В эту минуту я и поравнялся с балконом. Он изменил свой облик. Зеленые прутья были сняты, в ящиках с землей дышала какая-то городская зелень, а перила были выкрашены в белый цвет. Не было и дивана. Дверь из комнаты отворилась, на балкон вышел щетинистый человек с деревянной планкой и молотком в руках. Как факир, он достал изо рта гвозди и начал – тук, тук, – прибивать планку к косяку. И под этот равномерный стук я зашагал прочь, втянув голову в плечи, боясь оглянуться.
4
Я продолжал легкомысленно искушать судьбу. На Первомайской стоял двухэтажный дом, в котором во время оно жила Оля, моя одноклассница и подружка. Это ей всецело принадлежали мои последние школьные годы – я едва сдал выпускные экзамены.
Первое свидание запомнилось мне плохо. Помню только слабо освещенный угол, беспрерывно хлопающую дверь не то магазинчика, не то парикмахерской и себя, возбужденно отсчитывавшего пятнадцать минут положенного ожидания. Помню ее худенькую фигурку в неказистом пальтишке, помню ее пуховый берет. О чем мы говорили – не помню вовсе. Потом мы часто встречались – каждую среду (по четвергам у нас было легкое расписание), каждую субботу и воскресенье. А там стали встречаться еще чаще. Она едва успевала готовить уроки, а была примерной ученицей и придавала отметкам большое значение.
И дальше мы прошли весь этот прелестный и утомительный путь – с крепнущей нежностью, спорами, ревностью, нелепыми размолвками, долгожданными примирениями. Было все, что должно было быть: и услужливые поверенные нашей тайны (впрочем, для кого была она тайной?!), и пламенная переписка в летние дни, когда мы с ней разлучались, и эти длинные садовые скамейки, зеленые днем, густо-черные по вечерам, где мы безумствовали в долгих неутоляющих объятиях. Она была прекрасной физкультурницей (тогда реже говорили – спортсменка), у нее было сильное загорелое тело, запах которого скоро я знал в совершенстве. Это тело было неведомой страной, каждый божий день я открывал в ней новые уголки, и все-таки оставалось еще множество неизученных островков. Мы весело и удивленно познавали друг друга, но Оля была по натуре сдержанным, несколько замкнутым человеком, и это свойство придавало особую прелесть ее ласке. Вообще же характер у нее был просто чудо – ровный, покладистый, и теперь-то я знаю, что частые наши ссоры вызывались только неудовлетворенностью от недостаточной близости. Мы оба ее хотели – и я, и она, и все-таки у порога остановились. Это обстоятельство потом, когда моя малоразборчивая юность расцвела пышным цветом, меня не раз изумляло.
Думаю, что в целомудренном исходе этой любви целомудрие повинно меньше всего, хотя сегодня мне бы хотелось так думать. Уж очень земным и плотским было наше чувство. Но, с другой стороны, ведь что-то же удерживало меня, именно меня. Мое отступление рисовалось мне тогда отчаянно благородным, настоящим подвигом любви, и она вроде бы оценила такую самоотверженность и, казалось, была благодарна, но именно тогда и началось в наших отношениях естественное и неизбежное угасание. Полагаю, что подсознательно она была разочарована мною. Я ощущал этот осадок, этот привкус горечи и сердился. Старая, как мир, история – люди не дозрели, чтоб по достоинству оценить высокий порыв. Но дело было, разумеется, не в ординарности моей подруги. Просто каким-то особым женским чутьем она уловила оттенок фальши в моем благородстве, некоторую расчетливость, в которой я никогда бы себе не признался.
Вся суть была в том, что я много думал о своем будущем, а оно было связано только с отъездом. В это будущее мне никак не удавалось ее поместить, и это сильно меня смущало. Где-то почти в непознаваемых глубинах я видел ожидавшую меня жизнь без нее, и Оля, если и не поняла этого, то почувствовала, но все это было смутным, неоформленным прозрением, она не могла бы объяснить свои ощущения и никогда о них не говорила, да и как ей было сказать, что мое самоограничение не только радовало ее, но и пугало. Между тем сама она хотела стать моей женой, хотя я вряд ли был такой уж находкой. Идеал мужчины представлялся мне совершенно иным, и я был далек от этого идеала. Многие-многие годы потратил я, стремясь приблизиться к заветному образу, но мало в этом преуспел. Потребовалось время, чтобы понять: я лишаю себя всей отпущенной мне привлекательности. Недостатки надо не прятать, а, наоборот, разумно обыгрывать, обнаруживая обязательно существующее в них обаяние. Нужно только вытащить эти зернышки, и дело пойдет на лад. Так низенький человек становится выше, когда он посмеивается над своим ростом, а не тогда, когда заказывает туфли с высокими каблуками.
Но, как бы то ни было, хотя я и не нравился себе, Оля в своих мечтах видела меня своим мужем. Она не строила ослепительных планов, не собиралась завоевывать мир. Попросту она была цельнее меня и если уж любила, то любила прочно и безоглядно. Оля была третьей дочерью в огромной родовой общине. Когда я приходил к ним в дом, у меня в глазах рябило от ее братьев и сестер. Чтоб разглядеть одних, мне надо было задирать голову, а чтоб заметить других, я внимательно смотрел под ноги.
