— Чтобы снег скатывался зимой.
— Но те дома вообще состояли из ската, подобно шалашам. Не знаю, был ли у них второй этаж с маленькой комнатой. Или только чердак, где лежат вещи, сушатся травы. А чердачный воздух не дает холоду и зною одолеть человека. Ты тут живешь один, нужен ли тебе второй этаж? Поместился бы и на первом.
— Конечно, — отвечал Клюзнер. — Но тогда в доме не было бы лестницы. А я люблю лестницы.
Лестницы казались ему едва ли не главной деталью дома. Студентом первого курса, мечтавшим об архитектуре, застывшей музыке, до курса третьего, пока натуральная музыка не увела его в свои просторы, он постоянно рисовал лестницы, — срисовывал, проектировал. Он любил строения, состоявшие из лестниц: маяки, крепостные и сторожевые башни, пожарные вышки. Его очаровывали потерны, полупотайные крутые узкие ступени в толщине стен фортов и дач времен модерна, забежные повороты, средневековую пару — вверх, на башню, вниз, в темницу; барочные извивы перил. Если бы пришло ему на ум читать святоотеческую литературу, он начал бы с Лествичника. В псалтыри он всегда перечитывал песни степеней, то есть ступеней. Ему нравилось название «La Scala», означавшее «лестница». Ему снились лестницы, сны повторялись, главных было три: с лестницами-эшерами, прижатыми к стенам куба некоей башни, бывшей центром замка либо тюрьмы (одна только для подъема, другая только для спуска, переплетены так, что не угадать, не единожды, подымаясь, попадаешь на спуск, чтобы снизу начать подъем сызнова, вслепую); с лестницей-ни-шагу-назад, чьи ледяные или стеклянные ступени проламывались под ногами, ускоряли подъем, беги вперед, спуск невозможен, невозвратное движение вверх, — и козьи тропы, неровные плоскости, поросшие травой, на склоне горы или холма, манящие ввысь: идущий видит только небо, не знает, что там, за горою, за вершиной холма.
Ему, фронтовику, только что введенному на один из руководящих постов Союза композиторов, поручили для Союза подобрать какой-нибудь ленинградский особняк, он ходил по пустым кубатурам прекрасных зданий — выбор его решили лестницы — в частности, узкие деревянные на антресоли, винтовая чугунная дома Гагариной на Большой Морской.
Соседи, строившиеся в Комарове или в Репине, — Баснер, Гранин, — консультировались у него именно по поводу лестниц, он советовал, рисуя на ходу с превеликим удовольствием. «Деревянная лестница придает дому шарм», — повторял он. Всякий раз с радостью открывал он двери в подворотне на Фонтанке, первый взгляд — ступеням, звавшим его в комнату, точно в башню замка.
Абгарка нагнал Толика, несшего куда-то стремянку, и прильнувшего по пути к пивной Иппокрене, и сел на ящик.
— Устал я спать, — сказал Абгарка мрачно. — Как я устал спать. Опять чужие сны снятся. Лестницы стеклянные, поющие, перепутанные.
— Как ты узнаешь, что они чужие?
— Так не понимаю я их.
— А свои сны ты понимаешь? — осведомился Толик.
— И свои не понимаю, — сказал Абгарка. — Но совершенно по-другому.
Толик, озадаченный, только в затылке почесал.
— Узнаю брата Колю, — сказал карлик, подходя со стороны Дровяного переулка, — обмер у трех углов на перепутье, стоит, репу чешет.
Глава 36ПЕРЕПРАВА
Переправа есть подчеркнутый, выпуклый, чрезвычайно яркий момент пространственного передвижения героя.
Все виды переправы указывают на единую область происхождения: они идут от представлений о пути умершего в иной мир…
В некоторые, особо неудачные, неприятные, тяжелые дни вечерний подъем по лестнице Комаровского дома, так же как по лестнице квартиры-дворницкой на Фонтанке, ведущей из крошечной прихожей (называемой, как известно, вестиблюем) в комнату, отнимал у него все силы, словно преодолевал он не два, не полтора невеликих марша, а некое немыслимое альпинистское восхождение в гору. Тогда он падал на кровать, едва успев разуться, засыпал мгновенно, не раздеваясь. Чаще всего его выбрасывало из этой несусветной немыслимой усталости в сон о переправе, как могло бы выбросить на берег рыбу.
Постоянным было только то, что он строил мост, как на войне наяву, вместе с солдатами своего штрафного батальона, чтобы войска могли переправиться со своего берега на берег, занимаемый противником. То есть всякий раз он был в роли Харона, перевозящего с берега жизни на берег смерти, это тоже была совершенно реалистическая деталь, бытовая, правда жизни, поскольку в жизни и те, с кем возводил он свой мост под огнем врага, и те, кто переправлялся с криком и лязгом на ту сторону, погибали, благодаря его усилиям, он видел их трупы и в ледяной воде, и на свежих бревнах творения своего из-под собственного топора; не единожды он молча называл себя перевозчиком в царство мертвых.
Никогда прежде не задумывался он о разнообразии жанров снотворческих пьес; именно сон о переправе обратил его внимание на этот нелепый феномен.
Случалось ему — впрочем, очень редко — пролететь над полотнищем сказочным образом сотворенного моста, взмахом волшебного платочка, напоминавшего маленький шелковый узорный ало-золотой платок, чей уголок когда-то торчал из верхнего кармана отцовского праздничного парадного пиджака. Он летел большой птицей, сокол ли, чеглок ли; впереди, внизу, убегая, стреляли в него фашисты, промахивались, но некоторые пули пролетали сквозь его невидимые распахнутые над мостом крылья, свистя в шуршащих перьях; сзади, внизу с криком бежали свои, стреляя в чужих, подтягивались пушки, нарастали звуки танковых колонн. Сверху хорошо ему были видны алые пятна на свежем полотнище переправы.
