— Нет, — отвечала Шанталь с улыбкой.
— Мадам де Сегюр написала, кстати, наша была, София Растопчина, во Францию замуж вышла. Матушка всё мечтала меня французскому обучить, да я не поддавался. Так что тут среди сирени не только братья-разбойники пируют, — ксендзы шествуют, патеры прогуливаются. Ниночка, как я рад вас видеть!
Навстречу шла Нина Чечулина. Увидев Клюзнера с дамой, она почувствовала бессмысленный укол ревности, какая ерунда, флирт и ухаживания давно прошли, они друзья, он в семью ходит, с капитаном дружит, капитана похвалил за игру на рояле, ему объяснял, что такое додекафония… а даму-то мне не представил, что бы это значило? За кустами мелькнуло пятно рыжего женского плаща.
— Вера! Вера! — воскликнул Клюзнер. — Не уходите, я вас сейчас догоню!
И, стремительно наломав с соседнего куста букет сирени, умчался догонять рыжее пятно.
— Должно быть, это Бюст, — сказала Нина.
— Что? — спросила Шанталь.
— Пропавшая клюзнеровская домработница.
Увидев недоумение Шанталь, Нина не без удовольствия спросила, знает ли та, что у Клюзнера был инфаркт? Предполагаемая новая пассия была не в курсе.
— Да, инфаркт, он тогда воевал с архитектурными чиновниками, не разрешавшими ему строить в Комарове дом по собственному проекту, надо было строиться только по типовому образцу. Дом-то он по-своему построил, а в больницу загремел, вышел слабым, полубольным, кто-то из друзей нашел ему домработницу, с полнотою, с золотой косой, скрученной в узел на затылке; краснела она быстро и легко, готовила и убирала отменно, он поправился, повеселел, у них роман случился, мне кажется, ему те полгода жилось хорошо. Но друзья, все до единого, посмеивались над ним, называли ее Бюст, что за мезальянс с кухаркою, мы тебя, романтический рыцарь, не узнаем, ты должен волочиться за Прекрасной Дамой, любить Дульцинею Тобосскую. Однажды так в гостях у него в дворницкой сидели, зубоскалили, а она пришла, дверь своим ключом открыла, замешкалась да все смешки и насмешки в свой адрес и в адрес их «интрижки» услышала; он на шорох вниз по лестнице сбежал, да уж поздно было, она ключ оставила, только он ее и видел: ушла, оскорбилась, исчезла. Он ее фамилии, как ни странно, никогда не знал. Искал через тех знакомых, по чьей рекомендации она возникла, да не тут-то было. Уехала, говорят, из Питера навсегда туда, откуда приехала, то ли в Боровичи, то ли в Вышний Волочок, а может, в Обоянь.
Он вернулся, руки в карманы, без сирени, как побитая собака.
— Не удалось догнать? — спросила Нина.
— Обознался.
— Если вы хотите сейчас от всех отвязаться побыстрее, — сказала Шанталь, — не провожайте, я уже поняла, куда идти.
— Один фантаст, — сказала Нина, — принес нам в издательство ленинградскую повесть про «сад встреч» со скользящим адресом. Только угадай, в каком саду сегодня сад встреч, найдешь, кого хочешь. Не напечатали, сказали — мистика.
Дойдя до своей парадной, Нина смотрела ему вслед. Уходящий, ссутулившийся, показался он ей со спины подобием святого Себастьяна, шел дикобразоподобный, с вонзившимися в шею виртуальными стрелами и дротиками. «Надо срочно прекратить работать с фантастами, — думала Нина, заходя в дверь свою. — Такая чушь мерещится. С глузду скоро съеду».
Он дошел пешком до Невы, сел на речной трамвай, вид волн, разворачивающихся ведут с воды, стакан дешевого буфетного портвейна успокоили его, вот и ЦПКиО, да на что парк мне сдался? Пересел он на подвернувшийся прогулочный катерок, который и домчал его до Аничкова моста.
Глава 44ТИШИНА
— После войны, как ни странно, — сказал Клюзнер индейцу, — долго не слышал я музыки, потому что не мог вернуться в тишину, всё шел сквозь меня водопад войны, шум и ярость, разносортная пальба, стрельба, взрывы, стук топоров и молотков штрафной моей команды, вой, вопли, крики, стоны, скрежет. Помаленьку в Комарове ночная тишина стала приводить меня в сознание. Из лесу ее волна шла. Да и дворницкая моя на Фонтанке на удивление тиха.
— Если хочешь, я покажу тебе настоящую тишину, — сказал индеец.
— Разве ее можно показать?
— Конечно.
— Так покажи.
— Хорошо. На днях. Жди.
Прошел день, затем второй, Клюзнер забыл о разговоре, на третий день пошел он гулять, навестить мельничный ручей, пошел дальше, миновал поселок, полосу безлесья, вот и опушка, но почему я не слышу птиц? Ни голосов птиц, ни стрекота кузнечиков, ни вранограя, ни мышеписка, он даже подумал, — да неужели я оглох, как несчастный Бетховен? Всё было объято колдовским безмолвием, точно накрыто невидимым колпаком. И тут он увидел пять парящих над лесом теней и вспомнил слова индейца. То были огромные птицы с пятипалыми крыльями, они планировали над соснами, верхушками высоких елей, как мессершмиты, и скрылось всё живое, сховалось, зажмурилось, сыграло в «замри».
