Они обрадовались встрече, разговорились, выяснилось, что Захаров с женою живут на даче у родственников неподалеку от его дома. «Я еще подивился, — сказал акварелист, — до чего толковый дом кто-то построил». — «Я ведь два года на архитектурном учился». — «А я и закончил архитектурный, только в Томске. Тут хороши старинные русские и финские дачи времен модерна, деревянные». — «Там, за ручьем, за поселком, за лугами, — сказал Клюзнер, — стоял в лесу кирпичный дом, то есть, облицованный красным клинкером, этакий маленький замок модерн, пресимпатичный, с башенкою с флюгером, окна отлично отрисованные; но он исчез». — «Исчез?» — переспросил Захаров не без удивления.
В год, в который получил наш капельмейстер участок для строительства, пошел он бесцельно, куда глаза глядят, по лесной тропе, миновал и поселок, и луга, вошел в лесной массив и там неподалеку, кварталах в двух по городским меркам, увидел на поляне маленький красный замок, обведенный кольцом безмолвия, забвения, покоя.
Неподвижный флюгер на остроконечной башенке, кое-как заколоченные нестругаными досками окна. Доски прибиты были только снизу, заглянув в верхнюю часть удлиненного высокого окна, увидел он роспись на потолке залы: нимфы, амуры, облака.
— Судя по вашему описанию, — сказал Захаров, — точно такое же строение повстречал я в Суоярви году в сорок девятом, но тот дом был белым, его называли «Белая Дача». Тогда в Суоярви дислоцировался военный санаторий, там отдыхал мой деверь с нашей маленькой внучкою, я приезжал к ним на несколько дней. Эти дачи в лесах Карельского перешейка называли дачами Маннергейма, на самом деле никаких дач у него не было. Причем, поговаривали, что дачи строились очень быстро, вырастали в чащах как в сказках волшебных и служили местом для свиданий Маннергейма с красавицей княжной Орбелиани.
— Княжна ведь не вестовой армейский гоняться на свидания по перешейку. Россказни.
— Куда же делась ваша Красная дача?
— Загадка. Сначала не мог я получить разрешение на постройку Комаровского дома по собственному проекту, требовали выбрать один из типовых, что это такое, почему дом бревенчатый, зачем такая крутая крыша, дом надо обшить вагонкой и покрасить — ну, и так далее. До чего доходился я по чиновникам, что хватил меня инфаркт. В итоге, разрешение я получил, началась стройка, пока очухался, пока строил (потом достроить не мог, сидел без денег, не исполняли мои произведения и не покупали, поссорился я с начальством, наказывали за длинный язык), время прошло. Из поселка в Комарово наезжал на телеге человек, привозил молоко, творог; разговорились из-за его лошади, она внешне чуть напоминала мою Розу. Молочник, муж молочницы, согласился подвезти меня до поселка, а полчаса спустя жена его — привезти обратно. По дороге расспрашивал я возницу своего про дом в лесу, но он о нем понятия не имел, что вы, у нас хозяйство, некогда, а за грибами ездим в Приморск, на свое заповедное место. Искал я, как большой Мольн, маленький замок, но не нашел. Он исчез, словно летающая тарелка его унесла. Вернулся ни с чем. Решил — спутал направление в лесу, в прошлый-то раз шел с другой стороны. Зимой по случаю оказался я по подвернувшейся путевке в Доме отдыха ВТО, что на Ленинградской улице, ближе к Репину. Там было очень хорошо, протопленный деревянный дом, уют гостиной, где у камина финского собирались в кружок театральные дети, шушукались, писали записочки, играли во что-то. Тогда в ВТО отдыхал Вадим Шефнер, очень славный человек, приятель Ниночки и капитана Ч.; мы подружились. Я там настолько приободрился, отъелся, отоспался, что стал на лыжах ходить. И пришло мне на ум добраться до поселка да поискать пропавший красный дом, поскольку, думал я, на снегу в графических деревьях красное на белом видно издалека. Взял лыжи, натянул лыжную шапочку, Шефнер снабдил меня отличным биноклем, принадлежавшим еще его деду, дальневосточному адмиралу, и отправился я по лыжне вдоль 2-й Дачной, точно незнамо чей лазутчик призрачных зимних военных действий, словно подросший туруханский младенец.
— Какой младенец? — недоуменно спросил Захаров.
— Вам ваш индеец расскажет, это его сюжет. Сколько ни бродил я по опушке, ни наводил бинокль на деревья, никаких признаков пятна кораллового цвета не обнаружилось. Ни с чем вернулся. И до сих пор не знаю, что это было. Галлюцинация?
— А в каком году видели вы вашу Красную дачу?
— Точно не скажу, во второй половине пятидесятых.
— Отгадка загадки проста, — сказал Захаров. — То было время лихорадочного строительства дач и домов. Разобрали ваш замок на кирпичи, и самым неволшебным образом превратился он в свинарник, коровник, правление колхоза или охотничий домик для высокопоставленных партийцев на дальних кордонах.
Клюзнер возвратился домой в прекрасном расположении духа, однако прогулка принесла такую усталость, что вечером не читал он, лампу зеленую погасил быстро, уснул, как провалился.
И приснилась ему другая тихая жизнь. В ней спал он в той же своей верхней горенке, а в соседней спала жена его с детьми, спал кот на крыльце, собака в будке. В нижней комнате смотрел в окно портрет Баха.
