– Однако речь сейчас не о том, – продолжала Маргарита. – Видите ли, у Льва Евгеньевича есть свои небольшие странности. Он не способен сосредоточиться. Зная, что вечером будут гости, он, не моргнув, приглашает вас.
– Да, да, – Людочка торопливо надевала пальтишко. – Я уже все поняла. Я ухожу…
– Людочка, – страстно взывал Хоботов. – Людочка… Это недоразумение!
– Вы очень рассеянный, – с усилием вымолвила потрясенная девушка. – До свидания!
И она убежала.
– Невыносимо! – крикнул Хоботов.
– Мой друг, ты смешон, – сказала с улыбкой беспощадная Маргарита.
– Но почему? – закричал Хоботов. – Ты можешь понять, я полюбил…
– Ты полюбил? – Маргарита засмеялась. – Милый мой, ты любить не способен. Как все тайные эротоманы.
– Нет, это слишком! – он был вне себя.
Маргарита рассудительно заключила:
– Повторяю, если ты встретишь женщину, которая внушит мне доверие и которой я со спокойной совестью смогу тебя поручить, буду счастлива. Идем. Неудобно перед Орловичами.
– О, господи… – прошептал Хоботов.
– Хоботов, поворачивайся, – сказала она одновременно утомленно и властно.
И бедный Хоботов поплелся за ней, на вечер с супругами Орловичами, которых всю жизнь терпеть не мог. Что делать? Есть порядок вещей, который, оказывается, сильнее нас. Коридор был пуст. Мерцала лампочка над сундуком. Из комнаты Маргариты и Саввы доносились веселые голоса. Из комнаты Алисы Витальевны донесся усталый бой часов. В комнате Велюрова хозяин бодрствовал, он работал над своим номером. Был слышен качающийся баритон – Велюров пел на мотив «Ласточки»:
Я мозаики страшный любитель.
И к тому же приличный поэт.
Посылаю тебе, милый зритель,
Свой сердечный эстрадный привет.
По коридору, то и дело, пробегал Савва. То – с блюдом, то – с чайником.
Пой, ласточка, пой,
Мир дышит весной.
Пусть поджигатель вопит и шипит.
Голубь летит!
Над Москвой плыла осенняя ночь. Все меньше прохожих попадалось навстречу. Метро стремительно поглощало последних театралов и полуночников. В коридоре квартиры в притихшем Хохловском происходило сердечное прощание.
– Штихель штихелю рознь, – говорил освоившийся Савва. – Для рельефных работ употребляется только больштихель.
– Это фанатик своего дела, – сказала Маргарита.
– И не вздумайте обойтись без рифлевки и шаберов, – уговаривал Орловичей Савва.
– Одержимый, – вздыхала Маргарита.
– В этом его обаяние, – понимающе улыбалась Нина Орлович. – До свиданья. Спасибо. Чудесный вечер. Лев Евгеньевич, не забывайте нас.
И тихо добавила:
– Мужайтесь.
– Что? – вздрогнул Хоботов.
– Молодчина. Я уважаю вас, – со значением глядя, проникновенно сказала Нина Орлович.
– Доброй ночи, – прощался с Маргаритой ее муж. – Мне нравится, знаете, ваш избранник. Я человек ироничный и злой, но не могу не согласиться: в нем действительно есть начиночка.
Он подошел к Хоботову.
– Коллега, мой нижайший поклон.
И молча, выражая взглядом высшую степень участия, долго тряс его руку, которую Хоботов безуспешно тщился освободить.
И заговорили все вместе:
– До свидания. Заходите. Спасибо за вечер. Спасибо вам.
Когда Орловичи ушли, все трое уселись на сундук – Маргарита между двумя мужчинами.
– Как я устала, – она положила голову на плечо Савве. – Что это вдруг тебя понесло со штихелями?
– Тонкая вещь, Маргарита Павловна, – сказал Савва. – Поспешишь – людей насмешишь.
– Мера, мой друг, великое дело. А ты мог держаться чуть поживей, – обратилась она к Хоботову. – С этой Милочкой ты, верно, красноречивей.
– Во-первых, с Людочкой! – сказал оскорбленный Хоботов. – А во-вторых, не поминай ее имени всуе.
– By зэт ридикюль.
– И тем не менее! Всуе прошу не поминать.
– Милый, – заботливо сказала Маргарита, – надо тебе опять поколоться.
Она встала:
– Спать, спать. Меня ноги не держат.
– Сей момент, – отозвался Савва. – Разочек курну.
Маргарита ушла.
В одном из Кадашевских переулков распахнулась дверь. На лестничной площадке показался Костик. Он приветливо помахал ладонью. Чья-то обнаженная женская рука закрыла за ним дверь. Костик полетел вниз по лестнице.
– Савва, – признался Хоботов, – я на грани отчаяния!
Савва мягко положил руку ему на плечо:
– Лев Евгеньевич, не убивайся. Дай срок, мы с Маргаритой распишемся. К весне квартира будет готова. Съедем – гуляй в свое удовольствие.
– Много воды утечет до весны, – простонал Хоботов.
– Женщину тоже надо понять, – сказал ему Савва вразумительно. – Девушек водишь. Ей неприятно.
