Леонтий Минаевич хитро прищурился:
– Он строил, а ты, значит, будешь жить.
Савва только развел руками.
– Я-то при чем? Они решили. Мое же дело, Леонтий, солдатское.
– Наши тебя поминают по-доброму, – ободрил его Леонтий Минаевич.
– Раньше делал, теперь учу, – сказал Савва еще задумчивей. – Лучше будь, говорит, педагог. Солидней выглядит.
– Ей видней, – лояльно отозвался Леонтий. – Гравер ты был высокой марки. Это могу сказать доверительно.
– Боюсь, теряю квалификацию, – озабоченно вздохнул Савва. – А что человек без ремесла? Поглядел бы, как Лев Евгеньевич мается.
Хоботов стоял на углу, переминался близ лаборатории, куда деловито входили люди, стыдливо прятавшие в газетных листах разнообразные сосуды. Снова принялся сеять дождичек. Хоботов вознамерился раскрыть зонтик. Зонтик плохо слушался своего владельца. Хоботов нажимал, дергал, чертыхался чуть слышно. За этим его и застала Людочка.
– Этот зонтик – большой оригинал, – сказал с принужденной улыбкой Хоботов.
Людочка помогла ему справиться с этим непокорным предметом и матерински улыбнулась:
– Вы как дитя.
– А между тем мне сорок три года, – сказал Хоботов виновато.
– И направление где-то посеяли…
– Да, – согласился Хоботов грустно, – все выглядит ужасно нелепо.
Шагали под черным мокрым шатром, Хоботов отклонял свой зонтик в сторону девушки, но и она проявляла взаимную заботу, пытаясь надежнее защитить многодумную голову своего спутника от набиравшего силу дождя.
– Знаете, – вдруг признался Хоботов, – мне просто стало безмерно страшно, что вы вдруг исчезнете…
– Вы такой одинокий? – участливо спросила Людочка.
– Как вам сказать?.. – задумался Хоботов и неожиданно продекламировал: – «Воспоминанья горькие, вы снова врываетесь в мой опустелый дом…»
Она восторженно его оглядела.
– Это – вы сами? Сами придумали?
– Нет, – скромно сказал Хоботов. – Это Камоэнс. Португальский поэт. Он уже умер.
– Ах, боже мой! – вскрикнула Людочка.
– В шестнадцатом веке, – подтвердил Хоботов.
– В шестнадцатом веке! – поразилась Людочка.
– Да, представьте, – сказал Хоботов. – На редкость грустная биография. Сражался. Страдал. Потерял глаз. Впоследствии умер нищим.
– Надо же! – чуть слышно проговорила Людочка.
Она была потрясена. Ореховые глазки ее увлажнились. И дождевые капли стекали по щечкам, смешиваясь со слезами.
Взволнованный Хоботов умилился.
– Боже, какая у вас душа!
Они вошли в автобус, спасаясь от ливня.
И вновь началась борьба с зонтиком, на этот раз не пожелавшим закрыться. Пассажиры, было их предостаточно, не скрывали неудовольствия.
Людочка пришла Хоботову на помощь. Зонтик послушно свернул свои крылышки. Хоботов страдальчески морщился.
– Что такое? – спросила девушка.
– Поранил палец, – признался Хоботов.
– Платок у вас чистый?
Хоботов залился краской.
– Относительно.
Он не знал, куда деться.
– Лучше моим, – сказала Людочка и протянула ему свой платочек, предварительно смочив его духами.
Они стояли, прижавшись друг к другу. Сидевшая перед ними девица вскочила и предложила Хоботову:
– Садитесь.
– Что вы, – запротестовал Хоботов, – это излишне.
И покраснел.
Девица заторопилась к выходу. Хоботов начал усаживать Людочку, Людочка – Хоботова, в конце концов, на освободившееся место плюхнулся здоровяк в щетине.
За запотевшим стеклом проплывала осенняя сумеречная Москва.
– Вы говорите, он глаз потерял? – спросила Людочка.
– Кто?
– Португальский поэт.
– Камоэнс? – вспомнил Хоботов. – Да. Он – глаз, а Сервантес – руку.
Неожиданно Людочка рассердилась.
– Перестаньте! Это уж слишком.
– Я понимаю, – вздохнул Хоботов, – но что же делать?
Она посмотрела на него с уважением.
– Сколько вы знаете… Вы профессор?
– Нет, я работаю в издательстве, – сказал Хоботов. – Издаю зарубежных поэтов. Преимущественно романских. Но бывает – и англосаксов.
– И все поэты – вот так? – спросила Людочка с почтительным ужасом.
Он печально кивнул:
– Почти.
Автобус на повороте тряхнуло, чтобы устоять, они невольно обнялись. Зонтик выпал из хоботовской руки.
Я приехал в Москву из южного города.
Я ее познавал. Дни и ночи. Без устали.
А Москва меня яростно обвивала
То Бульварным кольцом, то Садовым кольцом.
А она меня тянула сквозь улицы
И заворачивала в переулки
Пока окончательно оглушенного
Не отпускала для передышки
В мой Хохловский, в коммунальный очаг.
В этой странной квартире, неподалеку
От Покровских ворот, было пять дверей.
Две комнаты занимали мы с теткой,
Седою, как горная гряда,
И восторженной, как мадригал.
Две комнаты приходились на долю
Одной распавшейся семьи,
На руинах которой возникла новая.
