С каким чувством превосходства я смотрел на всех прочих смертных! Что ждало их вечером? Домашнее чаепитие. В лучшем случае киносеанс или плохой спектакль. Между тем мне предстоял полет в стратосферу. То и дело возникало предо мной ее лицо, ее глаза, ее руки, и моя жадная мысль творила чудеса, и скромное милое существо умеренных достоинств – машинистка или студентка – наделялось такой пленительной прелестью, таким всемогуществом, о котором, должно быть, и не мечтало. Мудрено ли, что вечный осадок тлел в моей душе после того, как мы расставались.
Наступают сумерки, и все ближе, ближе условленный срок. Радостно готовиться к этому таинству, не спеша бриться, доставать свежую сорочку, примерять галстук. Радостно ощущать свою молодость, пружинистость в ногах, веселую игру во всем теле. Еще один взгляд на часы – можно выходить, я пробегаю темный грязноватый дворик, выхожу из ворот, здороваюсь с соседками, величаво, точно на тронах, восседающими на табуретках. Улица кипит, гудит в этот час. Все смотрят на меня понимающими глазами – женщины, старики, играющие в нарды, мальчишки. На меня смотрят из окон, с балконов и с галерей, меня провожают долгими взорами, совсем как я, всего несколько лет назад, провожал победоносных брюнетов, ныне отцов семейств, а сегодня я сам такой же брюнет, и родная улица, бегущая вниз, к вечернему морю, видит это и радуется за меня.
Окна распахнуты, из многих текут мелодии, такие же вязкие и завораживающие, как этот час, когда южный день медленно умирает и темнота спускается на мостовые.
Я заворачиваю за угол, кварталы в нашем городе коротки, и как ни тихо я шагаю, минут за десять, а то и за четверть часа до срока, я оказываюсь на избранном углу. А ведь надо принять в расчет, что девушка опоздает, так уж заведено, только Оля отваживается нарушать этот неписаный закон. И вот своими длинными ногами я меряю квартал – взад-вперед, взад-вперед, хлопают двери магазинчиков, люди входят и выходят, встречные прохожие огибают меня, взад-вперед, взад-вперед, вот и время подошло, ну что ж, ждать недолго, скоро застучат каблучки и в конце квартала засветится знакомое платье.
Однажды на тот же угол, где вышагивал я, явился еще один, одетый, как на парад, страстотерпец, как мне казалось, пожилой человек. И для меня и для него это был неудачный вечер – наши дамы не пришли. Скрепя сердце я назначал себе новые сроки – подожду еще десять минут и пойду, еще пять минут – и пойду, ну так и быть, дотяну до девяти. Но эта смешная игра была обречена на проигрыш – я уже знал: она не придет. Рядом бесцельно переминался мой сосед в своей черной тройке. Меня охватило теплое чувство – это был собрат по несчастью. Мне захотелось с ним познакомиться, сказать ему несколько ободряющих слов. Я призвал на помощь остатки юмора и предложил ему сыграть в шахматы. Он только махнул рукой.
Как это часто бывает, чужая неудача придала мне бодрости. Только подумать, я присутствовал сейчас при последнем всплеске мужественности, в двух шагах от меня была исполнена лебединая песня, а о чем печалиться мне? Не пришла сегодня, придет завтра. И, успокоенный этой мыслью, я пошел шататься по улицам, и только где-то на дне души долго ныла какая-то царапина.
Но такие пропавшие вечера случались, в общем, сравнительно редко. Обычно желанный миг наступал, и вот уже под привычный стук каблуков, улыбаясь и благоухая, приближалась моя избранница.
Помню эти чуть напряженные улыбки, ненужные извиняющиеся слова, помню, как, поддерживая ее за голый локоть, я уводил ее обычно на самую глухую аллею бульвара.
Почему же мне всегда казалось, что в тот миг, когда она появлялась, я и достигал вершины? Почему всегда мое воображение было богаче, щедрей и ненасытней? И уже никогда после я не испытывал такого внутреннего подъема, как в эти минуты, когда, радуясь и волнуясь, ждал несбыточного?
Удивительно остро, не по-юношески ощущал я счастье этих вечеров. Точно уже тогда понимал, что недолго мне ими тешиться.
Я заглядывал вперед. Я думал о том, что будет через десять лет в возрасте, когда не думают о том, что будет завтра. Мое грядущее, должно быть, и таилось в душевном строе.
Чем старше я становился, тем реже ходил я на углы и ждал у столбов. Меня уже не тянуло посидеть с возлюбленной на скамеечке и изводить себя и ее поцелуями, мне требовалась крыша над головой. Началась нервная, хлопотная жизнь. Голова моя была полна не столько мечтами, сколько заботами. Главная и лучшая часть моей энергии уходила на поиски пристанища. Что-то переменилось и в жизни, и во мне, но от прежнего остался этот странный вкус к ожиданию, радость предчувствия, которое оправдывалось так редко.
Я пишу об этом длинно и подробно, потому что в день, когда мне предстояло встретиться с Олей, я испытал нечто похожее на то, что бывало со мной в те давние времена.
И за завтраком – очень легким! – и за столом, на котором я разложил папки Ивана Мартыновича, меня не покидало лучезарное настроение. И неспешная прогулка по улицам, и чтение рукописей, и обед в гостинице, и отдых на мягком гостиничном ложе – все это было вступлением к вечеру, который уже был в пути.
