Когда приехала в Ленинград, вызвали в Смольный, где два жлоба склоняли меня, чтобы я отказалась от завещания. «Кем работаете?» — «Инженер ОКБ Северного завода». — «Зачем советскому человеку дача в Комарово? У вас хорошая работа». Это длилось часа два. «Дом на краю, дальше лес начинается. Мужчин у вас в доме нет, вы живете с мамой, жить на краю леса опасно». Когда я вышла на улицу, у меня подкашивались ноги.
Зимой в дом влезли — через веранду, разломали стеклянную дверь. Зачем-то я закрыла двери на ключ. Двери были порублены топорами, всё валялось на полу. Обнаружили мы это в марте, когда приехали. Все стекла замерзшие, одно нет. В снегу по пояс я дошла до веранды, стекла нет, дверь разбита. Мы вызвали милицию. Начальник ее поменялся, кричал на нас: «Дачу получили задарма. А теперь еще хотите страховку получить!» В мае мне позвонили: «Вы не передумали? — «Нет!» И на этом всё завершилось.
Глава 88КЗР
Пока Нина Александровна просматривала папки, два молодых фантаста ждали, сидели в углу, негромко переговаривались.
— Я догадался, — сказал тот, помладше, который написал рассказ «Муравей». — Те инопланетяне, которые из друзей человечества, а не из врагов, помечены. Отмаркированы. В их фамилиях непременно должны быть буквы К, З, Р.
— КЗР? — спросил второй, постарше и потолще.
— Ну, например: Козырев, Кнорозов, Клюзнер.
— Клюзнер это кто? — озабоченно спросил собеседник его.
— Композитор. Я его знал. Натуральный человек не отсюда.
— А я несколько раз видел Козырева. Патентованный тарелочник. И внешне, и по манерам, и по всем его научным достижениям.
— Я только не уверен, — задумчиво сказал автор байки, — что, если эти буквы наличествуют, но в другом порядке? И вместо З — С? Например, в фамилии Стругацких.
— По отдельности, — сказал постарше и потолще, — братья люди как люди. Но если увидеть их вместе (а я видел), мысль приходит, что тарелочники.
«Все-таки фантасты — существа чокнутые», — думала Нина Александровна, переворачивая гранку. — Но… не отсюда… не от мира сего… что-то и в этом есть».
Глава 89ЯМБЫ
— Хочу поведать вам один небезынтересный литературный факт, — сказал литературовед Б. Гору, — представьте себе двух поэтов, абсолютно несхожих, разного пола, разного возраста, разных, если можно так выразиться, стилистических систем, разной эстетики, философии — и так далее. И вот эти авторы лет через десять после смерти Клюзнера, — а оба они, пусть недолго, в разные годы, были с ним знакомы, — пишут о нем. Произведения их, само собой, тоже отличаются: в его случае это стихотворение, в ее — поэма. Так вот, и стихотворение, и предпоследняя часть поэмы написаны ямбом, со сходной интонацией, словно писал их один и тот же человек. Я не могу объяснить сей феномен сколько-нибудь удовлетворительным образом, он мне непонятен. Чтобы не быть голословным, прочту вам оба текста. Может быть, вы что-нибудь мне скажете, догадаетесь; чем-то подобное совпадение задевает и беспокоит меня. Итак, стихотворение.
Памяти Бориса Лазаревича Клюзнера
По переулку — за угол. Чуть-чуть
пройти, шагов пятнадцать. И нырнуть
под сумрачную арку. Дверь в стене.
За дверью, как уже известно мне,
есть лестница, диагональ крутая,
высокие ступени, вверх и вбок.
Подходишь к двери и нажмешь звонок.
И сразу будничная, бытовая
жизнь остается сзади, за углом,
как бани, обувная мастерская,
пивная…
Всё исчезло. Я в другом,
соседнем, но совсем отдельном мире.
На доме номер есть и на квартире,
но только для отвода глаз. А вход —
из этого континуума — в тот.
Там обитает композитор. Там
не слышен здешний наш трамтарарам.
Там музыка собой заполонила
всю комнату. Там он за пианино
сидит весь день, свои полотна ткет
из тонких нитей непонятных нот.
Он сочиняет музыку. Она,
пространство комнаты перенасытя,
смещает, совмещает времена
и отменяет даты и событья.
Но отзвучав, становится лишь сном.
Очнусь в постылом пятьдесят втором.
Напротив — князь Одоевского дом,
фаустианца и гофманианца.
Фонтанка чуть мерцает, а кругом
так зябко, неуютно и ненастно,
как только в Ленинграде в ноябре
бывает…
Время! Смилуйся же, дай нам
просвет, хоть краткий, в беспросветной тьме!
И время даст просвет. Ему и мне.
Его концерт. Я — слушателем, Вайман —
солистом будет. А потом в Москве
еще одну-две вещи, с опозданьем
на тридцать лет, но все-таки дадут.
Еще лет десять бы — глядишь… Но тут
он умер.
