Б. Л. Клюзнер — Джабраилу Хаупе:
«Об исполнении твоих „Сказок“ я знаю. Мне рассказал об этом А. С. Леман. Его отзыв об этом пленуме сходится с твоим. Твои „Сказки“ выделились среди других сочинений (это его мнение). Я рад за тебя. Он же рассказал мне о посвящении. Меня это очень тронуло. Спасибо, но объявлять об этом на концерте, по-моему, не следовало. Это может несколько охладить хорошее отношение к тебе. Сочиняй больше. У тебя за душой есть поэзия. Остальное — труд».
«О горьковском пленуме мне всё известно не только из твоего письма. Я видел программу. Мне сообщили, что твоя поэма отлично прозвучала и была хорошо принята аудиторией. Всё это меня очень порадовало. Если уж нужны мои советы — могу дать один (надежный) — марать больше нотной бумаги. Это единственное средство «выписаться» и приобрести технику».
Из книги Джабраила Хаупы
«Мир логики и чувств» (Нальчик, 2002)
Потом, после консерватории, я пять лет стажировался у Бориса Лазаревича Клюзнера — это был великий музыкант! Его живым загнали в гроб. В сорок восьмом году вышло постановление ЦК «Об опере Мурадели „Великая дружба“», когда композитора наряду с Прокофьевым, Шостаковичем, Шебалиным, Мясковским, Хачатуряном — по сути, лучшими представителями музыкальной интеллигенции — объявили «формалистами», а их произведения — «антихудожественными», — это лишь повод был.
Клюзнер против пошел, сказал: «У меня свое мнение: это гениальные композиторы» — и его судьба была решена: сначала его отстранили от должности зампредседателя Ленинградского отделения Союза композиторов, потом — опала. Вот этими руками я его похоронил.
Комарово, Сестрорецкий район под Ленинградом. Метрах в пятнадцати от Клюзнера похоронена Анна Ахматова…
А хотите, покажу кое-что? (Достает партитуру «Шехерезады».) Римский-Корсаков — мой прапрапрадед по композиции. Не верите? Смотрите: по одной линии — я учился у Шаверзашвили, Шаверзашвили учился у Баланчивадзе, Баланчивадзе — у Штейнберга, Штейнберг — у Римского-Корсакова. По другой линии: я учился у Клюзнера, тот — у Михаила Фабиановича Гнесина, Гнесин — у Римского-Корсакова. Я «праправнук» Римского-Корсакова и этим «родством» очень горжусь.
Джабраил Хаупа: Можно ли научить быть композитором?
(Из интервью газете «Нальчик» 20.02.2012)
70-е годы стали началом большого творческого подъема композитора Хаупы. В конце этого десятилетия он создает два крупных произведения камерной музыки. В 1978 году посвящает сонату для флейты и фортепиано великому композитору И. С. Баху, а в 1979 году пишет сонату № 2 для скрипки и фортепиано, посвятив ее своему учителю и другу Борису Лазаревичу Клюзнеру и великому Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу.
Эти сочинения исполнялись в Москве, Владикавказе. Ростове-на-Дону, Ленинграде.
Материал взят с сайта kabbalk. ru
«…Действительно, судьба композитора и вообще художника в мире — трагична. Даже самые сильные личности, самые талантливые творцы забываются после их исчезновения.
А в современной обстановке, которую я лично оцениваю, как стремление уничтожить культуру вообще, можно просто придти в отчаяние.
…Он (Клюзнер) действительно был композитором самого высокого класса, самой большой смелости и бескомпромиссности.
Особенно вспоминаются мне наши беседы о смысле искусства, о необходимости творческой активности, о чистоте художественных побуждений и страстности в реализации музыкальной формы.
Но не меньшую ценность составляло стремление эту фактуру сделать очень свободной, не сводимой к тактовометрономической концепции. Выход за пределы такта был его особым свойством. В известной степени это качество составляло трудность для дирижеров.
Но для музыки в целом это — очень большое богатство».
София Губайдулина (из письма, Аппен, Германия, 14.07.08)
Геннадий Гор — писатель, которого сейчас мало знают, а между тем он начинал очень интересно. Я его знал человеком уже пожилым. Он был страстный книгочей. Всё время что-то читал. Первый его вопрос, когда мы встречались: «Ну, что вы читаете?» В те годы, и это было даже удивительно, он живо интересовался зарубежной философией, читал, в основном, философские книги. Художественную литературу читал избирательно: Томаса Манна, Сэлинджера… Особенно его интересовали Гуссерль и Кант. И он разбирался в их идеях, что для меня было удивительно, потому что я жил тогда на уровне первоисточников Маркса и Энгельса. Я впервые увидел человека, который читал философию не для того, чтобы сдать кандидатский минимум, не для того, чтобы щегольнуть и блеснуть в обществе, не для того, чтобы выдернуть какие-то цитаты, а просто наслаждался миром мысли различных философов.
<…> И были еще люди, которые выпали сегодня из поминания, что жалко, совершенно прелестные. Например, наш сосед — композитор Клюзнер. Он выстроил дом по своему проекту. Сам спроектировал, сам построил. У него там был музыкальный зал. К сожалению, он довольно одиноко жил. Кроме меня и Геннадия Гора, я не знаю людей, которые с ним общались. Он трудно сходился с людьми. Смуглый человек, худощавый, со скрипучим голосом… Он умел разговориться только у себя дома. Там, где стоял рояль. Он мне показывал какие-то проекты, так он сделал архитектурный проект Дворца музыки. Клюзнер был одним из близких к Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу людей.
