Фрагмент стенки мы кое-как вдвоем через площадку художнику в квартиру вперли. А образовавшуюся дыру забили досками, залили гипсом и оклеили обоями.
Явившаяся самозванка ахнула, села и довольно-таки долго выражалась эпитетами.
Самое неприятное заключалось в том, что в большом старом зеркале, находившемся ныне у художника, отражалась не его комната, а все та же моя, и все та же моя жена ходила, сидела, подметала и даже напевала. На обращения к ней хозяина дома она никак не реагировала. Я почти переселился к художнику. «Понял! — сказал однажды вечером художник, когда мы сидели у него за портвейном. — В нем не место отражается, а время». «А комната моя в нем чем тебе не место?» — возразил я. Мы с ним к тому моменту совершенно сроднились и были на «ты».
Самозванка развила бурную деятельность, вызвала три комиссии — из жилконторы, из охраны памятников и из психушки. Под оказанным давлением мы обои отодрали, гипс отбойным молотком аннулировали, доски извлекли и установили треклятую бандуру в золоченой раме на прежнее место. Нелишне заметить, что жена в зеркале за истекший период постарела и подурнела, а неизвестная вне зеркала еще помолодела и похорошела и всем своим видом, обликом и обращением подчеркивала, что я ей не пара.
Зимней ночью художник постучал по отопительной системе условным стуком, и я пошел к нему.
Застал я его с кастрюлей на голове; от кастрюли шел провод, прикрученный соседом моим к батарее отопительной системы. Он пояснил мне, что заземляется, а то от бесовской надеванной синтетики искрит и током бьет вторые сутки немилосердно. А потом сказал: «Есть идея. Сначала мы вторую сплавим, а потом, может, и первой надоест там сидеть». «Куда же мы ее…» — начал было я, но он меня перебил. «Жениха я ей нашел», — сказал он. «Так ведь она замужем», — сказал я. «Это не она замужем, а ты женат», — сказал он.
Жених был — блеск. Разведенный. Научный работник. Пел под гитару. Ходил на яхте. Баловался охотою. Мир успел повидать. И себя показывать продолжал. Поскольку по образованию он был физик, мы решили его рассказом о зеркале и женах не смущать. «А то спугнем», — сказал художник.
Ко мне его заманили под предлогом зеркало посмотреть: жених собирал старинное барахло. Коллекционировал. Чаю предложили. Моя как бы здешняя жена не возражала против того, чтобы он чай у нас пил, и даже варенье и бальзам рижский из тещиной комнаты извлекла, а также печень тресковую и перец болгарский консервированный из холодильника достала. Я всё беспокоился — как будет физик реагировать на открывающийся в зазеркальном пространстве вид на прежнюю обгорелую комнату с моей тамошней женою; но то ли его, как человека ученого, такие пустяки не колыхали, то ли не заметил он ничего, то ли видел в зеркале то, что и положено, — новые обои и занавески, стол с чаем и юную красотку в вельветовых брючках в окружении трех мужиков, выяснять я не стал. Жених поведал, что в нашей квартире сто или полтораста лет тому проживал великий человек. Проживал и впрямь, о чем доска мраморная мемориальная на доме повествовала. И еще жених сообщил, со значением взглянув на самозванку, что жена у того человека была красавица. «Но, — сказал жених, — прожили они тут недолго, съехали на другую квартиру». Мы с художником переглянулись. Жених сказал что, поскольку зеркало от стенки не отковырять, а оно ему страсть как нравится, он и сам готов с нами поменяться. Мы с художником опять переглянулись. Красотка наша только бровь левую подняла. Я стал наводящие вопросы задавать насчет качества зеркала. «Высококачественное, — ответствовал жених, — разве что по краям чуть потускнело. Разве не видите? Тамарочка сидит по центру и очень даже четко видна, а мы с вами с боков размещаемся и слегка не в фокусе». Мы с художником переглянулись сызнова. Потому как пока эта Тамарочка якобы у физика сидела в центре, та Тамарочка там у нас на периферии преспокойно размывала потолок. В общем, обернулось всё хуже некуда. Я не в курсе, где и когда они там договорились, — но во всех вазах стояли постоянно букеты, а самозванка с женихом шлялись ежедневно по театрам, музеям, кафе и прочим общественным местам. В результате я переехал на квартиру физика, а физик — в центр к самозванке. Но продолжали еще долгое время циркулировать — я якобы за вещами, а на самом деле в зеркало смотреть, а он на предмет гаража с «Жигулями». Больше всех расстраивался художник.
То ли присутствие научного работника в помещении делало свое дело, то ли мое отсутствие влияние оказывало, но изображение в зеркале внезапно пропало. Молочная пелена и золотая рама. Молочные как бы реки, кисельные будто бы берега. При этом, судя по всему, физик по-прежнему наблюдал там их нынешнее уютное обиталище, Тамарочку и самого себя. Что наблюдала Тамарочка, оставалось, как и прежде, тайною.
Мы с художником напились у него изрядно. Во-первых, состояние было предновогоднее; во-вторых, жалел я исчезнувшую жену свою, а в-третьих, обидно мне было очень сидеть на окраине в идеально чистой двухэтажной пустой клетке одному. В общем, нашел я у художника в углу гирьку, вломился к молодоженам, чего-то там кричал и гирьку в зеркало-то и запустил. Только звон пошел. Причем разбилось исключительно наше, составное напротив. А бандуре в раме золотой хоть бы хны. Небьющееся оно, видать; больше ста лет простояло и еще простоит. Когда меня в психушку повезли, я даже подумал: а может, тот, который хотел левое с правым в зеркалах поменять, и наш экземпляр между делом сработал?!..
