Каштан, превратившийся в солидное дерево, украшающийся вёснами свечками бело-розовых соцветий, а осенью зелеными колючими шариками каштанов своих, посажен был мужем Елены Эдуардом Трофимовым. И не надеялись, что вырастет; вырос.
Дубок, некогда посаженный Клюзнером, стоял основательный, крепенький, раскинув ветви, роняя оземь желуди. И когда каштаны и желуди соседствовали, весело было собирать их, как в детстве, запасать, неизвестно зачем.
А вот судьба любимой березы Хозяина сложилась иначе.
Она отличалась от большинства Комаровских берез, росших среди сосен, в теньке, в сырости, темноствольных, бело-серых; ее тонкое тело, розоватое, призрачное, светилось изнутри, хорошо было гладить ее по атласной коре; она словно явилась с другой широты или из века берестяных грамот вольных новгородцев. В третье лето после смерти Клюзнера в березу ударила молния, опалила верхушку. На следующее лето молния настигла дерево еще два раза, разряд возле самого дома напугал жителей его, сотряслась земля. В последнюю грозу береза, в третий раз пораженная ударом пророка Ильи, запылала. Начинался ветер, боялись верхового пожара, дачи поселка утопали в соснах, высушенных жарою, вызвали пожарных, сбили пламя, спилили березу, пошла она на дрова, смешалась с углем котла, напоследок прогрела дом.
Глава 92ИНДЕЙСКОЕ ЛЕТО
Их руки коснулись струн. Похолодев, услышал я быстрые, глухие аккорды, резкий удар так хорошо знакомой мелодии: зазвенело «Фанданго». Грянули, как поцелуй в сердце, крепкие струны, и в этот набегающий темп вошло сухое щелканье кастаньет.
Достаточно было спросить: «Кого ты пляшешь?» И ответ был исчерпывающим: сразу становилось ясно, где живет человек и из какого он племени.
Через полвека после обещания индейца прислать Клюзнеру внуков своих, чтобы они «станцевали ему птиц», у станций метро Санкт-Петербурга то там, то сям, стали появляться индейские музыканты и танцоры.
Началось это в непривычно теплый сентябрьский день в сердцевине нежданно-негаданно наставшего на нашей магаданской широте бабьего лета, который на широтах другого полушария называют «индейским летом». Несколько лет подряд возникали эти неправдоподобные фигуры; у большинства длинноволосые прически украшены были перьями, у одного надеты крылья, напоминал он написанного каким-нибудь крещеным индейцем ангела или сошедшего с неведомого полотна крылатого вестника времен колониального барокко.
На высоком длинном цветном барабане, точно на постаменте, стояла глиняная чаша, напоминавшая миски, прижимаемые к животу (или стоящие на животах малых божеств, если те наблюдали музейные залы полулежа) одним из божеств дождей, чак-мооля; зрители кидали туда денежки, кто сколько может.
— Откуда вы?
— Из Эквадора.
— Из Венесуэлы.
— Из племени Айдахо.
И никто не сказал:
— Мы из будущего.
Знают февраль-скиталец, дождь-капельмейстер, что в ювенильных подземных озерах копится память.
Малую толику корни подарят листьям трав и деревьев.
Кого танцуешь? Летящего орла, парящего сорокопута, жаворонка, зависшего над полями, желну — черного дятла, воробья, зегзицу, сокола из Египта, ибиса фараона, брата индейки, петуха — будильника ветхозаветного полководца, чайку по имени Джонатан Ливингстон, вóрона Эдгара По? Еще станцуем тебе, слышащий нас, полет кондора над песочными часами побережий и пустынь.
Флейты, похожие на цевницу врубелевского Пана, длинные дудки вроде дудука, связки звенящих бубенчиков, букеты погремков, электронные блоки с голосом терменвокса, гонга; а гитара у гитариста совсем маленькая.
«Откуда гитара? Из Маракайбо?» — «Из Сыктывкара». Из чего делает гитары сыктывкарский мастер? Из ружейных прикладов, вымоченных в кадках дождей метеоритных, прошлогоднего талого чернобыльского снега, — тогда в таинственных спилах остаются поводы и причины звука.
Что знает многоствольная флейта о дыханье? Где вдох и выдох, лепечет она, там вход и выход.
Что нужно, чтобы раковина пела? Слепи ее сам из глины, обожги в стоящей на перекрестках троп печи, помни о ветре.
Что это за дудка полупастушья? — сестра свирели.
Звучите, звените букеты колокольцев, бубенцы веревочной стоузелковой связки, играйте, гонги Равдоникаса, вибрируйте, инопланетные терменвоксы.
Как обещано было: по туннелям подземки, по отноркам, по ручьям песчаным, по скрытым рекам, по притокам ручейным, волнами звука, перепадом дыханья.
Из раковины звучащей в раковину ушную.
Лабиринт лабиринту всё расскажет.
Музыка — единственный способ слышать друг друга.
Осененный летучим опереньем свиристелей, осоедов, петухов японских, дронтов, чеглоков сизокрылых, казарок, селезней, уток, лебедей, журавлей, зябликов, иволг — проходит под стаями, под тающим, развеществляющимся третьим украинским фронтом облаков полнолунного и новолунного небосвода, ведомый Хозяином Тишины, Покровитель Птиц.
ЭПИГРАФЫ,НЕ ВОШЕДШИЕ В ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ВАРИАНТ ТЕКСТА
Конспект романа.
Самым прекрасным, самым пронзительным чувствам, которые я когда-либо испытывал, я обязан был музыке; но ее волшебное и мгновенное существование есть лишь то, к чему я бесплодно стремлюсь, — и жить так я не могу.
Больше всего на свете я любил снег и музыку.
Я вспоминал, как ночью над нами медленно проносился печальный, протяжный свист пуль; и то, что пуля летит очень быстро, а звук ее скользит так минорно и неторопливо, делало особенно странным всё это невольное оживление воздуха, это беспокойное и неуверенное движение звуков в небе.
Лягу и я отдохнуть, и над вечной моею постелью
пусть плывут облака, и птицы летят, и планеты
ходят своим чередом. И чем ближе мой срок, тем всё больше,
птицы, люблю я вас. Малые дети Вселенной,
крошки, зверушки воздушные, жизни животной кусочки,
в воздух подъятые, что вы с таким беспокойством
смотрите все на меня? Что притихли? Давайте-ка вместе
выйдем отсюда и солнце проводим на отдых.
О музыка! С неизъяснимым трепетом, даже страхом, произношу я твое имя!
Плыли и мы в берегах, на которых стояли
сами когда-то…