавица, на меня смотрели, — я иду с такой красавицей; казалось, все зрители смотрели на нас. Утихло всё, замолчало, мерцали блики, светилось ее жемчужное ожерелье“.
— Вы говорили — она считалась вашей невестой? А почему вы не поженились?
— Всю ее семью — и ее тоже — расстреляли как врагов народа».
В этом театре, главном театре города, он больше никогда не покупал билеты в партер.
Глава 28ХОРЫ
Шостакович цитировал темы Уствольской в своих сочинениях и даже хотел на ней жениться.
Но из прошлого, из былой печали,
как ни сетую, как там ни молю,
проливается черными ручьями
эта музыка прямо в грудь мою.
«Я была завлитчастью в Кировском театре, — писала Нина во втором своем формальном письме, — работала с Григоровичем и Якобсоном, подбирала им материалы, например, к „Каменному цветку“. У меня было музыкальное образование в объеме музыкальной школы; а высшее, как известно, — ленинградский филфак.
Сначала познакомилась я с композитором Салмановым, он мне очень понравился. Салманов учился у Гнесина вместе с Клюзнером, однажды зашел о нем разговор, да я к тому времени много слышала о нем, но не видела никогда. „Ему есть что сказать“, — говорил о нем Салманов. Меня привлекал образ, создававшийся из этих разговоров: неуживчивый характер, одаренность. Когда в театр зашел Клюзнер, я узнала его по описанию: взгляд из-под чуба; тощий, элегантный. Он заинтересовался мною, поглядывал — я в тот момент говорила по телефону, задавала вопросы музыкального характера. Думаю, я понравилась ему и внешне, у него была склонность к дамам типично русской внешности (исключением можно считать разве что экзотическую Милу): у первой его любви, да и у второй его женщины, Галины Уствольской, внешность была славянская. В те времена и меня, и многих привлекала неординарность, необычность. Конечно же, притягивала его „бирючность“, колючесть, да еще и подспудно возникало самолюбивое женское желание приручить такого пса».
«Второй его любовью была Галина Уствольская, — писала в своем формальном письме Елена, выросшая девочка из купеческой квартиры с амурами, — он много говорил о ней; я, как всегда, слушала его в пол-уха, я была совсем девчонка, отвлекалась, хотя лучше бы я слушала; мне кажется, у него почти не было личных собеседников (кроме разговоров о музыке в узком кругу, он по большей части молчал). Уствольская поступила в консерваторию в класс Шостаковича в конце 30-х годов, Шостакович был пленен, очарован. Думаю, Шостакович с Клюзнером разговаривал об Уствольской, хотя не знал об их романе, сам дважды предлагал своей ученице руку и сердце, с интервалом в четверть века.