Mironton-ton-ton, mirontaine,
Malbrough s’en va-t-en guerre,
Ne sait quand reviendra.
Уже в возрасте зрелом, получив от Бихтера в подарок книжку этих песенок, решил он, что Мальбруг — на самом деле герцог Мальборо.
«Ah, si j’etait petite alouette grise» — пела матушка песню о матросе, делавшем предложение дочери короля. Ему нравилась история кораблика, никогда, ни-ни-никогда не отправлявшегося в плавание: «Il etait un petit navire, qui n’avais ja-ja-jamais navigue». Из английских дней запомнил он только «Go to bed», «Good bye» и строчку из стихотворения Лонгфелло: «I shot an arrow into the air…» Из немецких — глёклинг, алляйн, айне кляйне шварце швайн и «Лесного царя» Гёте, которого боялся он и на немецком, и на русском.
Получив книжку, звучавшую голосом матери, он не мог до конца осознать, радость или горечь принес ему подарок, скорее, они были смешаны, как смешивались у него в детстве цветозапахи, звукоприкосновения, красота, стоявшая комом в горле.
Ему нравились ее акварельные краски в металлической коробочке, обе крышки коробочки раскрывались как крылья, служили палитрою. Она учила его писать акварелью и потом, перед поступлением на архитектурное отделение, когда красок было негде взять, подарила ему свои чем он очень дорожил.
В доме было много расписанных ею фарфоровых тарелок, все они были хороши, особенно, на его взгляд, та, где под ее подписью внизу справа сидели два воробья, готовые склевать буквы.
Всегда висел на стене ее комнаты небольшой, чуть крупнее открытки, ее портрет, нарисованный тушью. В детстве фамилия художника казалась ему странной: Кустодиев. Не вышел ли художник из кустов сказочного сиреневого леса? В зрелости узнал он, что «кустодий» — это страж, и художник вышел из некоего ночного дозора.
Он рисовал и занимался живописью потому, что она рисовала, и бросил, желая самостоятельности, взросления, разрыва слишком тесной с ней связи. Нет, все-таки не поэтому. Потому что музыка победила: победила Судьба, которая всегда сильнее любви.
Глава 56ВЕНА
Войска 2-го и 3-его Украинского фронта и болгарская армия между 16 марта и 15 апреля 1945 г. со стороны Венгрии вошли в Восточную Австрию. Потери: 41 359 человек (в том числе 2698 болгарских солдат).
Освобождение Вены советскими войсками — одна из самых блестящих операций Великой Отечественной войны.
В Вене войска столкнулись с баррикадами на улицах, заминированными мостами, огневыми точками в окнах и на чердаках.
Аккордеон был трофейный, красивый, с перламутровыми кнопочками, с инкрустациями. Игравший — с трудом, нерешительно — подбирал мелодию, не всегда в лад звучали аккорды. Зато певец был подходящий, звонкий тенорок, слух хороший. И песня была новая, пока еще незнакомая:
Где ж вы, где ж вы, очи карие,
где ж ты, мой родимый край?
Впереди — страна Болгария,
позади — река Дунай.
— Дай мне аккордеон.
— Товарищ старший лейтенант, это мой, трофейный! Вы себе еще найдете.
— Я его отбирать у тебя не собираюсь. Дай, подыграю.
Вот старший лейтенант играл хоть куда, склонив голову к аккордеону, темный чуб упал на лоб.
Тенор, счастливый, вывел второй куплет:
Мы под звездами балканскими
вспоминаем неспроста
ярославские, рязанские
да смоленские места.
— Надо же, — шепнул один из завороженных слушателей соседу, — яврей, а так на гармошке играет.
— Бобик твой яврей, — отвечал с достоинством сосед, — а это комиссар нашего штрафбата, понтифик, то есть, мостостроитель, отчаянный мужик.
Кончилась песня, вдруг все зааплодировали, захлопали в ладоши, руки внезапно сами вспомнили мирных времен жест.
Старлей стал было возвращать аккордеон владельцу, а тот, покраснев, не хотел поначалу брать:
— Товарищ старший лейтенант, дарю, пусть будет ваш, вон вы как играете, как из ансамбля, а я еле-еле.
— Ничего, научишься, — отвечал Клюзнер, — а я на самом деле на другом инструменте играть обучен, мне бы рояль.
— Да-а… — сказал слушатель-пехотинец штрафнику, — и аккордеон не взял. Играет-то как! Он у вас из ансамбля?
— Композитор он, — отвечал штрафник важно.
— Это что? Инженер?
— Музыку пишет.
— Может, он и эту песню написал?
— Нет, эту нет. Не стал бы скрывать. Он вообще-то на рояле играет. Ему бы рояль. Он говорил, у него дома есть фисгармония. Думаю, она вроде гармони.