А в пятой – жил вдохновенный артист
Исполнитель куплетов и фельетонов.
Да, теперь их все меньше и меньше,
Муравейников под паутинкой,
С фамилиями над каждым звонком…
Над длинным, словно жизнь коридором робко мерцала неяркая лампочка. В углу громоздился могучий сундук. Был он таких громадных размеров, что в нем, должно быть, умещались мечты, по крайней мере, трех поколений.
Тетка Костика, Алиса Витальевна, изысканная благородная дама, прижав ушко к телефонной трубке, с достоинством вела разговор:
– Да, я вас слушаю. Ах, вам Костика? Соблаговолите чуть подождать.
Она слегка повысила голос:
– Костик, душа моя, это тебя.
Голос Костика отозвался:
– Я занят. Пусть скажут, куда звонить.
– Вы слушаете меня, дорогая? – Алиса Витальевна обратилась к своей невидимой собеседнице. – Костик сейчас принимает душ. Соблаговолите оставить номер.
Появился Велюров. Он был в халате, из-под которого нездешней белизной отсвечивали его обнаженные ноги. За ним шел мужчина неопределенного возраста с лицом неуслышанного пророка, – поэт Соев.
– Можно не шуметь, когда я работаю с автором? – спросил Велюров, не тая недовольства.
Но едва лишь Алиса Витальевна проговорила:
– Простите меня, я отнюдь не хотела… – как раздался настойчивый режущий звук. Велюров ошеломленно взглянул на старую даму, будто она производила этот скрежет, вопросил с патетической интонацией:
– Что это значит?
Алиса Витальевна успела одновременно сказать в трубку:
– Диктуйте, мой друг, я – вся внимание…
Прижать ее хрупким плечиком к уху, что-то записать, улыбнуться Велюрову и поясняюще шепнуть:
– Ах, это работает Савва Игнатьевич.
– Он полагает, что здесь мастерская… – ворчливо пробормотал Велюров, помогая поэту одеться.
– Соев, голубчик, – напутствовал он, – ну, поднатужьтесь, бога ради. Вы же талантливый человек.
Соев проговорил обиженно:
– Уж и не знаю, чего вы хотите. Я посоветуюсь с женой.
– Жду вас во вторник, – ворчал Велюров, провожая его. – Поклон Ольге Яновне.
Он закрыл за поэтом дверь, сказал вздыхая:
– Что ни напишет, – все бесподобно. А все – супруга. Вот уж – злой, гений. С утра до ночи кадит фимиам.
Грустно-сочувственно улыбаясь ему, Алиса Витальевна завершала разговор:
– Благодарю вас, я все передам.
Она грациозно положила трубку.
Велюров неодобрительно покачал головой.
– А вы по-прежнему поощряете этот дамский ажиотаж?
– Ах, боже мой, – пылко возразила Алиса Витальевна, – все это так понятно. Молодой человек приехал в Москву. Он трудится, не покладая рук. Он утверждает себя в журналистике. Преподает в клубе атлетов. Наконец, он – в заочной аспирантуре. Вы представляете этот размах? Естественно, находятся женщины, которые рвутся его опекать.
Велюров морщился.
– Нет, он сомнителен, он сомнителен. Я бы ему не доверял.
Сам Костик уже с минуту с интересом слушал их диалог. Теперь он решил вмешаться.
– Велюров, – сказал он мягко, – мы с тетей чистые люди. Вам просто нелегко нас понять.
Он поцеловал тетке руку, а она поцеловала его в голову и протянула ему листок с записанным телефоном.
– Чей же это? Я и не вспомню, – удивился Костик.
– Хорош! – воскликнул шокированный Велюров.
Костик кротко ответил:
– Голова не тем занята.
– Парируйте, – предложила Алиса Витальевна.
Она взглянула на Велюрова с торжествующей укоризной и заботливо спросила племянника:
– Ты поужинаешь перед уходом?
– Я бы, родная, не возражал, – бархатно проворковал Костик.
Нежная тетка ушла, а Костик остановился у телефона, разглядывая листок с номером.
– Звякнуть ей, что ли, на старости лет?
Снял трубку и сразу же ее повесил.
– Пусть живет безмятежно.
– Тартюф! – только и бросил Велюров и величаво ушел в свою комнату.
Добродетельное лицо Костика выразило боль и обиду. Однако ответить он не успел. Одна из дверей отворилась и режущий звук заметно усилился. Показалась высокая женщина лет сорока с небольшим, медноволосая, но с чуть заметным черным пушком над верхней губой. Костик отсалютовал ей и проследовал к тетке.
– Савва Игнатьич, пора кончать, – нетерпеливо сказала женщина, обернувшись уже на пороге.
В глубине комнаты Савва в фартуке возился в углу, прилаживая розетку.
– Сей минут, Маргарита Павловна, – сказал он. – Поспешишь – людей насмешишь.
– Снял бы ты, мой милый, свой фартук, – сказала со вздохом Маргарита. – Орловичи вот-вот подойдут.
– Я, Маргарита Павловна, помню, – ответствовал Савва, поднимаясь, – ох, дрель хороша. Гитара – не дрель.
– Хоботов у себя? – спросила Маргарита.
– Да вроде, – сказал нерешительно Савва.
– Галстук надел бы, любезный друг, – Маргарита Павловна прикрыла дверь в комнату и направилась в сторону кухни.