Приехавшего весной Клюзнера встретил серый радостной побежкою, криками, мурлыканьем, боданьем и к ночи принес ему мышонка. Несколько лет сторожка зимой стояла необитаемая, холодная, денег не было, чтобы сторожу заплатить. Неизвестно, где и как перезимовав (зимогоры, не съезжающие осенью, живущие круглый год, были редкостью), кот являлся весной, отощавший, взъерошенный, однако, живехонький. После одной особо морозной зимы он не пришел.
Все они были хороши по-своему, вся череда, и черный куцый, и рыжая крысоловка, любительница крыш, легкая, как перышко, и красный плейбой, наплодивший во всей округе уйму трехцветных котят; но один кот был особый, черно-белый «арлекин», кошачий ангел. Он ничего не требовал, не просил, ему чужды были кошачья настырность, кошачье упрямство, самодостаточность, он был сама любовь, чувствовал малейшие перепады настроения, веселил в печали, не лез предъявлять свою персону, если хозяин был занят, когда нехорошо было с сердцем, ложился на грудь (сердцебиение, боли, перебои снимались); в дни безденежья благодарил, мурлыча счастливо, и за корочку хлеба. Однажды, уронив на ногу доску, Клюзнер вскрикнул, «арлекин» кинулся к нему, а он его турнул, послал к чертовой матери; кот отошел подальше, сел у забора, смотрел издалека; через полчаса хозяин сказал: ну, ладно, извини, прости меня, ни за что на тебя окрысился; тогда кот подошел, сел рядом, к ночи лег спинкой к ушибленной ноге, к утру боль прошла. Он не был ни крупным, ни особо сильным, и побеждал в случавшихся время от времени кошачьих боях силой духа, этот маленький рыцарь. Шести или восьми лет от роду его задрала стая полубродячих собак; он был с кошечкой и не бросил ее, один он бы ушел.
В середине шестидесятых к веренице приходящих котов присоединилась приходящая белка. Приехав из Москвы весной, Клюзнер увидел сидящего на крыльце под навесом маленького бельчонка. Зверушка не убегала, шла в руки, стоило поднести ладонь — фыркала, за что имя Фырка и получила. Чтобы кошки или собаки не заели малютку, Клюзнер поселил ее на веранде, кормил орешками. Фырка стала на имя откликаться, подросла, похорошела, надо было уезжать, он выпустил ее в лес, хотя боязно было: выживет ли, перезимует ли ручная подкормленная белка. На следующий год Фырка явилась из леса, сидела на крыльце, смотрела, но в руки уже не давалась, но стоило протянуть к ней руку с орешками, громко приветственно фыркала, как прежде; так являлась она в гости три лета.
Последним приходящим котом был рыжий с повадками клоуна, любитель кататься по лужку одуванчиков, забираться на березу, ловить одуванчиковый пух; когда ему хотелось умыться, залезал он на пенек или на перевернутую кадку, точно на постамент. В день осеннего отъезда рыжий ходил провожать полухозяина на станцию, находившуюся кварталах в пяти, сидел на перроне, ждал, когда поезд тронется.
Неизвестно, этот ли рыжий или его двойник возник возле дома через год после смерти Клюзнера. Муж наследницы, Лены, Эдик приезжал топить времянку (в доме тогда не топили, система текла, было холодно), ночевал; кот стал ночевать с ним, потом уходил. Приезжала Лена с трехлетней Сашей в натопленную мужем времянку, где стояла старая — во всю сторожку — огромная кровать да обретенное на помойке большущее кресло, в сторожке сидели то на кровати, то на кресле, по полу старались не ходить и девчушку не пускать, пол был ледяной. Кот словно чуял приезд, сидел, ждал на перекрестке, бежал впереди всех в калитку, во времянку, лежал в кресле, считая его лучшей мебелью, выпихивал всех претендентов, шипел, дрых, наслаждаясь, все выходные. Услышав слова «мы уезжаем», шел к выходу, провожал, сидел на перекрестке, глядя вслед, пока не исчезнут за поворотом. Летом кот жил при доме постоянно. Однажды весной Эдик, проверявший дом, не заметил прошмыгнувшего с улицы рыжего, запер дверь, уехал в город. Приехав через неделю, открыл дом, нашатырная волна запаха кошачьего туалета чуть не снесла его с крыльца, из открытой двери, как бомба, вылетел тощий кот, рыжая шерсть дыбом, глаза светятся, усы торчком, — и умчался в лес. Он долгие годы встречал приезжавших на лето хозяев на перекрестке, они видели его издалека, но в одно лето перекресток был пуст, соседи рыжего не видели с первых морозов. Много лет спустя, когда любимая горожанами телепередача «Пятое колесо» снимала в Комарове сюжет о Клюзнере, в первых кадрах на крыльцо поднялся легкий длинноногий черно-белый кот-«арлекин», а в последних кадрах он спустился с крыльца и исчез в рыжих листьях, осенних охристых травах, полуоблетевших кустах, словно в осени растворился. А с телеэкрана потом, когда появились зрители, зазвучала клюзнеровская музыка, сопровождая движение ветвей, шорох листьев, осенний проход приходящего кота, которого ни до ни после нынешние обитатели дома на околице и соседних дач не видели и не встречали.