Даниил Гранин (из сборника «Комарово-Келломяки»)
Глава 74ТЕКСТЫ
— Хочу поговорить с тобой о статье, — сказал Бихтер.
— У меня слово «статья» ассоциируется с судом, — ответил Клюзнер.
— Это статья о текстах, на которые ты писал музыку, — не обращая внимания на его реплику продолжал друг его. — О переводной поэзии Китса и Шелли; особняком стоят романсы даже не на стихи Багрицкого, а на пушкинские. Я знаком с одним молодым человеком, который сказал мне однажды: из Пушкина кто сколько знает, тот столько и вычитает. Эта простая мысль не всем пушкиноведам, о литературоведах молчу, в голову приходит. Но если почитать комментарии к «Евгению Онегину» тартусского ученого Юрия Лотмана, а потом еще одного исследователя (они еще не изданы, но Лотман их ставит очень высоко) по фамилии Тархов, становится понятно, о чем речь. В пушкинских строках таится глубина, ассоциации, аллюзии, намеки, а обычный читатель читает только слова текста, верхнего слоя, поверхности воды. И вот в твоих романсах это свойство пушкинской поэзии проявлено самым удивительным образом. То, что написано для голоса, слова, которые певец поет, — почти речитатив, почти лишены мелодии…
— Вот спасибо-то, — сказал Клюзнер, — вот удружил, большой комплимент.
— Зато в аккомпанементе, — продолжал Бихтер, привычно не обращая внимания на перебившего его краткой репликой друга, — там, в глубине, идет такая бурная, прихотливая, невидимая поверхностному глазу жизнь! Ведь это и есть Пушкин! У твоего соученика Свиридова, к которому ты относишься, кажется, прохладно, ничего подобного не услышишь.
— Да, мы друг от друга отличаемся, — сказал Клюзнер с легкой усмешкою.
— Плохо только то, что те симфонии, которые ты уже задумал, ты еще не написал. Конечно, речь шла бы о той, где в трех частях стихи о листьях Багрицкого, о листьях, о людях осени, уносимых ураганом эпохи, потом «Разговор с товарищем Лениным» Маяковского, где в конце «двое в комнате, я и Ленин фотографией на белой стене» и в финале твоего и моего любимого Заболоцкого «Где-то в поле возле Магадана», где два несчастных старых лагерника замерзают в снегу. То есть история страны. И, само собой, та симфония, которая пока еще в самом начале, ты показывал мне отрывки, она еще замысел (к тому же мне неизвестно, какую ты напишешь первой, может, и тебе неизвестно), она заявлена как вещь «на стихи японских поэтов», но на самом деле — симфония-катастрофа, буря, валы, гибнущие после взрыва атомной бомбы Хиросима и Нагасаки, ураган невиданной силы, обрушившийся на острова тридевятый вал; но вдруг, из пучины выплывая, возникают несколько трехстиший или четверостиший то ли Басё, то ли неизвестного мне поэта…
— Ясуёси, — сказал Клюзнер.
— Ты называл эту симфонию «Райская», потому что она посвящена детям, погибшим в Японии от атомной бомбы; погибая, дети тотчас попадают в рай. Там так мало слов, но они возникают, словно щепотки земли, достанные со дна, принесённые в клюве маленькой птички из мифа, из которых создадутся новые острова после потопа, начнется новая жизнь. То есть конец света с последующим сотворением мира.
Клюзнер даже остановился.
— Ничего себе. Последняя фраза просто фантастична. Ты раньше так не думал и не говорил. Кстати, миф о птичке со щепотью земли мне недавно напомнил наш отъезжающий (увы!) индеец. Ну, и где эта статья?
Он готов был протянуть руку в надежде, что Бихтер сейчас вытащит свое исследование из недр объемистого потрепанного редакторского портфеля.
— Ее еще нет, — отвечал Бихтер. — Она у меня вот здесь.
С этими словами он постучал пальцем по лбу.
Клюзнер рассмеялся.
— Это в точности концовка анекдота про японца, который учит русский язык. Таким жестом заканчивается анекдот. Я его тебе рассказывать не буду, ты обидишься.
Глава 75ГУМИЛЁВ
Из принесенного индейцем пакета прочел он только первые два листочка, лежавшие вверх ногами. Видимо, то были главы из какой-то книги. Но то, как читал он Лене стихи Гумилева на заливе, он помнил хорошо. Только не мог припомнить, что именно он читал, хотя ему хотелось вспомнить, ему не нравились эти лакуны в памяти, совпадающие с днями сердечных перебоев.
«Лето подчинялось правилам пятнадцатилетнего цикла Ремонта рельсов и Отмены поездов. Мы встретились с Еленой Ч. в автобусе, следовавшем в Зеленогорск по нижнему шоссе, и вышли на Морской. Нам предстоял долгий переход к станции с крутым подъемом в гору, и, положив свои тяжеленные продуктовые сумки на песок, мы набирались сил, глядя на залив с пляжной скамейки.