– Да не вожу я! – крикнул Хоботов. – Это другое! Савва! Об этом не говорят. Имеющие глаза да видят! Если б ты знал, чего мне стоил этот вечер!
Савва гладил его по волосам.
– Ты потерпи. Иногда приходится. Ну, успокойся. И не тоскуй.
Донесся голос Маргариты Павловны:
– Савва Игнатьич!
Савва встал, потушил папиросу.
– Надо идти. Понял, Левушка? Потерпи.
Ушел Савва к нетерпеливой Маргарите, ушел, еле волоча ноги, Хоботов, квартира погрузилась в глубокую тишину.
На Кадашевской набережной стоял Костик с задумчивым взглядом провожал троллейбус. Это был последний троллейбус, спустя несколько лет воспетый поэтом. Костик покачал головой. Придется идти через Москву. Он шагал по Каменному мосту, потом вышел к Александровскому саду. В это время рядом заурчал мотороллер. Костик поднял руку, и малый в черной коже притормозил.
– Куда? – вопросительно посмотрел он на Костика.
– К Покровским воротам, – сказал Костик.
– Подброшу, – сказал кожаный малый.
Костик примостился за ним, обнял его, и они полетели по ночной Москве. И невидимый оркестр провожал их всё той же мелодией:
«– Дорогие москвичи, доброй вам ночи…»
У дома Костика мотороллер остановился.
– Как ваше имя, посланец небес? – спросил Костик.
– Савранский, – сказал моторизованный ангел.
– Будем общаться, – посулил его пассажир.
Коридор был пуст. Тускло мерцала лампочка над сундуком. Послышался осторожный поворот ключа, скрип двери. На цыпочках вошел Костик.
– Спит родимый аквариум, спит… – чуть слышно шепнул он.
И тихо ступая, ушел в свою комнату.
Дверь из комнаты Велюрова приоткрылась, высунулась голова артиста. С горькой усмешкой он смотрел вслед Костику, потом, тяжело вздохнув, вернулся к себе. И вновь был пуст коридор.
Спит Москва, спят Химки, и спят Сокольники.
Окна темны, и дома молчат.
Улеглись мысли, устали страсти.
Тишина.
Тишина над Покровскими воротами,
От Николоворобинского до Хохловского.
На аллеях Яузского бульвара
Уже не видно ни стариков,
Ни тревожных девушек…
Только ветер
Мягкой шваброй сгребает листву,
И лишь мне одному не спится
В час перед осенней зарей.
Зима! Московская зима! Люди ускоряют шаг, чтоб согреться. В ожидании автобусов притоптывают ногами, ныряя в метро, радуются волне тепла, плывущей на них из подземных глубин.
И все равно – зима прекрасна. Белый снег белым пухом осел на крышах, на главных магистралях ему нет места, но в неприметных, словно укрывшихся от грома великого города переулках, он разлегся привольно и щедро. Зима! Энергично идет по Рождественскому бульвару Маргарита Павловна, и Савва поддерживает ее под руку. На Трубной площади их маршруты расходятся, помахав друг другу, они расстаются.
Кутая руки в старинной муфте, опасливо семенит Алиса Витальевна, – она спешит в кинотеатр «Аврора» на дневной сеанс. Вечереет, и на эстраду с привычной улыбкой выходит Велюров. Он снисходительно наклоняет голову в ответ на аплодисменты, он всматривается в зал, он ищет знакомое широкое девичье лицо, но нет ее, нет, и глаза артиста тускнеют.
В небольшом зале при литературном музее начинается лекция. Хоботов едва успевает отвечать на чинные приветствия завсегдатаев элитарного вида. Но больше, чем на лектора, больше, чем на Хоботова, все смотрят на его спутницу. Людочка добросовестно старается вписаться в обстановку, но все так мудрено вокруг и бедная ее душа томится.
За столиком на эстраде восседали Орлович и его Нина Андреевна. Впрочем, когда Орлович увлекался, он вставал. Распалялся он по мере развития главной мысли.
– Для современной западной литературы как нельзя более характерна эта пауперизация духа, эта деградация героя. Подобно двуликому Янусу вчерашняя ханжеская мораль обернулась хищным оскалом секса.
Он помолчал и вдруг крикнул:
– На смену ограниченным чувствам пришла ничем неограниченная чувственность!
Орлович мефистофельски оглядел аудиторию. Мирно дремавшая до этого взрыва, Людочка невольно отпрянула. Хоботов успокоительно погладил ее ладонь.
– Я попрошу Нину Андреевну, – несколько более мирно сказал Орлович, – прочесть как нельзя более уместные стихи одного прогрессивного поэта, содрогнувшегося перед бесцеремонным наступлением плоти.
Шурша длинным – до пят – черным платьем, Нина Орлович встала и, чуть раскачиваясь, озирая публику взором сомнамбулы, нараспев, тягуче проговорила:
О, эроса дурманные луга!
Они влекут и друга и врага,
Влекут к себе забывших и предавших,
Покинувших ряды, уставших, павших.
Они в чаду, им честь не дорога.
А Эрос с обнаженными руками
Зовет все жарче, – страсть не превозмочь –
В союзницы себе берет он ночь
И оплетает сладкими силками.
Упоенно слушавший Орлович от наслаждения даже прикрыл веки. Вежливые хлопки вернули его к действительности.
– Благодарю вас, Нина Андреевна.