Глава 85РОМОЧКА
Ходил Клюзнер к Нине Ч. и капитану в гости в дом Державина на Фонтанке с превеликим удовольствием. Дом был теплый, ухоженный, любимый. Чаще дверь открывала Нина, но иногда и волшебная свекровь ее, в чьей подстриженной седой голове виделась ему чернокосая головка черноокой пери, вывезенной (по легендам — увозом женился, умыкнул) отцом капитана из Средней Азии. Смуглая кожа в мелких морщинках, сияющие в улыбке белые (свои…) зубы. Матушка капитана, намного младше отца, и состарившись старилась на особицу. У нее болели ноги, но она, оставаясь одна в квартире, мыла, мазала мастикой, натирала державинский паркет стоя на коленях, ей хотелось, чтобы ее красавец любимец сын жил, как во дворце; впрочем, и особняк поэта, и сама петербургская квартира с большой библиотекой, старинной мебелью, прекрасным роялем была отчасти дворцовой. Матушка капитана любила серебряные кольца, лалы, бирюзу, а по рассказам Нины Ч., стоило ей надеть умирающий жемчуг, тускнеющий, теряющий мерцание, как через три дня жемчуг оживал.
Дверь открывалась, все жители квартиры выходили в прихожую встречать (разве что мальчик Алёша, зачитавшись или замечтавшись, не всегда). Так и в этот раз, но в какое-то мгновение в глубине коридора возникло непривычное шевеление, выбежал незнакомый новый обитатель, большой черный пудель.
— Кто это у нас такой?
— Это Ромочка.
Пуделя, поскольку весь породистый помет следовало называть на одну букву, назвали Рома, Рим то есть, но звали его дома Ромочкой, не то чтобы Роман, но отчасти рюмочка рома. Пес вгляделся в пришедшего, и вдруг словно волна охватила его, подбежал, вилял не то что хвостом, всей спиною, всем собой, встал на задние лапы, передние на грудь, норовя лизнуть в лицо, умчался в коридорную даль, тотчас вернулся с мячом в зубах, прыгал, мотая башкою, вокруг гостя, наконец, положил мяч у ног гостя.
— Любимую игрушку принес вам поиграть, — сказал капитан.
— Рома, что с тобой? — спросила Нина. — Ты, Ромочка, часом не рехнулся?
Пес не отходил от Клюзнера, выказывая всю степень собачьей любви, на которую способно было существо его.
— Такое впечатление, — сказал капитан задумчиво, — что мы украли вашу собаку, держали взаперти, а тут внезапно настоящий хозяин вернулся.
Часа через два пора было с собакой гулять.
— Пойдем гулять? — спросил капитан.
Пудель кинулся к Клюзнеру, потом к двери, потом опять к гостю, снова к двери.
— Час от часу не легче, — сказала Нина. — Он просит, чтобы вы с ним гуляли.
— В чем же дело? — спросил Клюзнер. — Давайте поводок.
Так и повелось — придя в Державинский дом, под конец визита стал он гулять с пуделем в Польском саду или в саду театра Буфф; Польский, более заброшенный, просторный, безлюдный, им нравился больше.
Пудель мечтал, что когда-нибудь выведет его Клюзнер погулять вечером в заснеженный петербургский воздух полузимы цвета серебристых фиолетовых чернил, но тот неизвестно зачем исчезал перед зимой, чтобы возникнуть к белым ночам. Во время одного из особо острых мечтаний живущий на противоположной стороне Фонтанки Захаров написал работу с человеком на берегу Крюкова канала, выводящего по первопутку на прогулку черного пса.
— Ох, врала, врала великая немецкая литература, — говорил Клюзнер, потрепывая пса по холке, — клеветала на твою породу, псина, что в тебе подобных не к ночи будь помянутый вселяется, вон ты какой чудный добрый парень, собачья душа.
После последнего комаровского лета перед отъездом в Москву Клюзнер навестил Нину и капитана, и тут обнаружилось внезапно главное, может быть, Ромочкино свойство. Решив показать хозяевам новое свое сочинение, сел гость за рояль. И едва зазвучали под руками его клавиши, как сидевший до того тихо Ромочка, подбежав, стал подпевать. Стал петь. Он подпевал самозабвенно, задрав голову, подскуливал, подлаивал, завывал, выл, временами даже в ноты попадал. Клюзнер хохотал дико, чуть с табуретки рояльной не сверзился.
— Так сколько раз играли, — сказала Нина, — и я, и Саша; и ничего, было тихо.
Сначала сел к роялю капитан, потом Нина; и, вправду, было тихо, Ромочка сидел смирно, вопросительно голову наклонив, глядя на Клюзнера. Стоило тому снова заиграть, как принялся пудель за свое.
— Надо для тебя какую-нибудь багатель написать, для собаки с оркестром.
Так под смех, под пение Ромочки и простились навсегда.
Не смеялась только мать капитана, сидела в своей комнате молча, думала: не мне ли пора к мужу? в ее среднеазиатской юности собаки в голос выли к покойнику.
Глава 86ЗЯБЛИК
Ты, синица, садись на подсвечник,
зяблик, ты на часы, только стрелок
не трогай.
И врачи, и медсестры твердили: в санаторий после второго инфаркта, в санаторий, но он спешил в Комарово, хотел отпраздновать день рождения, как всегда, в своем доме, среди близких ему людей.
В доме было сыро, холодно, точно в склепе, он открыл окна, волна полутеплого живого весеннего воздуха влилась внутрь.