Он не знал, что это за птицы, канюки? соколы? сапсаны? чеглоки? орлы? откуда бы им тут взяться? Но они взялись, он их видел, он находился в пришедшем в безмолвие мире под их десятью распростертыми крылами. Он был без часов, как всегда, и не мог определить, сколько длилось это грозовое безмолвие. Они исчезли, всё обрело голоса свои: запели птицы, застрекотали кузнечики, загавкали поселковые собаки, зашуршало в траве.
— Да, — сказал он индейцу, встретив его у ларька, — спасибо, я видел тишину.
Индеец кивал, слушая его рассказ.
— Тишину создали те птицы, — сказал он. — Пятеро с неба.
Глава 45СВЕТОВЫЕ ДВОРЫ
Кроватная фабрика переживала период взлета, карьерного роста. На входе ее появилась новенькая табличка «Завод металлоизделий». Заметим в скобках: взлет продлился три десятилетия, далее последовал очередной спад, возвращение к кроватным мудреным сеткам больнично-тюремного образца.
Но в момент, о котором идет речь, подросшая девочка с куклой, дочь клюзнеровских друзей, идя в школу, регулярно застревала возле окна фабрики, ее завораживала огромная страшная печь, печь открывали, из чрева печного выкатывали раскаленные кастрюли, остывавшие помалу на глазах, вместо одинаково алых оказывавшиеся не просто разноцветными, но и с разными рисунками на боках. Девочка, примерная и исполнительная ученица, один раз даже в школу опоздала, наблюдая кастрюльную метаморфозу.
Толик и Малютка толкали перед собою коронную свою тележку, развинчивающуюся на ходу, полный дребезг, колеса вразлет; карлик с Абгаркою поддерживали с двух сторон мечтающие нарушить равновесие колоннады разноцветных кастрюль.
— Ассортимент расширяем, — пояснил с гордостью карлик, обращаясь к очереди, — опытные образцы на комиссию велено доставить.
Тут вцепившиеся в тележку Толик с Малюткою поддали скорости. Внезапно прямо перед тележкою отлетела в сторону крышка люка, из люка, подтянувшись на руках, выскочил человек и сел на мостовую, опустив ноги в люк, видимо, чтобы передохнуть. Разлетевшиеся было Толик с Малюткою развернули тележку перед самым люком, потеряли равновесие, тележка накренилась, Толик упал, Мотыль пытался остановить кастрюли, но их колонны уже развалились, раскатились со звоном и грохотом, колеса крышек катились, некоторые останавливались, шлепнувшись в лужу, иные достигали подозрительного ручейка из подворотни, откуда высовывавшаяся из эркера девочкина тетушка (равно как из парадной своей) не единожды воплями гоняла перепившихся пивных ларечных людей.
— Опытные образцы! — кричал карлик, схватившись за голову. — Комиссия! Приемка! Передовые технологии! Ужас! Ужас!
Очередь смеялась, однако помощники кастрюли подбирать всё же отыскались.
— Кто ж так возит? — спросил сурово один из помощников. — Особенно опытные образцы. Тара-то где? Упаковки-то йок.
— Кто деньги на упаковку давал? — спросил безутешный карлик. — Вот примут образцы, акт составят, тогда и на тару дадут.
— Ничего, — сказал второй помощник, неся три заляпанных дальних крышки, — образцы отмоете, а своей телегой могли специалисту по кабелям башку снести, вон он как выскочил, резвунчик.
— По кобелям? — спросил филолог филолога.
— По кáбелям, — отвечал тот, — как в анекдоте, как определить интеллигента. Интеллигентный человек отличает Гоголя от Гегеля, Гегеля от Бебеля, Бебеля от Бабеля, Бабеля от кабеля, кабеля от кобеля и кобеля от сучки; неинтеллигентный отличает только последнее.
— Что ж ты возле люка знак восклицательный заградительный не выставил? — спросил Толик. — Права не имеешь. Не положено. Ты начинающий, что ли? Куда твое начальство смотрит?
— Я продолжающий, — отвечал некто из люка, ставя на место люковую крышку и кладя на тележку эмалированную кастрюльную, отвертевшуюся наподобие волчка. — И я не по кабелям специалист, а по световым дворам, их я инспектор. Извините, мужики, в моем люке ремонтные работы ведутся, пришлось выйти через этот, неувязка.
— Ладно, — сказал Толик, ухмыляясь, — какая теперь комиссия, пойдем пиво пить.
Проходивший мимо Клюзнер спросил с интересом:
— Да неужто в городе есть инспекторы по световым дворам? Это где ж такая должность таится? В ЖАКТе или в Охране памятников?
— Я единственный, — отвечал некто из люка. — А вы знаете, что это за дворы?
— Хотел быть архитектором, — отвечал Клюзнер, — потому и знаю. Но мне известны только дворики-колодцы Академии художеств, их четыре, да дворик в институте Штиглица на Соляном.
— Световые дворы, — сказал человек из люка, забыв про пиво свое, — создававшиеся для освещения кухонь, ванн, служебных помещений, особенно любили эти чудесные колодцы архитекторы модерна, рассыпаны по всему городу: Дом книги, Кронверкский проспект, Михайловский замок, Николаевский дворец подле канала Грибоедова, целая компания на брегах Фонтанки, на Васильевском. Какая там должность. Я любитель. Но в некотором роде я их хозяин и распорядитель. У меня есть ключи от наглухо закрытых парадных, ведущих в мои световые дворики-колодцы; в иные я попадаю через люки. Долгие годы они были забыты вовсе, ключи утеряны, жителям было не до дворов и не до света, некогда в окно кухонное пялиться, надо выживать. Я открыл их заново. У меня и карта их есть. И я еще нахожу новые. При