— Мой вам совет, — сказал Гор необычайно серьезно, — вы меньше расспрашивайте и выясняйте. А то арестуют да на цугундер. Объявят шпионом. В лучшем случае вышлют из страны.
— Кстати, присмотрись к своему приятелю из общества исследования неопознанных летающих объектов, — сказал Клюзнер. — Небось, чин имеет в военном ведомстве.
— Он искренне интересующийся необычными явлениями человек.
— Более искренних людей, чем те, что служат в потаенных военных ведомствах, и на свете-то нет.
— Может, всё то, что вы мне сейчас сказали, — игра вашего воображения?
— Это свойства действительности, у которой совсем никакого воображения не имеется.
— И это не ваши страхи, связанные с некогда существовавшими в вашей стране злоупотреблениями?
— Увы, — сказал Клюзнер. — Это эсперанто, для всех стран актуальное.
— Не уверен, что вы правы, — сказал индеец. — Однако земляне, в частности руководители государств, были появлением знаков обеспокоены, даже возникла мысль отыскать и уничтожить пришельцев в колыбели.
— Иными словами, — сказал Клюзнер, — собрались на тайный совет ироды всех государств и решили устроить новое избиение младенцев?
— Однако, — продолжал индеец, — решено было чужих выявлять, каждая страна это делает по своей программе.
— У нас, должно быть, закинули большую сеть, — сказал Клюзнер, — закатали народ в лагеря оптом, авось, и чужие элементы попадутся. А у них политики раскрутили две мировых войны: по статистике, угрохав уйму солдат, можно угрохать и туруханских младенцев, подросших, само собой. Что за история, крыша едет. И про инопланетян я тоже слыхал. Одни этот прилет трактуют по поговорке: «Вот приедет барин, барин и рассудит». Другие накручивают на него действия по усилению национальной безопасности.
— Чем же завершились ваши поиски? — спросил Гор.
— Известные и необычные ученые, а также художники и поэты, — сказал индеец, — в большинстве своем с датой рождения 1909 года не совпадали. Чуть позже, на два года, на год. Я еще не проверил вашего великого астронома К., занимающегося временем, открывшего вулканы на Луне и горы на Венере. Кстати, он сидел в резервации в ваших северных лагерях. Друг его, историк нетривиального образа мыслей, некто Гумилёв…
— Отец его, Гумилёв, — заметил Клюзнер, — был не некто, а один из лучших русских поэтов, из моих любимых, кстати.
— …родился на два года позже. Так же как и поэт и переводчик П., знающий 12 языков и…
— А вот П., знающий 12 языков, вообще тебе знаком, он частенько с другом у нашего пивного ларька пиво пьет. Кстати, друг родился в день Мессинской катастрофы, чуть раньше, чем надо, но, может, подойдет?
— Да! — воскликнул индеец. — После того, как я увидел картины северных людей, я вспомнил, как ехал на поезде из Сибири в Ленинград на транссибирском экспрессе. Также я вспомнил, что астроном К. считал время полем — вроде электромагнитного, — и говорил, что в разное время года Земля проходит разные участки поля времени с различной плотностью. И я подумал. что в разных частях вашей большой страны время течет по-разному, не надо искать людей только 1909 года рождения, те, кто появился на свет в 1910, 1911 или в 1912 просто обитали там, где время течет иначе, где оно разное.
— Вы понимаете, что такое — разное время? — серьезно спросил Гор Клюзнера.
— Бывает престо, — объяснил тот незамедлительно, — бывает ленто, бывает виваче, и всё это — музыка.
— Хотя, конечно, — продолжал индеец задумчиво, — лучше было бы, чтобы всё совпало в точности, на следующий год после метеоритового 1908-го, в 1909-м…
— Дался вам этот девятьсот девятый — сказал Клюзнер, — Ну, я 1909 года рождения. И что? Мне иногда мерещится, что я вот как раз осколок прежнего человеческого мира, а кругом одни пришельцы.
Глава 49ФОРМАЛЬНОЕ ПИСЬМО НИНЫ
«Вы снова спрашиваете меня о нашем композиторе. Кажется, я говорила Вам о том, что еще до знакомства с ним была наслышана о нем, Салманова слова, например: „Клюзнеру, в отличие от многих, есть что сказать“. Для Бориса черный хлеб был всегда важнее, имею я в виду искусство, да и чувства, т. е. Пушкин важней Гумилёва, хотя Гумилёва он любил. Он дал мне почитать Аннинского. Читал Ахматову, хотя Цветаеву любил больше. Знал много переводов наизусть, читал их с удовольствием.
Этот эстет всё делал своими руками, называл себя по аналогии с «царь-плотник» — «композитор-плотник», сажал деревья на даче, строил, латал одежду, я случайно застала его за этим занятием.
Когда я перешла работать в Лениздат, работала как редактор с Семёном Розенфельдом, написавшим книжку о Рахманинове, я много спрашивала у Бориса, он помогал мне.
Попытки флирта и романов кончились, я привела его домой, Капитан ему понравился, он стал к нам приходить. Объяснял Саше [капитану, мужу Н. Ч. — Прим. ред.] додекафонную систему, атональную музыку. Он стал нам очень близким человеком. По-моему, он был со мной очень искренним.
