Еще не отмененные рейсы.
Здания еще не снесенные,
И незастроенные пустыри.
Еще от Мневников до Давыдкова
Столько домов еще не взметнулось,
Столько домов, в которых сегодня
Ждут и ревнуют, глядят в телевизоры
И собираются по вечерам.
Столько домов, где клубятся страсти,
Зреют мысли, цветут надежды,
В которых дети становятся взрослыми
И выпархивают из гнезд.
Одни обернутся, другие – нет,
Иные вернутся, иные – нет.
Столько домов еще на ватманах
Или даже – в воображении.
Чертаново – за городской чертой,
Тропинки Тропарева безлюдны.
Москва… Пятидесятые годы…
А на Рождественском бульваре
Шепчутся под ногами листья,
Это спешит московская осень
В порыжевшем дождевике.
Костик Ромин спускался по эскалатору в гудящее чрево метрополитена. Он худ, смугл, черноволос, он смотрит на тех, кто движется вверх нетерпеливыми глазами. И вдруг встрепенулся. Было от чего! На встречном эскалаторе неторопливо плыла красавица. Он пришел в отчаяние. Сейчас эта неумолимая ящерица унесет ее навсегда. Сгоряча попытался бежать наверх, но то была бессмысленная затея – движение несло его вниз. Пришлось подчиниться, нестись со всеми, перескакивая ступеньки. Лишь очутившись в конце пути, среди подземной колоннады, перебрался он на соседнюю лестницу и побежал, помчался обратно по металлической чешуе, вдогонку за ней, в городские сумерки… Вылетел из здания под буквой «М», стоял, озирался, – где искать, куда кинуться, в какую сторону броситься? Где ты теперь отыщешь девушку, поразившую воображение, во всепоглощающей толпе, в дождь, что, как на грех, припустил?
Все торопились быстрей укрыться, станция метро была самым близким, да и самым надежным прибежищем, Костик, горько вздохнув, вернулся, продолжать свой прерванный путь.
Кто спешит по улице под бесконечным, выматывающим душу дождем? Кто сей уважаемый гражданин, вступивший в критическую стадию между сорока пятью и пятьюдесятью годами? Почему так знакомо его лицо, гладко выбритое, бледное, точно навек впитавшее в свои поры пудру, что так блестят его глаза, непостижимо сочетающие выражение собственного достоинства и давней устойчивой обиды? Что прячет дрожащая рука под развевающейся полой плаща? Это артист Аркадий Велюров, взволнованное дитя Московской Эстрады, мастер политического фельетона, – как же нам его не узнать, нам, непременным посетителям завлекательных программ? Он вбегает в приземистое здание, здесь помещается бассейн и этот мгновенный переход от промозглых улиц, на которых люди нахлобучивают шапки, заворачиваются в шарфы и запахивают пальто, к этой теплыни, где по-летнему мирно журчит хлорированная вода и влажно сияют обнаженные плечи, – этот переход кажется почти фантастичным.
Меж тем могучие пловчихи замерли на своих тумбочках, прозвучал выстрел и восемь тел дружно упали в зеленую воду, точно сраженные одной пулей, но тут же, с утроенной энергией, заработали руками, ногами, заколотили железными пятками по раздельным дорожкам – к финишу, к финишу, стремясь переспорить секундомеры.
Зрители болели отчаянно, подбадривали своих любимиц, а больше всех кипятился Велюров, и когда заплыв завершился и русалки, отряхивая струи, устало выбрались на поверхность, он подошел к одной из них, – глаза его влюбленно горели, десница протягивала букет, – вот оказывается, что он прятал под полою плаща от дождя.
Девушка всплеснула руками, и снова прозрачная капель увлажнила зардевшийся велюровский лик, но, на сей раз, то были не брызги дождя, а божественные пьянящие струйки, в которых смешались запахи хлорки и разгоряченного девичьего тела. И под их волшебным прикосновением Аркадий Велюров затрепетал.
Время между тем подошло к шести часам дня, уже по улицам потек служивый народ, – рабочий день Москвы завершился.
Кто имел время остановиться в каком-нибудь переполненном месте, – в Большом Черкасском, или в Малом Черкасском, или например, в Старопанском, – тот с удивлением обнаружил бы из скольких контор, управлений, главков, хлынул этот неспешный поток, с портфелями, с папками и свертками. По всей Москве катилась эта волна, домой, к оставленным очагам. В этот час и встретились два старых приятеля, – по всему судя они давно не видались и сердечно друг другу обрадовались. Остановились, мешая движению, восторженно хлопая друг друга по спинам.
– Савва!
– Леонтий!
– Че ж ты, а?
– Ну а ты чего ж… соответственно?
Стоять было неудобно, зашли в забегаловку, благо была она на углу, пробились к столику на длинной ноге, со вкусом разлили пивка по стаканам, торопливо заговорили.
Савва высок, широкоплеч, широкогруд, широколиц. Его большое крепкое тело излучало покой и силу. А Леонтий Минаевич ростом был мал, юрок, вьюнообразен. Он, верно, знал за собой эти свойства и потому свои суждения старался излагать солидно и веско, издавна тяготел к словам основательным и закругленным.
– Значит, женатик теперь окончательно?
Савва Игнатьевич кивнул.
– В общем женатик, скоро распишемся.