И все это человеческое хозяйство умещалось в двух обшарпанных комнатах, заставленных кроватями и старой мебелью, и маленькая толстая женщина – Олина мать – пробегала за день через галерею, отделявшую комнаты от кухни, туда и обратно, наверное, марафонскую дистанцию.
Нелегко было прокормить и одеть такую ораву. Каждая копейка была на счету, но им так и не удавалось сводить концы с концами. В школе моя подруга была одета едва ли не хуже всех. Изо дня в день она появлялась все в том же синем платье, под конец потерявшем свой первоначальный цвет. Когда однажды она пришла в новых лодочках, это заметили даже первые ученики, которые мало чем интересовались. На именинах и вечеринках Оля всегда старалась держаться в тени, а частенько и не являлась вовсе – не на что было купить подарок. При всей ее скромности и неприхотливости она страдала.
Может быть, из-за всех этих повседневных тягот я чрезвычайно много значил для Оли. По сути дела, я был не только ее мальчиком, юным олухом, надоедавшим ей своими придирками и поцелуями, я был ее опорой, убежищем, спасением от грязных стен, кухонного чада и мокрых штанишек малышей. Могу себе представить, какими и не снившимися мне качествами я был награжден! И ведь Оля была мила, очень мила! И лицо ее, и движения дышали мягкостью, необычной в ее годы. Добавьте к этому, что она занималась гимнастикой, защищая честь школы на спартакиадах. Такая девушка могла достаться парню, до которого, по моим понятиям, мне было далеко, как до звезд, а досталась она мне и по скромности своей была уверена, что судьба щедро ее одарила. И даже была мне благодарна, ведь я разглядел ее в этом вылинявшем платье, тушевавшуюся среди прочих наших девиц.
Расстались мы дурно. Говорят, бывают удивительные расставания, нежные, деликатные, исполненные такого взаимного уважения, что хочется увидеть их на сцене. Очень может быть. Для этого нужно было быть старше и несколько надоесть друг другу. Это даже не обязательно означает равнодушие – ревнивцу может надоесть ревновать. Но мы были юны, нетерпеливы – я в особенности, – и рассудительности во мне не было ни на грош. Сам я досаждал Оле всячески, вел себя совершенно идиотски, но когда она впервые обнаружила, что кроме меня существует еще немало таких же молодцов и, быть может, более нормальных, то это ее открытие взбесило меня до белых чертиков. Последние дни были уже пыткой для обоих, но мы не могли оборвать это истязание. Жалко было не друг друга, а нескольких лет, в течение которых мы пытались созреть до чего-то главного, так в этом и не преуспев. Жалко было тех незримых связей, которые уже образовались и оказались прочней, чем это могло показаться. Даже взаимных терзаний было жалко – ведь и из них состояло наше нелепое, горячечное, бестолковое чувство. И все же неизбежное произошло.
Те годы, которые после того я еще прожил в городе, мы почти не встречались. Улицы точно проявляли деликатность, которой нам самим не хватало, и не сталкивали нас носом к носу. А когда это все-таки случалось, мы сухо кивали, вернее, делали какое-то неопределенное движение головой, подобное тому, которое делают лошади, когда их водят вокруг арены. И шли дальше – каждый своей дорогой, думая друг о друге.
Знакомств у меня в ту пору было много. Кроме того, что я был безбожно глуп, я был еще вполне сформировавшимся юным нахалом, а эти два качества вместе, как ни странно, берут города. И то, что с Олей было немыслимо и невозможно, оказалось так просто, до изумления просто. Потом я уехал в Москву, потом год пошел за годом, все наши огорчения были забыты, и когда, раз в пять лет, я вспоминал мою подружку, какое-то дистиллированное, очищенное чувство, теплое и грустное, рождалось во мне, где-то там, в одном из предсердий. Сладко было думать, что я попаду в свой город и увижу Олю. И сейчас, весь напрягшийся, я шагнул за угол, за которым обычно сразу же возникал облупленный двухэтажный дом. И остановился. Дома не было.
5
Не раз и не два я вспоминал свой отъезд в Москву. Что-то трогательное и смешное было в смятении, охватившем меня, едва только поезд отошел от городского вокзала. Еще бежал за вагонами отец, одной рукой придерживая кепку, еще лицо его со странной улыбкой, похожей на гримасу, плыло перед моими глазами, еще город не отпускал поезда, охватывая его пристанционными строениями, улицами, которые никак не желали иссякнуть, еще я сам не забросил чемоданов на полку, а уже был далеко-далеко. Но, видимо, какая-то подспудная работа шла во мне – так, память сфотографировала парня, рыжего, с литыми кулачищами, в белой отглаженной сорочке. Он смотрел на часы, он хмурился, он торопился, поезд мешал ему перейти пути, а он наверняка спешил к подруге. В самом деле: наступал вечер, в городе продолжалась жизнь, никто не заметил, что я изволил отбыть.
Попутчикам тоже не было до меня никакого дела, у всех свои заботы, свои намерения, и даже мне было ясно, что смешно навязывать им свое глупо-торжественное настроение. Так они и остались в неведении, что рядом с ними ехал на завоевание столицы дерзкий сын юга.