В одном из снов по мановению дареного топора-саморуба сооружал он для переправляемого им с живого берега войска сотню челноков; челноками были самоходные гробы. В другой раз предложил он комбату для той же цели бездонные бочки. А на предложение применить для форсирования реки радугу-мост отказом ответил комбат, пояснив, что для пехоты сгодилось бы, но танки не пройдут.
В снах (с детства) — или по ту сторону стены, или по эту. Или на этом берегу, или на том. Война, как страшный сон, решала это проблему по-своему: пробоина в стене, размолоть стену как таковую.
Переправа как попытка сшить два берега большим стежком с горячими корпускулами металла и быстро остывающими телами на скальпированных свежих стволах еще вчера живых и зеленых древ.
С появлением на Большой Подьяческой индейца ночные формально несуществующие переправы обрели географию, биологию и ботанику.
Река, например, стала зваться Потудань, и он не мог припомнить, проснувшись, действительно ли он строил переправу через нее или только слышал от кого-то ее название. У реки один берег был низкий, другой высокий, песчаный, с сотами, полный ласточкиных гнезд, малых вертепов-пещерок в песке. Крики ласточек, их полеты. Они прятались в своих малых лазах от войны, боя, криков, стрельбы; потом войска проходили по наведенному мосту, уводя за собой за сосны крики, выстрелы, гибель, — и ласточки появлялись.
Потудань текла с запада на восток, вбирая притоки, — малые речушки, речонки, ручьи. Пока шли они к реке, определяя, где лучше всего навести переправу, отыскивая место поуже, помельче, определяя брод — по инструкции — по тропам с дорожками, ведущими к берегу, по ряби на воде, попалось им некое мегалитическое сооружение, лабиринт, мелкий местный Стоунхендж, каменное святилище из меловых камней. Во сне он уснул, приснилось ему, что прежнее название реки было Каяла, что в этих местах бились русичи с половцами, это рассказал ему повстречавшийся рыбак, сперва перечисливший, какие рыбы водятся в Потудани: голавль, белый амур, лещ, окунь, плотва, сазан, толстолобик, ерш, уклейка, синец, щука, — а потом вышедший с ним вместе из сна, чтобы помочь определить глубину реки и донный рельеф. Они шли в болотных сапогах (потом вода стала по пояс, затем по грудь), Клюзнер с шестом, исчирканным делениями, рыбак с багром, как положено, дважды туда и обратно, в четырех метрах друг от друга. «Дальномера с угломером у нас нет, чтобы ширину речную определить, — сказал рыбак, — Так мы на глаз». Но в середине попался им провал, плыли. «Мост нужен, — сказал рыбак, — глубоко для брода, для пехоты метр, для артиллерии полметра, для танков того меньше; вот для конницы метр с гаком». Клюзнер сказал: «Да, метр с гаком для всадника хватит, это тихая река, вот на горных реках с быстрым течением брод возможен, если лошади по брюхо, а для вьючных груженых лошадей — до скакательного сустава».
Иногда в снах о переправе призраки прибрежных кладбищ высоких берегов (вроде тех, что пугали плывшего по Днепру есаула Горобца), потревоженные, вставали из могил. Случалось, как некогда в яви, волоком бурлацким тащить плоты ночью вверх по реке к безлесному берегу, с которого приказано было перекинуть мост для подходящих войск. Иногда он просыпался, задыхаясь, от того, что ледяная вода подходила к подбородку. Быстрей, быстрей, да он опять молоток утопил, главное, ящик с гвоздями не утопи, не рассыпь, быстрей, а вот тут лучше в пазок, да я вижу, комиссар. Их подгоняли с противоположных берегов — сзади готовые к наступлению свои, спереди беглым огнем чужие. И когда шли танки, бежала пехота по наведенному ими мосту, там уже лежали мертвые, невезучие штрафники, которым он стал Хароном, переправив их с живого берега на мертвый.
Они так спешили, махали топорами (липли гимнастерки к спине от пота, галифе к животу и заду, набрякшие водой), что не успевали почувствовать страх.
Впрочем, сутки, в которые страх его объял, приснились ему только один раз за всю жизнь. Подкатывавшийся к Одессе с суши 3-й Украинский фронт перебрасывал свои строительные отряды вперед, а боевые катера пытались хоть немного очистить побережье и прибрежные воды от глубинных и якорных мин, да их не все можно было достать, как известно. В Одесское море и свои, и фашисты умудрились заложить несколько тысяч мин. Их катерок двигался, они видели, как взорвался соседний катер, было страшно. Хрипловатый говорок старшины первой статьи тральщика, по имени Ваня, остался в его памяти, как вызубренный театральный текст: «Был у меня такой случай, стрелял я мину, а снаряд при выходе разорвался, вокруг меня вся рубка была в осколках, потом нам запретили мины расстреливать, потому что может снаряд зайти и не разорваться. Были случаи, суда на этих минах подрывались, их же не видно. И когда днем мина взорвется, вот это картина! Трехсотметровый кабель взлетает, как кнут. А рыбы сколько, дельфинов…» — «Дельфинов жалко, — сказал Клюзнер, — они ведь как люди». — «Ну, — сказал Ваня, — вот уж не как люди, они лучше».