Опять лечили меня и снова вылечили.
Но пока лечили меня, дом с зеркалом, дом, куда по глупости своей я переехал с прежней своей женою, поставили на капремонт.
Пришел я, а дом огорожен, окна-двери заколочены. Художника не найти — я фамилии-то его не знал никогда. Петя и Петя. У самозванки теперь, чай, тоже данные в паспорте поменялись, а физика даже имени не упомню. Так нежданно-негаданно кончилась моя прошлая жизнь. Обитаю, как говорится, в двух уровнях, по лестнице спать забираюсь, утром, как с сеновала, в кухню схожу. Стал попугаев разводить. Все-таки занятие. Корм, клетки, то да се. Цветные они, красивые. Размножаются помаленьку. Сижу вечером, они голоса подают, телевизор работает, на кухне чайник в свисток свистит. А вроде как и я не я. Как будто кино крутят про совсем другого человека. И всё кино закончиться не может. И не смотреть его не могу.
И так-то скучно мне.
Тут отер он слезу и допил свою маленькую кружку.
Глава 2ПИВНОЙ ПЕС
Проснувшийся на железном прокрустовом ложе в затуманенном пространстве уличного угла, свернувшийся от холода калачиком, точно эмбрион, Абгарка произнес:
— В будущем пивные ларьки снесут.
Гул возмущенного недоверия пронесся по маленькой приларечной толпе. Ври больше. А где же будут люди общаться? Где можно будет поговорить о политике (да, и о политике!), о членах правительства (до чего народ с 50-х годов осмелел, анекдоты травили среди незнакомых), о движении планет, о полете на Луну, о секретном оружии, о женском коварстве (об этом чаще всего), о литературе, о будущем, наконец? Кто посмеет посягнуть на околопивной уличный уют мужской половины населения Советского Союза?
— В будущем, — сказал Абгарка, — не будет и Советского Союза.
Это вызвало волну сомнения, но не такую бурю чувств, как сообщение о сносе пивных ларьков, возле которых, как известно, можно было всю жизнь провести. Не собутыльники собирались (какие бутылки, кружками казенными пробавлялись, а откуда ящики, тара то есть, всё спрашивал Толик, но оставалось сие тайною; впрочем, кое-кто, не желающий бросать деньги на ветер, подливал, буде вам известно) — собеседники. И не только свои их интересовали, но ведь и инопланетяне (с извечной проблемой контакта), и переселение душ (карма моя такая, старик, а что такое карма? как, ты не в курсе? щас расскажу). Это потом, позже, на излете девяностых годов возле ларьков начнут избивать до полусмерти, а изначально царили минутный пир и честная беседушка.
И никаких подозрительно уютных лакированных пивных, где эти кружками стучали, пели, звали фюрера: пили стоя, под открытым небом, в городском природном ландшафте, душа нараспашку.
— А ну, посторонитесь, посторонитесь! — вскричала торговка пивом. — Не видите — настоящий клиент идет!
Завсегдатаи почтительно расступились, два неофита попытались было взъерепениться:
— Сейчас моя очередь! — воскликнул первый.
— В очередь пусть встает! — прохрипел второй.
Но было им доходчиво объяснено, отошли и они.
К ларьку приблизился высокий старик с двумя огромными видавшими виды бидонами.
— Вот это человек пьет… — вздохнуло приларечное сообщество.
Старик превежливо поздоровался, попытался было в очередь встать, но препроводили его к оконцу, где в деликатной почтительной тишине наполнены были принесенные им емкости. За что заплатил он, по мнению очереди, солидные деньги, после чего вернулся в свой серый высокий дом с барельефами на углу Большой Подьяческой и Фонтанки, где обитал.
— Да, вот так вот пьет человек, — сказал карлик. — Наше ему почтение. Второго настолько уважаемого посетителя ларька наблюдаю.
— А первый был кто? — спросил Толик.
— Собака, — отвечал карлик.
И поведал слушателям историю про ученую собаку, принадлежавшую паре пьянчужек, допившихся к почтенному возрасту до того, что передвижение их было затруднено. Они вешали сумку на шею мудрой собаки своей, клали в кармашек деньги, собака отправлялась к близлежащему ларьку, очередь расступалась, пропуская ее, ларечная женщина наливала в принесенную собакою в сумке малую пластмассовую канистру пиво, брала принесенную в кармашке плату, собака отправлялась к своим забубенным хозяевам. В качестве поощрения за службу они и ей наливали блюдечко, она с удовольствием лакала. Любила ученая собака лежать на самогонном аппарате, дремала на нем; приходившие инспектора и проверяльщики, увидев ее, как зачарованные, молча уходили. Однажды собака пропала. Хозяева были безутешны, шкандыбали в очередь сами, по ночам пьяными слезами оплакивали свое бесценное домашнее животное. Через год, когда мысленно похоронили ее чуть ли не триста раз, собака вернулась, грязная, исхудавшая, измученная, кожа да кости; хозяева тотчас сходили вдвоем за пивом и сосисками, налили вернувшемуся животному блюдце. «Пей, пей, небось, никто тебе за год пивка налить не догадался!» — сказал хозяин, пьяный от счастья.