Он спустился во сне на кухню попить воды.
Бах спросил его с портрета:
— Знаешь ли ты, как по-немецки «ручей»?
— Нет, — отвечал он.
— Bach, — сказал Бах.
Глава 63ИНОГДА
— Правильно ли я понял, — спросил индеец, — что ты иногда разговариваешь с портретом Баха?
— Да.
— И он тебе отвечает?
— Когда сочтет нужным, — ответил Клюзнер. — А я ему всегда.
Глава 64СТАРИННЫЕ ФРАНЦУЗСКИЕ ПЕСЕНКИ
— Интересное дело, — сказал Клюзнер, улыбаясь и передавая Бихтеру тоненькую цветную книжку, — сперва подарили, потом отобрали…
— Когда мой сын Саша был маленький, — сказал Бихтер, — я учил его по этой книге французскому. Потом он немножко научился, пошли другие книги. А эту, поскольку в ней есть ноты, мы решили подарить тебе. Теперь он подрос, стал ходить в кружок рисования Левина (что во Дворце пионеров, всему городу известный кружок, замечательный), вспомнил рисунки из этой книжки известного парижского художника конца XIX века де Монтвеля, начал рыться в библиотеке, не нашел, да вспомнили мы, что тебе ее подарили.
— По счастью, я-то сразу ее нашел. Хорошо помню, как матушка, желая и меня обучить французскому, мне эти песенки пела. Но я был отчасти необучаем, увы.
— У этой книги своя история, связанная с блокадой, — сказал Бихтер, бережно укладывая тоненькую книжечку в свой бесформенный редакторский портфель.
— Ты не рассказывал.
— Отец мой, Михаил Алексеевич Бихтер, дирижер, хормейстер, капельмейстер, дружил с замечательным человеком Степаном Степановичем Митусовым. Степан Степанович, кузен жены Николая Рериха (оба из известного рода Голенищевых-Кутузовых) женат был на Екатерине Филипповне Потоцкой. Перед войной все три их дочери, Таня, Людмила (в семье звали ее Зюма) и Злата вышли замуж, у Златы родилась девочка Наташенька. В августе сорок первого погиб на фронте муж Златы, в январе сорок второго — муж Людмилы. В блокаду от голода и холода умирают Степан Степанович и Екатерина Филипповна, потом Злата, потом ее маленькая дочурка, и две сестры остаются в квартире на Моисеенко, где недавно жила большая дружная семья, а ныне в одной из заледеневших комнат лежат тела родителей, сестры, малышки племянницы. Не один день пребывают вместе живые и мертвые, сестры больны, обессилены горем, дистрофией, блокадным житием, им родных не похоронить. Наконец одна из сестер останавливает едущую мимо дома труповозку, тела увозят на Большеохтинское кладбище в одну из братских могил. И начинает понемногу уходить, таять Людмила. В этот момент попадает им на глаза объявление об ожидающемся в Филармонии концерте, где дирижировать будет Михаил Бихтер. И они решают пойти, хотя сил нет, надеть нечего, они отправляются, обмотанные старыми платками, старыми кофтами; в Филармонии в перерыве между отделениями они сталкиваются с отцом, который узнает дочерей Степана Митусова (кстати, получившего музыкальное образование в кругу Римского-Корсакова, написавшего некогда либретто оперы Игоря Стравинского «Соловей»). Узнав их, он приглашает их за кулисы, поит чаем с сахаром. И вот после его чая, после разговора с ним, после концерта Людмила оживает, поправляется, сестры начинают ходить к отцу в гости и в благодарность Людмила дарит спасителю своему эту книжку.
«Вот как, — думал Клюзнер, возвращаясь домой, глядя на четыре башенки Чернышова моста, за которыми в отдалении маячил расчетверенный конюший Аничкова моста, укрощающий дикого коня (так, идя от Аничкова, разглядывал он привычно башенки Чернышова и четыре заводские трубы за домами на его стороне Фонтанки, которые пишущее этюды племя младое, незнакомое назовет «слона закопали»), — вот как, их отвозили и на Большеохтинское…» Он решил в ближайшие дни съездить туда. Еще подумал он — а не лежала ли в квартире с умирающей матушкой мертвая бабушка, как в семье Митусовых?
Пройдут годы, в XXI веке художник Александр Бихтер соскучится по книжке своего детства еще раз, переиздаст ее в «Детгизе»; в конце книги опишет он историю «песенок» своего детства, а переводчик Михаил Яснов — историю художника де Монтвеля, и в статье Александра Алексеевича увидит читатель несколько фотографий: молодой Людмилы Митусовой (хранительницы рериховского наследия, — но на фото она еще Зюма…), старого дирижера Михаила Алексеевича Бихтера, его сына Алексея с другом юности Клюзнером, братом Всеволодом (погибшим в блокаду) и молоденькой его женою.
На обложке маршируют нарисованные Монтвелем дети с шариками, барабанами, флажками, шествует в будущее веселый мир кануна Первой мировой войны.
Глава 65БАХОВСКОЕ ОБЩЕСТВО
Бетховена познакомил с Бахом его боннский учитель Христиан Нефе. Бетховен говорил: «Не ручьем (Bach) следует ему называться, но морем (Meer)». В последние годы собирался он написать увертюру на тему ВАСН.