– Ну, как я выгляжу? – спросил Эдик.
– Хоть куда, – весело сказал Костик. – Годы бессильны. Бедные женщины.
Эдик устало махнул рукой, но полные вывернутые губы раздвинулись в довольной улыбке.
– Это неинтересная тема. У меня совершенно другие мысли. Вы знаете, меня оперировали. Вынули восемнадцать камней. И надо сказать, красивой формы. Я их, знаете, даже храню. Правда, четыре из них съел кот.
– Досадно. Однако ж досталось вам! Надеюсь, все уже позади?
– Не знаю, Котик. Я уж не тот. Не выпиваю, не ем сладкого. На женщин я и смотреть не хочу.
– Бедный Эдик, я вам сочувствую. И современным девушкам – тоже. Значит, они теперь в безопасности?
– Ой, оставьте… И вы туда же… Только и слышно со всех сторон – современные девушки, современные девушки… Мастерицы делать себе рекламу. Уверяю вас, ничего особенного. Честное слово, все то же самое. Ну, нахватанней… что-то такое слышали… Все равно такие же эгоистки. Не вижу принципиальной разницы.
– Неужели все они таковы?
– Уж я-то знаю, что говорю. Представьте, выхожу из больницы, еле живой после всех потрясений, еду отдохнуть в санаторий, все мысли, естественно, об одном – как бы восстановить здоровье. И в первый же день знакомлюсь с одной… вы бы на нее посмотрели! Она мне годится в младшие дочери. Поражаюсь, как она вообще очутилась в солидном лечебном центре. Ну, слово за слово, пошли на озеро, купаемся, она веселится, я на нее смотрю, как старик, думаю: ладно, пусть забавляется, она молодая… ее время… Тут она начинает меня топить, вы ведь знаете эти их штучки, их игры… Я тоже ее шутя топлю, хочу доставить ей удовольствие. Вечером вдруг приходит ко мне. Я ей по-дружески объясняю: я болен, устал, не пью вина, не позволяю себе сладкого, из меня вынули восемнадцать камней. Но вижу, с ней говорить бесполезно. Она ни с чем не хочет считаться, не слушает никаких резонов. Решила – значит, вынь да положь! Вот вам – современная девушка. Ну, вы знаете мой гнусный характер, нет жесткости, не умею отказывать, и не хотелось ее обижать. Потом она убежала веселая, а я поражался ее эгоизму. Просто не находил себе места.
– Ваша доброта вас погубит, – сказал Костик.
– Наверняка. Я только и думал: пусть порадуется. Она – молодая… ее время…
Воспоминание о самопожертвовании привело Шерешевского в размягченное и элегическое настроение. Приметив это, Костик спросил:
– Жив Габор?
– Какое?! Давно уж дал дуба. А всё из-за шкурничества и рвачества. Больной, задыхался на каждом шагу, а вот подите ж – не мог уняться. И вел нездоровый образ жизни. Пил со всякой шпаной каждый вечер. А считал себя артистом. Смешно.
Было похоже, что смерть соперника не умерила в Эдике старой ревности.
– И все же он был музыкант божьей милостью, – сказал Костик.
– И вы туда же! Большой рекламщик, вот кто он был! Умел себя подать, это верно. Ну, ладно, что теперь говорить…
Он был прав. Спор не имел смысла.
– Маркушу видите?
– Раз в три года. Он женился, знаете.
– Кто же она?
– Какая-то женщина. Ничего интересного.
«Вот и добрая новость. Маркуша женат. Может быть, он уже не так часто вспоминает, как его наградили, как летом он плыл на пароходе с молоденькой длинноногой девочкой. Какое счастье», – подумал Костик.
– Он выступает еще?
– Бывает. Аккомпанирует понемножку. Концертмейстер он опытный. Правда, сил стало меньше, уже не бросается на рояль, словно его, перед тем как выпустить, месяц кормили сырым мясом. Его, между нами говоря, тоже в свое время раздули. Настоящей школы у него не было.
– А вы по-прежнему в филармонии?
Эдик печально развел руками и меланхолически улыбнулся.
– Я оставил артистический мир. И знаете, не очень жалею. Фактически я теперь на покое. Появляюсь в одной музыкальной студии. Синекура, конечно. Но и платят копейки.
Костик вспомнил, как он настаивал, что Эдик по части интеллекта уступает своей трубе, а Славин лишь пожимал плечами. «Как знать? Ты слишком категоричен. У Бернарда Шоу ум поживей, но, знаешь, иной “Капитал” не напишет, да наживет. Бывает и так».
Выходит, на этот раз Яков ошибся.
– Так что же, Эдик, живется трудно?
– Нет, этого я не могу сказать. Я ведь женился.
– Не может быть!
– Представьте себе. Хотя однажды вы мне посвятили замечательные стихи. Помните? «Не родилась та сила, чтоб Шерешевского скосила». Я постоянно читаю их вслух.
– Кто ж эта сила?
– Милая дама. Конечно, есть свои недостатки, но, в конце концов, у кого их нет? Очень серьезная. Доктор наук. Квартира. Три комнаты со всеми удобствами. Это, знаете, она настояла, чтобы я ушел из ансамбля. Нервотрепка, разъезды, не то питание. Мадам с меня пылинки сдувает.
Нет, Яков опять оказался прав.
– Эдик, – почти простонал Костик, – объясните во имя всего святого, за что же, в конце концов, доктор наук вас осыпает такими благами?