— А теперь глава из поэмы, она называется «Дом», в ней Клюзнер — хозяин Комаровской дачи — именуется Хозяином.
Марина спит — и видит странный сон[13].
Она идет по площади с собором,
налево остаются пропилеи,
направо — незнакомый переулок
с домами трехэтажными. Желтеют
их стены свежие, и белым обрамленьем
обведены оконца, двери, цоколь;
возможно, это детища Старова.
Под арку входит Мара. Дверь в подвал
(ступенька вниз) немножко приоткрыта.
Она взялась за медное кольцо,
дверь скрипнула, она вошла в квартиру.
В прихожей синей цвета bleu Benois
стоят недвижно зеркало и кресла,
в торце прихожей спит библиотека.
Выготский, Заболоцкий, Гофман, Гёте,
Введенский… Томик Гоголя открыт.
И выписаны пушкинские строчки
на пожелтевшем в клеточку листочке.
Она идет в двустворчатую дверь.
Часы нечеловеческого роста
с футляром узким и большим лицом,
стол с белой скатертью, рояль зеркальный,
на нем ромашек светлая охапка,
в движенье приведенный метроном,
стучащий в измерении ином.
За дверью длинной долгий коридор
и комнат анфилада: кабинет,
малышка детская с толпой игрушек,
гостиная с зеленым абажуром,
в которой птичьи клетки у стены,
а на ковре — уснувший черный пес.
И в самом дальнем из углов таится
келарня для вещдоков бытия,
чуланчика сестрица и голбца,
кладовка, клеть для одного лица.
В соседстве старый глобус и буржуйка,
чугунная невиданная лампа,
чудная фисгармония, сундук.
На полках леденцовые жестянки,
пустые рамы от былых картин,
разбитые фарфоровые вазы,
альбомы фотографий, старый зонт
и чучело в шкафу, должно быть, дронт.
А в глубине в огромном старом кресле,
из-под которого торчат пружины,
сидит Хозяин, подперев рукою
насмешливый и острый подбородок,
и на нее глядит в упор раскосо
сверкающими синими глазами.
Седая прядь волос на лоб спадает.
В оконце то темнеет, то светает,
то звезды блещут, то огонь горит.
— А вот и вы! — Хозяин говорит.
— Вы… умерли… — Смеется он: Да нет!
Я здесь живу. — Внезапно гаснет свет. —
— Не бойтесь? — слышит Мара, — так бывает.
Он восковую свечку зажигает,
и вот они проходят коридор.
Их окружают сказочные тени,
портреты древние вослед глядят,
и взоры переводят, и следят.
Сквозь строй к ним руки тянущих видений
идет за ним Марина, чуть дыша,
беззвучно, невесомо, как душа.
Внезапно пробуждение. Темно,
ночь серединная глядит в окно.
Сердцебиенье и воспоминанье
о сне и переулке без названья.
И эхом раздается наяву:
— Вы умерли… — Да нет! Я здесь живу.
— Что скажете?
Гор думал, глядел в высокое августовское небо детскими навыкате голубыми глазами сквозь оптику толстых линз старых очков.
— Мне кажется, феномен не литературный, другого свойства. Может быть, личность человека, о котором тут написано, обладала такой силой, такой мощью, что преодолела все барьеры несходства, — вот мы и слышим любимый Клюзнером пушкинский ямб, возникший из неведомых сфер невидимого мира.
Глава 90РАССЫПАННАЯ КНИГА
«Ты себе представить не можешь, — писал композитор Б. своему другу-музыканту, — как расстроила меня судьба книги о Клюзнере. Написана она была прекрасно, Ф. давал мне рукопись почитать; надо мне было, конечно же, не спросясь, ее отдать машинистке, скопировать, а потом хоть под чужим именем издать, — но уже в другом городе, здешний Музгиз был в курсе авторства, темы и т. д. Но я ничего не знал о том, что Ф. собирается уехать, эмигрировать за границу. А когда узнал, стал я его уговаривать отложить отъезд, дождаться выхода книги, ведь она была уже на выходе. Я не знаком близко с эмиграционной абракадаброй, но, возможно, отмалчиваясь, не объясняя, Ф. знал, что ничего уже ни отложить, ни отменить, ни изменить не властен, всё катилось число в число. И он уехал, а поскольку все уезжающие за рубеж считаются вроде как изменниками родины, законопослушное, полное патриотизма издательство тотчас приняло меры по спасению собственного реноме: набор был рассыпан, договор аннулирован, рукопись канула в Лету, испарилась. Я еще надеялся быстро найти кого-нибудь, кто напишет о Клюзнере свою книжку (а вдруг, думал я, мне представится и возможность связать их с Ф., тот кое-какие материалы согласится выслать, и так далее) — но не тут-то было; по разным причинам отказались все, к кому я обращался. И теперь к неисполняемым произведениям, отмененным концертам, сорванным афишам добавилась рассыпанная книга.
Что лишний раз показало мне: все наши намерения, какими благими они бы ни были, все наши усилия — ничто перед силой судьбы».