Обычно, стоя перед зеркалом, я себя не вижу, мысли мои далеко, но сегодня я внимательно вглядывался в свое отражение. Оля сказала, что меня легко узнать, и, видимо, подсознательно я искал в себе черты юнца, который уже давно казался мне чужим человеком. Нет, между нами осталось немного общего, может быть, только это вечно тлеющее в глазах ожидание.
Потом я подумал о ней. Я не успел ее хорошо разглядеть, и у меня создалось впечатление, что Оля не слишком изменилась, хотя наверняка это было обманчивое впечатление. Она раздалась, правда, в допустимых пределах, но бывшую гимнастку в ней угадать уже не просто. Потом я вспомнил ее спокойные движения, спокойный голос и подумал, что, должно быть, ей пришлось пережить немало. Такая неторопливость бывает либо у очень преуспевших людей, либо у много испытавших. Но Оля не походила на любимицу фортуны. К тому же счастливчики и спокойны-то по-другому, в их повадке чувствуется определенный тренинг и некое самодовольство.
Пора было, однако, выходить, я запер номер на ключ и весело вручил его дежурному администратору. Это был плотный усатый мужчина с уныло-разочарованным выражением лица. Я уже несколько раз пытался дать наиболее подходящее толкование этому выражению. В конце концов, я остановился на двух версиях: «Тот, кто служит в гостинице, постиг человечество» и «Что мне ваша суета, если меня любила кинозвезда из Сенегала». Вторая версия нравилась мне больше, первая казалась слишком глубокомысленной и претенциозной. Вторая версия давала безграничный простор для воображения. Африканские гостьи действительно посещали наш город, одна из них могла встретить моего дежурного и полюбить его с первого взгляда.
– Сегодня я был полон к нему участия и теплоты. В самом деле, как различен этот вечер для меня и для него, я спешу на свидание, а он будет торчать в этом розовом вестибюле. Слишком много розового цвета – это может свести с ума.
– Чудесная погода сегодня, – сказал я ему.
– Да, – ответил он сдержанно.
– Когда кончается ваше дежурство? – спросил я.
Он взглянул на меня с некоторым интересом.
– В девять утра, – ответил он. – А что?
– Ничего, – сказал я. – Значит, увидимся.
Дежурный, видимо, вновь вспомнил, как его любила сенегалка. Он посмотрел на меня с плохо скрытым презрением и повесил мой ключ на положенный гвоздик. Усы его печально топорщились. Я помахал ему рукой и вышел на улицу.
Погода была отменная. В наших краях осенью бывает так же тепло, как летом. Ничто не напоминало мрачной картины, которая предстала мне в день моего пришествия. Уже второй день солнце жарило с немыслимой силой, и горожане ходили в одних сорочках, останавливаясь у каждого киоска с водой, у каждой тележки, у каждого автомата. Только вечером появилась потребность облачиться в пиджак, и то, должно быть, у людей почтенного возраста, к которым я себя с недавних пор стал относить.
Я шагал по тротуарам, уже осветились изнутри молочные фонари, мягкий ветер доносил с набережной кружащий голову запах нашей южной волны. Я миновал центр – несколько ярко освещенных кварталов, где весело переговаривались юные удальцы, почти все в белых рубашках и черных брюках, поднялся вверх по узкой улочке, мимо прижавшихся друг к дружке домов, мимо раскрытых окон, мимо шумных мамаш, сзывавших своих птенчиков, – мир и покой царили в моей душе.
Странное дело, кто мог бы узнать в этом беспечальном насвистывающем гражданине полусумасшедшего, который позапрошлой ночью метался в своей каютке в поисках запасного выхода? Какая быстрая смена настроений! Либо это само говорит, что сей свистун ненормален, либо он наконец что-то понял и что-то нашел.
Разумеется, второй вариант устраивал меня больше. «Да, да, – говорил я себе, – ошибка была совершена тогда, пятнадцать лет назад, в тот вечер, когда я сел в поезд, и он повез меня из города, и бедный мой отец бежал по перрону с этой напряженной, неестественной улыбкой, бежал, чтобы еще раз взглянуть на меня, еще один раз, последний раз, бежал, как будто бы мог догнать мой вагон».
Я оставил эти теплые вечера, эту домашнюю жизнь на мостовых, этот нормальный, нормальный мир и ради чего, во имя каких призраков? Спросите меня, чем я был занят, когда отец умирал, я, должно быть, не смогу и припомнить. Ездил по какому-нибудь заданию и ругался в секретариате из-за вымаранного абзаца. Господи, кому он нужен, этот абзац? Что за истина в нем таилась? Очень может быть, я отбил его и он был напечатан, – кто стал счастливее от того, что его прочел?!
Тут я снова подумал об Иване Мартыновиче. Я читал его рукописи, рылся в набросках и заголовках и был недоволен, что не мог ухватить какого-то главного звена, лейтмотива, как сказали бы музыканты. Но, может быть, его и не было, этого лейтмотива? Может быть, я, пишущая машина, слишком привык доверяться словам? В конце концов, действия определяют человека. А Иван Мартынович совершил в