Б. К. говорил со мною о своем неумении жить с людьми. Скандалы начинались тогда, когда „Тишка Хренников или Васька Седой начинали указывать“ ему, как жить и работать, или наезжали на тех композиторов из молодежи, кто был поталантливей, поострее, тяготел к „сумбуру вместо музыки“. И не то что он не боялся идти против „начальства от искусства“, он просто не мог иначе. По складу своему он был скорее кроток и трусоват, и не потому он боролся с ними, что логически это вычислил; его заносило, и он кидался в бой, как Дон Кихот, очертя голову.
Он очень любил Малера. Любил „Доктора Фаустуса“ Манна. Говорил, что никто никогда о музыке, как Манн не писал.
Очень любил Шостаковича, Салманов ядовито говорил, что Б. Л. — маленький Шостакович, что он вторичен. Но я лично большого сходства между музыкой Ш. и К. не замечала никогда. Сам Салманов был человек гибкий, склонный к компромиссам, умеющий ладить с начальством. А Б. Л. этого не умел и не хотел. Вообще ему легче было говорить с плотниками чем с композиторами. Люди были ему интересны, но — люди; холуи для него не существовали. Интересно ему было всё. В людях видел он, скорее, доброе, хорошие черты.
Когда Клюзнер проектировал свой дом в Комарове и строился, Гранин обращался к нему по поводу постройки собственного дома. Но тесного общения у них не получилось, может быть, из-за разницы натур: Гранин человек скорее холодный, а Б. Л. — очень теплый человек. Вот с Геннадием Гором он общался легко.
Сценическая фамилия отца Клюзнера была Климов: певцу императорского театра нельзя было носить еврейскую фамилию.
Последняя наша встреча прошла под пение нашего пса, черного пуделя Ромочки, большого меломана; это было осенью 1974 года. Борис уезжал из Комарова в Москву, зашел к нам на Фонтанку перед отъездом.
Почему-то для всех, кто был с ним знаком, это знакомство было праздником, особым подарком, а жизнь до знакомства с ним и после того, как мы его потеряли, приобретала, как выразился некий чешский писатель совсем по другому поводу „невыносимую легкость бытия“.
Можно было бы подумать, что дело в его замечательной музыке, в его таланте. Но жизнь так устроена, что я долгое время, уже познакомившись с Клюзнером, музыки его не слыхала вовсе, это пришло потом; а чувство необыкновенного подарка судьбы возникло с первых минут общения.
Может быть, дело в том, что на свете есть ручьи, чья чистота и прозрачность превозмогают наши представления о вещах.
— Знаете, Боря, — сказала я ему однажды, — у вас какая-то мания за всех заступаться и всех защищать. Словно вы с детства приняли на себя роль рыцаря печального образа.
— Печального образа жизни, — сказал он и рассмеялся.
А потом добавил:
— Мне кажется, что такова мужская роль в жизни».
Глава 50ФОРМАЛЬНОЕ ПИСЬМО КРАСНОВА-ЛАПИНА
«…Счастливая судьба свела меня в 1936 году с молодыми музыкантами, которые в дальнейшем очень активно проявили себя и заняли видные места в музыкальной жизни Ленинграда, и не только Ленинграда. Среди них был и Борис Лазаревич. В классе композиции проф. М. Ф. Гнесина в этом году появились новые студенты-композиторы: В. Салманов, Б. Клюзнер, М. Матвеев. В. Маклаков, А. Леман, С. Мусселиус и я.
С большим интересом присматривался я к моим товарищам, жадно вслушивался в их беседы и дискуссии, ибо музыкальный уровень моих коллег был гораздо выше моего. Словом, я считал мое пребывание в этом обществе за громадную жизненную удачу. Так оно и было. Из всех моих впечатлений, начиная с 1936 года по наши дни, я хочу выделить только то, что связывается у меня в памяти с личностью Бориса Лазаревича Клюзнера.
Итак, 1936 г. в классе Гнесина очень интересный ученик. Небольшого роста[1] брюнет с густыми волосами и чубом, свисающим на лоб. Очень сдержанный, относится ко всем и всему в классе с вниманием. Не всё ему нравится, он ясно представляет себе почему, но мнение свое высказать не торопится. В беседах, которые по разным поводам возникают в классе обаятельного Михаила Фабиановича, обнаруживается музыкальный и общественный кругозор каждого учащегося, и в этом смысле Борис Клюзнер заметно возвышался над всеми. Говорил он сдержанно, логично, аргументированно. Когда он начинал говорить, все со вниманием слушали его, не перебивая. Не всё было убедительно в его речах, но убежденность его всегда подкупала. М. Ф. относился серьезно к его высказываниям и считал его самостоятельно мыслящим умным человеком.
Музыкальный багаж его к этому времени был невелик, но интересен.
Он показывал ранее написанный концерт для фортепиано. Музыка этого концерта весьма ярка: смелые терпкие гармонии, свободная фортепианная фактура, хотя тематическая сторона не была достаточно выпукла и не обращала на себя особого внимания. Играл он его в классе очень темпераментно, увлеченно. Думаю, что работа эта была в значительной степени внешняя, без достаточной глубины.