В этот волшебный город, не единожды заколдованный и расколдованный музыкой, надо было войти, оставив на улицах тысячи убитых, то ли взять его, то ли освободить. Все чудесные чеканные силуэты домов с острыми статуями кровель, башенками, решетками, шпилями, бронзовыми лошадьми, вся красота не спасла его жителей, как детей города Гаммельна от дудочки колдуна-крысолова, шли за крысоловом, скрылись с ним в водах речных; ни один город не встречал Гитлера такими восторженными толпами, как Вена, вступив в игру на стороне зла. Ибо сказано: если не Господь созиждет град, всуе трудишася зиждущии, если не Господь сохранит дом, всуе бде стрегий. Предместья лежали в руинах, на ночных перекрестках горели костры, где можно было отведать горячей похлебки, трофейных какао и кофе, шнапса и чего только не наслушаться: люди выходили к костру из тьмы и уходили во тьму, безымянные, незнакомые, как случайные разговорившиеся попутчики, без страха, что кто-то услышит неосторожную речь и донесет. У ночных костров услышал он, что в юности жили тут Ленин, Сталин (под псевдонимом) и Троцкий, Ленин учил Сталина кататься на велосипеде, да не научил, что Сталин хотел взять Вену быстрее, чтобы не попали в чьи ни попадя руки архивы, где невесть какие сведения о нем хранились, и именно он велел, когда утихнут бои, возложить венки к памятникам Бетховену и Штраусу. Штраусу, может быть, потому, что статуя игравшего на скрипке (на фоне водоворота полуголых русалок голубого Дуная) короля вальсов была позолоченная, ее одну будущий генералиссимус из всех венских статуй и запомнил. Мародеры хвастались трофеями, мечтатели хотели домой.
Но это был город, где стояли памятники композиторам, самым любимым, не только королям и полководцам. Он почувствовал небывалый подъем, придя туда, куда стремился, — в музыкальный уголок веселого зеленого полного цветов кладбища Вены. «Мама, я тебе расскажу, когда вернусь домой, как я пошел на кладбище точно в гости. Ты когда-то любила гулять по кладбищам, а я тебя не понимал. Веришь ли, мне стало так весело, и я подумал: „Наконец-то я среди своих!“»
Все были тут: сын каретного мастера Франц Иосиф Гайдн (отпевавший некогда Антонио Вивальди, написавший «Прощальную симфонию», весь оркестр со свечами, поочередно каждый гасит свою свечу и уходит, учивший Бетховена, автор «Мессы с литаврами, или мессы времен войны», в дни нападения Наполеона на Вену успокаивавший испугавшихся упавшего возле дома пушечного ядра слуг словами: «Не бойтесь, дети мои, там, где Гайдн, никакого вреда быть не может»); сын лесничего Кристоф Виллебальд Глюк (учившийся на философском отделении Пражского университета, игравший на скрипке и виолончели в бродячих ансамблях, написавший 107 чудесных опер, живший в Париже по приглашению Марии Антуанетты, перед смертью создавший «De profundis» на текст 129 псалма, который на похоронах исполнил ученик его Антонио Сальери); любимый Иоганн Хризостом Вольфганг Теофил Моцарт (чье имя Теофил переводили как «Амадей», у которого было две могилы, два кенотафа, в которых не был он погребен, и одна трогательная, исчезнувшая, чей памятник собран был скромным надзирателем кладбищенским из остатков неведомо чьих надгробий); сын учителя из моравских крестьян Франц Шуберт (автор «Неоконченной симфонии» и сборников песен, приравненных к крупнейшим симфоническим опусам, «Прекрасная мельничиха» и «Зимний путь», умерший от тифа в 31 год); героический Бетховен (вот тот был сын певца, так же как он, и Баха любил, так же как он, этот оглохший к тридцати годам композитор; любите ли вы «Лунную сонату»? как жизнь, отвечу); Иоганнес Брамс (и он был сыном оркестранта, контрабасиста, если слушаете его «Венгерские танцы», послушайте «Немецкий реквием», как, верно, слушал и тот, кто назвал именем Брамса кратер на Меркурии); отсутствовал только родившийся в еврейском гетто музыкант-самоучка Арнольд Шёнберг, автор атональной музыки, то бишь, додекафонии; этот «Лунный Пьеро» после прихода к власти нацистов эмигрировал в США, он родился 13 числа, 13 числа умрет в 1951 году за 13 минут до полуночи, произнеся слово «гармония», и его прах перенесут в Вену, где упокоится он среди своих под белым кубом, стоящим на белой плите на одном из срезанных уголков.
Клюзнер вышел с венского кладбища словно иным существом, побывав в разновременной капелле Вечности, почти чувствуя, как жизнь возвращается к нему, давно уже начавшая покидать его мало-помалу, по волне, по кванту растаскивая душу, дух, тело, в год гибели отца, на заводских подворьях, в казарме, в военном месиве растерявших жизненное время пространств.
Он шел по музыкальной столице мира, рассеянно читая полупонятные с матушкиных «немецких дней» вывески, названия улиц, площадей, переулков, и не был ни радостью охваченным победителем, ни до смерти уставшим закончившим войну бойцом: он был просто живым, живым и только.
— Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант!
Задумавшись, он не сразу понял, что обращаются к нему.
— Рояль! Вы рояль хотели! Пошли, вот там, за углом, мы его из дома выкатили, он, собака, на колесиках.
Тут сообразил он, откуда знакомо ему лицо солдата, — перед ним стоял обладатель трофейного аккордеона, уцелевший в мясорубке подступов к австрийской столице.
— Рояль в кустах, — сказал Клюзнер, подходя, поднимая рояльное крыло, устанавливая упор. — А сяду-то я на что?