– Как же у вас все это сладилось? – поинтересовался Леонтий. – Хоть теперь объясни обстоятельно.
– Летом мы соседями были, – сказал Савва, почему-то вздохнув. – Они – дикарями, и я – дикарем. Так оно все и началось.
– И как это все развивалось ступенчато? – допытывался Леонтий Минаевич.
– Видишь ли ты, какое дело, – озабоченно объяснял Савва, – сам – выдающийся феномен. Подкован он, можно сказать, исключительно. На всех языках – как птица поет. Но – нет равновесия в голове. В городе он еще так-сяк, а кинули его на природу, тут, понимаешь, он и потек. Хочет побриться, бритве – капут, забыл переменить напряжение. По той же причине сгорает утюг. Чуть что – короткое замыкание, весь дом – во мраке, жена – в слезах.
– А ты здесь вертишься своевременно, – посмеялся Леонтий.
– Даже и в мыслях не имел, – с горячностью возразил Савва. – Но просто невозможно смотреть. Женщина сказочного ума. Занимается Южной Америкой. А выбивается из сил. Ну и хожу за ним, как за дитем. Он ломает, а я чиню.
Тот, о ком они говорили, в эти минуты лежал на кушетке, на животе, со спущенными брюками и, закусив губу, весь сжавшись, ждал удара беспощадной иглы. Удар последовал, он подавил вскрик.
Сестра распрямила свой легкий стан. Это была узколицая девушка с очень простым и добрым лицом, с не слишком выразительными чертами, с белесыми кудряшками, долгоногая, хрупкая. Звали эту березку Людочкой. Она извлекла иглу на свет божий и сказала:
– Ну вот, это был последний укол.
– Не говорите так, – вздохнул пациент.
Людочка и сама, признаться, была искренне огорчена. Она успела привыкнуть к странному, немолодому человеку, не похожему на других ее подопечных, поражавшему редкой, неправдоподобной учтивостью. Она уже запомнила, что его имя, отчество и фамилия – Лев Евгеньевич Хоботов, – и успела убедиться в его удивительной сногсшибательной образованности. И вот теперь наступил срок прощания.
– Курс закончен, – сказала Людочка. – Теперь вы будете молодцом.
– Позвольте поцеловать вашу руку, – попросил Хоботов. – Благодарю вас. О, благодарю.
– Ой, что вы… Зачем это? – девушка вспыхнула.
– Я сидел в очереди, – признался Хоботов, – готовясь к тому, что увижу вас.
– Во мне нет ничего особенного, – скромно ответила медицинская сестра.
– Вы ошибаетесь, – возразил Хоботов, – о, вы ошибаетесь. Вспомните, когда я пришел в первый раз, выяснилось, что я потерял направление. Любая отправила б меня восвояси. А вы…
– У вас было такое лицо… – прошептала девушка.
– Вы чудно кололи. Я ничего не чувствовал.
– Жаль, – негромко сказала Людочка.
– Нет, нет, вы не так меня поняли, – сказал Лев Евгеньевич поспешно. – Я не чувствовал там, куда шприц входил. Таково ваше мастерство. Но вообще-то я очень почувствовал.
– Будьте здоровы, – прошелестела девушка.
– О, благодарю вас, – сказал Хоботов. – Вот и осень. Ветер и льют дожди.
– Самое гриппозное время, – напомнила Людочка. – Вы уж держите ноги в тепле.
– Вы правы, – с чувством сказал Хоботов, – я обещаю вам это запомнить.
– Разве жена за вами не смотрит? – спросила Людочка.
– Видите ли, – сказал Хоботов, – она очень занятой человек. У нее напряженная духовная жизнь. Кроме того, она ушла к другому.
– Надо же! – Людочка заломила руки.
– Наверно, так надо, – вздохнул Хоботов. – Он человек с большими достоинствами. Я вас задерживаю, простите…
– Что вы? – сказала она. – С вами так интересно…
– Я бы хотел увидеть вас вновь, – признался Хоботов.
Людочка опустила глаза.
– Не знаю, где мы можем увидеться.
– Мало ли где… – Хоботов смотрел просительно, – Москва велика… Вот у вас на углу – лаборатория.
– Да, – кивнула девушка. – Туда сдают на анализ.
– Если позволите, я буду там ждать, – сказал Хоботов.
Людочка помедлила, потом сказала:
– Я освобожусь через час.
– Благодарю, – воскликнул Хоботов, – о, благодарю вас.
Леонтий Минаевич отставил пустую бутылку, после чего сказал убежденно:
– И все ж таки – ловок ты сверхъестественно.
Идя к выходу, вслед за приятелем, Савва энергично доказывал:
– Говорю тебе – все она. Уехал Лев Евгеньевич в город, сказал, что к обеду вернется, – и нет. Ни к ужину не приехал, ни к завтраку. Потом объяснил, что попал в ситуацию. Ну, только тут она завелась: я ее вечером успокаивал, и вдруг, понимаешь, она говорит: «Оставайтесь, Савва Игнатьевич». Я, конечно, по стойке «смирно».
Леонтий Минаевич только покряхтывал, да покачивал головой. Приятели выбрались на улицу и снова влились в людской муравейник.
– С этого времени вместе живем, – задумчиво рассказывал Савва. – Он – в одной комнате, мы – в другой. Правда, к весне должны разъехаться. Квартиру им строят. Туда и съедем.