В двух соседних комнатах жили Прокловы. Самого Проклова я видел редко. Он служил в вооруженной охране, когда я появлялся, обычно спал, готовя себя к ночному дежурству. От моей агитаторской активности он снисходительно уклонялся, заявляя торжественно и веско: «Мы, работники органов, свой долг выполним». Иногда, если он бывал не в духе, произносил с непонятной угрозой: «Нас, работников органов, учить не надо. Мы сами кого хочешь научим». Жена его была сухопара, с трагическим взглядом, с красным носом, портниха из ближнего ателье. Она прониклась ко мне доверием, и вскоре я был введен в эпицентр давно бушевавшей семейной драмы. Портниха жестоко ревновала столь романтического супруга. Впоследствии, когда наше знакомство окрепло, она звонила по телефону, вызывала на угол и под фонарем громко кляла свою горькую жизнь – прохожие на нас оборачивались. Она плакала и ломала руки, доказывала, что никто на свете не ходит дежурить каждую ночь, не может иметь таких заданий. Вообще работа, когда человек имеет секреты от жены, никак не укрепляет семьи. Иной раз она такие беседы вела при дочери, хитрой девице, учившейся в техникуме связи, судя по виду – большой оторве. Дочь закатывала глаза, толкала меня в бок локотком и гнусавила: «Ой, мама, довольно, я умираю, слушать мучительно. Ну что за смысл в этих речах?»
Итак, избирателей было тринадцать – чертова дюжина, между прочим, – и я отвечал за их гражданственность перед державой и Моничковским. Опасение вызывал Борискин – как личность творческая и непрогнозируемая, он мог выкинуть внезапный кульбит. Так, например, время от времени он заявлял, что в день выборов, скорей всего, он будет в Саратове, где проживает старушка-мать. Когда я об этом сообщил Льву Матвеевичу, тот едва не стал заикаться. Он крикнул, что это может испортить картину, что у него еще никогда не было подобных сюрпризов, что это безусловно ЧП – чрезвычайное происшествие. Пусть Борискин немедленно явится и возьмет открепительный талон. Я сказал, что такое предложение было сделано, но оно отвергнуто. Борискин колеблется, он не принял решения и, буде останется в столице, не хочет чувствовать себя в день выборов парией. Моничковский буквальна пришел в ярость:
– Он что же, так и намерен держать нас в этом подвешенном состоянии? Вы что же, ему не могли объяснить идейного смысла таких колебаний? У нас может отсутствовать избиратель! Это провал, политический крах! Какой позор! Якович, должно быть, спит и видит, чтоб с нами такое случилось! И вы так спокойно об этом докладываете! Нет, я просто вам поражаюсь!
В тот же вечер он собрал агитаторов и вдохновенно меня песочил. И хотя вскорости я сообщил ему, что Борискин умерил сыновние чувства и не уедет к старушке-матери, прежде чем выполнит долг гражданина, Моничковский не спускал с меня глаз. Он считал своей святою обязанностью сделать из меня человека, он с редкой настырностью контролировал все мое свободное время, при каждом случае повторял, что агитпункт – это мой дом.
Вообще представление об агитпункте было у него патетическое. Для него это был некий храм, украшенный кумачом, плакатами, диаграммами и стенной печатью. А как прекрасен был стенд с фотографиями – все заслуживающее внимания было на них запечатлено! Избиратели дома номер шесть, избиратели дома номер четырнадцать, молитвенно внемлющие агитаторам, районная поликлиника, школа, недавно открытый детский сад. А стол, крытый зеленым сукном, весь в интереснейших брошюрах, необходимых уму и сердцу! А популярные издания, а газеты со свежей информацией! И над всем этим великолепием – портрет вождя, раскуривающего трубку со своей характерной отцовской улыбкой. Кого же не потянет сюда, под призывные буквы «АГИТПУНКТ», пламенеющие над дверью! Путник, уставший в долгом пути, с продрогшей плотью, с озябшей душой, скорее к нам, в этот добрый очаг! Здесь всегда тебе рады, всегда тебя ждут, здесь тебя примут и просветят, а заодно укрепят твой дух.
Мои доводы о том, что есть и работа, которую все же я должен делать, что письменный стол заждался хозяина, вызывали у него раздражение. За работу платят, и, стало быть, трудолюбие это не бескорыстно. Совсем иное – общественные обязанности, ради которых человек идеи поступается личным интересом.
– Не вы один работаете, – говорил Моничковский, – сколько лет не могу я отдаться немаловажной научной статье о политическом образовании в батумском профсоюзном движении. Ее бы выхватили у меня из рук, это дало бы мне материальный достаток, однако же я не ушел с поста!
Разумеется, я говорил Моничковскому, что читателям давно уж не терпится прочесть столь захватывающую статью и что он обязан ее закончить, невзначай упоминал и о том, что Якович напряженно работает над книгой «Записки агитатора», отрывки из коей он публикует в стенгазете нашего агитпункта.
Это было истинной правдой. Якович и впрямь, по его заверениям, трудился над этой полезной книгой, а фрагменты из нее появлялись в нашем органе, выходившем раз в месяц благодаря сознательности одной машинистки. Якович, как правило, вспоминал разные трогательные эпизоды из отгремевших избирательных битв.