– То есть как – за что? – удивился Эдик.
Его глаза стали вдвое круглей и вновь, как в те далекие годы, собрались выскочить из глазниц. Вопрос собеседника его потряс. Костик впоследствии говорил, что никогда ему не доводилось – ни раньше ни позже – увидеть человека, столь сокрушенного тупостью ближних.
– Как – за что? – повторил Эдик. – Нет, я поражаюсь, как – за что?
Ордынцев жил по тому же адресу. В квартире мало что изменилось, даже мебель стояла в тех же чехлах.
– Я очень, очень счастлив вас видеть, – говорил Станислав Ильич. – Вы возмужали, не постарели, вам еще рано думать о старости, а именно возмужали, взросли. В вас было много прелестно-юношеского, этакое «черт меня побери», теперь передо мною мужчина, муж, как некогда говорили. Кстати, вы женаты? Ах, были? Даже имеете сына? О, боги! Как быстро все происходит в жизни. Берите ж варенье, оно превкусное, Светик готовит его отменно, стала образцовой хозяйкой. Я не нарадуюсь на нее.
– Угощайтесь, Костик, – сказала Светлана.
Она ничем не напоминала смешную угловатую девочку, не знавшую, куда деть свои руки. Не казалась больше и великаншей. Полнота и округлость пошли ей на пользу, они будто скрадывали ее рост. Когда она обращалась к Костику, ее обольстительный низкий голос звучал с материнскими интонациями, хотя она лишь на год была старше гостя.
И вообще, несмотря на то что профессор отпраздновал юбилей – Ордынцеву исполнилось семьдесят, – разница между ним и женою уже не казалась такой контрастной. «Вот что значит прожить столько лет со старым мужем, – подумал Костик. – А он – молодцом. Спустил брюшко, подстриг свои усики, ходит в джинсах. Вот только часто стал переспрашивать, никак у него слабеет слух».
– Значит, наука не увлекла? Что ж делать? – говорил Ордынцев. – Другое написано на роду. Видимо, иной темперамент. Вернее, его иное качество, ибо настоящий ученый им тоже, понятно, не обделен. И мы ведь одержимые люди, и в наших жилах – не рыбья кровь. Но служение истине учит смирению, а долгий поиск требует выдержки. Наши страсти запрятаны вглубь. Вы, люди прессы, мгновенного отклика, – другое дело. Вы – на виду. И сами вы, и ваши натуры.
«Десять трюизмов на одну минуту. И как это ему удается?» – с раздражением подумал Костик. И сказал:
– Я вижу, вы в добром здравии? И дела, как мне кажется, хороши?
Ордынцев наклонил к нему голову:
– Как вы сказали? Мои дела? Недурны как будто, но надо помнить: я вступил в период, когда поощряют не за дар, а за возраст. Не за то, что ты мыслишь, а за то, что стареешь. Примеры известны.
– Не кокетничай, – сказала Светлана. – У тебя-то как раз наступил расцвет.
– Я не жалуюсь, Светик. Никоим образом. – Профессор поцеловал ей руку. – Это постюбилейные настроения. Я ведь только сказал, что бывает и так. Уповаю, что избежал этой участи. В общем, все хорошо, и здоровье не худо. Каждый день я бегаю полчаса. И относятся люди ко мне лояльно.
– Не лояльно, а просто любят и ценят, – назидательно возразила Светик.
– Вроде так. Я ведь теперь, Костя, заслуженный деятель науки.
Он хотел сказать это возможно небрежней, но в глазах отразилось его удовольствие.
– Поздравляю вас, если только звание может хоть что-нибудь вам прибавить.
– Благодарю. Конечно, вы правы. Это лишь допинг. Юбилейные радости. Как говорится, брызги шампанского. А ученому важно сохранить трезвость.
«Не слишком тебе это удается, – отмечал про себя Константин. – Равно как и независимый тон. Что ни говори, юбилей – лучшая защита от реальности. Недаром все мы так любим мифы. И сказки для юных и старых детей».
Словно угадав его мысли, Ордынцев проговорил:
– В эти дни все же подводишь итоги и делаешь необходимые выводы. На мой взгляд, итоги неогорчительны.
– Еще бы! – с готовностью сказал Костик. – А каков же вывод?
Профессор задумался. Потом значительно произнес:
– Необходимо мыслить системно.
«Ну, слава богу, – подумал Костик. – Как это говорил Яков? “Наконец-то мы съели яблоко и добрались до червяка”».
Он спросил профессора об одном историке, в ту пору сильно его занимавшем, между прочим, их земляке. Но Ордынцев, к его сожалению, о почившем коллеге знал понаслышке и не мог сообщить ничего нового. Все, что он изложил, уже было известно.
Костик встал и начал прощаться.
«На закате человек с умом обычно становится молчаливым, а тот, кого бог обделил, – болтуном. К тому же глуховатые люди частенько кажутся глуповатыми, что, безусловно, несправедливо. И все же было тут что-то жалкое, какая-то суетность и суетливость, такая старческая зависимость от признания своего значения, своей роли, своих заслуг. В идеале – старость освобождает. В этом ее великое благо. Ведь только тогда начинаешь жить настоящей, а не придуманной жизнью, когда мелькание невыносимо, а всякие толки и суждения уже не имеют над тобой власти. Право, нет ничего бессмысленней, чем цепляться за подножку вагона. Поезд остановить невозможно. И все эти старики в джинсах, неугомонные, беспокойные, – господи, какая тоска!»