«Помню, – писал он, – управдома Василия Петровича Рябчикова. Списки, которые он представлял, можно было не проверять, у этого замечательного человека документация была в полном порядке. Это был подлинный энтузиаст. Никогда не забуду, как в день выборов – было это в 1938 году – я направлялся к избирательному участку в пять часов утра в полной уверенности, что первым опущу бюллетень. Каково же было мое удивление, когда у закрытых еще дверей я обнаружил знакомую мне фигуру. То был Василий Петрович Рябчиков, немного замерзший, но веселый и бодрый, гордый своим гражданским чувством. Первым, как и всегда, был он!»
Творческая энергия Яковича вызывала у Моничковского какой-то болезненный осадок, он не скрывал своих эмоций. «Рекламист, – говорил он мне с горечью, – ни перед чем не останавливается, лишь бы завоевать себе славу. Это, знаете, не наши методы. Ничего, – он взглядывал на портрет, и вождь ободрял его отцовской улыбкой, – ничего, там разберутся, кто работник, а кто болтун».
Вообще от Яковича он ждал любой пакости. Однажды он собрал агитаторов на чрезвычайное заседание, он дал понять, что по телефону не может сказать о повестке дня – ЧП. Чрезвычайное Происшествие. Мы явились в неурочное время, взволнованные и обескураженные. У дамы, переводившей стихи и страдавшей весьма умеренным тиком, в тот день щека так и ходила. Я едва успел отменить свидание.
Мы уселись в углу под длинным плакатом с изображением и биографией кандидата нашего округа. То был ответственный работник, его фамилию помню я смутно, – не то Облепихин, не то Оплеухов, – надо сказать, что хотя ежедневно я подолгу видел его лицо, но если б довелось хоть однажды столкнуться с ним где-нибудь – в доме, на улице, – я не узнал бы его нипочем. А почему – до сих пор непонятно.
Моничковский был бледен и нахмурен. Член парткома сказал ему как бы походя, что в списках вверенных нам избирателей есть неточности, что они не полны. Моничковский едва не лишился чувств. Разумеется, он опроверг клевету. Столько лет возглавляя агитколлектив, он берег незапятнанность своего имени, и никто не смел на него посягнуть. Понизив голос, он дал понять, что это, бесспорно, интриги Яковича. Тут уже я заломил руки: «Быть не может! Неужто же люди так низки?» Моничковский горестно усмехнулся: «Вы еще молоды, не понимаете многого». Все сочувственно закивали, но я тем не менее не унимался и продолжал все в той же гремучей ложноклассицистской манере: «Пусть, пусть я молод, пусть я неопытен, но я никогда не пойму людей, готовых на такие шаги! Я готов уступить, но в честной борьбе! Докажите мне ваше превосходство, привлекая к себе сердца избирателей! Но сказать, что у нас неточные списки… – тут мой голос дал от возмущения сбой, – нет… с этим я никогда не смирюсь. Ничего, там разберутся».
При этих словах все посмотрели, как вождь раскуривает трубку, и стали заверять Моничковского, что к нему никакая ложь не пристанет. Моничковский только грустно вздыхал. Однако, слушая, как я мечтаю о будущем, в котором все будут чисты и нравственны, взирал на меня не без симпатии.
К этому времени я уже выстроил верную линию поведения. Поскольку критика с его стороны была неизбежна при всех обстоятельствах – ведь я же подлежал воспитанию! – следовало самому обнажить наиболее очевидную слабость, но чреватую наименьшим ущербом для моей репутации и положения. Я решил, что всего безобиднее выглядит головокружение от успехов. На каждый вопрос о состоянии дел я отвечал самым разнузданным и неприличным хвастовством. Послушать меня – на белом свете еще не было равного мне агитатора, подопечные за меня готовы хоть в огонь, хоть в воду, по первому зову они пойдут за мною не то что к урнам, но далеко за горизонт. Я рисовал себя неким гибридом Данко и гаммельнского крысолова, великим уловителем душ. Моничковскому только и оставалось, как заклинать меня не зазнаваться, не забывать, что упоение от первых же достижений опасно, пусть я энергичный, способный работник, это не значит, что раз навсегда мне заказаны пути к совершенствованию. Но, ругая меня за головокружение, он автоматически признавал успехи.
Между тем если говорить откровенно, моя агитаторская активность ослабла. Дело в том, что обычно свои визиты я начинал с семьи Маркушевичей, которая в силу своей многочисленности представляла особый интерес – посещая ее, я одним ударом охватывал почти половину порученного мне контингента, – и вот у них я стал застревать на весь вечер.
В этой семье меня встречали с безмерной приветливостью и радушием, поили чаем с айвовым вареньем и угощали пирогом с лимонной корочкой. Вначале я было заподозрил, что это московское хлебосольство таит родительскую заботу о счастье дочери, но очень скоро стало ясно, что я ошибаюсь. На эту тягостную проблему Маркушевичи, видно, махнули рукой. Все было проще – глава семьи был фанатичным любителем шахмат, а так как имел я неосторожность однажды заговорить о Ботвиннике и выяснилось, что сам я игрок, участь моя была решена. Маркушевич буквально в меня вцепился. Стоило только мне появиться, и он усаживал меня за доску. Тщетно я ему напоминал, что и другие избиратели ждут меня так же нетерпеливо, что, к сожалению, я не вправе принадлежать ему одному. Маркушевич отмахивался от всех резонов: