Вошла последняя. Он перелистывал свои записки и не сразу поднял голову, сперва услышал легкий перестук каблуков, а потом негромкий высокий голос прошелестел: можно? Он поднял голову и увидел молодую женщину, очень худенькую, довольно высокую, с узким лицом. Она стояла и смотрела на него с таким жадным любопытством, глаза ее светились таким откровенным восторгом, что он поначалу смутился.
– Ну, подойдите, – сказал он наконец, – поближе… еще поближе… дайте вашу зачетку.
Движения ее были заторможенными, она словно слушала и не слышала, медленно, какими-то сомнамбулическими шагами подошла к столу.
– Присядьте, – предложил он ей.
Она покраснела так густо, словно его приглашение было непристойным. Потом, тяжело вздохнув, села.
– Вы не волнуйтесь, – сказал он великодушно, – ничего страшного. Вы подготовились?
– Да, – она кивнула. – Я все знаю.
– Так что ж вы? – он улыбнулся.
– Боюсь.
– Знаете и боитесь? – он удивился. – Чего же вы боитесь?
– Вас, – сказала она, продолжая его разглядывать жадно и бесцеремонно.
“Психопатка”, – подумал он про себя, а вслух сказал:
– Ну, ну, я не людоед.
– Все равно боюсь.
Ее упорный взгляд, которого она ни на миг не отводила, так не отвечавший ни голосу, ни словам, стал его занимать. Он уже перешел в свое обычное состояние, чувствовал себя польщенным и спокойно ее рассматривал. Странное существо – никак нельзя было назвать ее красивой, глаза цвета чуть обуглившегося каштана невелики, черты скорей заурядны, руки и ноги крупные и, видимо, сильные, мало гармонировали с узким лицом и худеньким телом, но что-то в ней притягивало, был какой-то манок, загадка, была неясная игра, трудно было разобраться в этой внешности, все порознь было сделано природой небрежно, все вместе – непонятным образом волновало.
Не без его помощи она ответила на вопросы, – как вы догадываетесь, он подобрал не самые сложные, – отвечала она с трогательной старательностью первоклассницы, впрочем, он плохо прислушивался к тому, что она говорила, прислушивался к голосу, голос был не московский, он привычно отметил “г” фрикативное в ее быстрой речи и невольно поморщился. Волновалась она безмерно, даже чуть задыхалась, но ни волнение, ни желание ответить получше, как это ни странно, не отвлекали ее от главного – она все так же не сводила с него глаз.
Он почувствовал себя неуютно и сказал:
– Вы не смотрите на меня, вы думайте.
На что последовал ответ:
– Я думаю и смотрю.
Получив зачет, она простилась и пошла к двери, пятясь, словно боясь повернуться к нему спиной. Он отметил про себя, мысленно усмехнувшись: так уходили от коронованных особ.
Вскорости он уже размышлял о других, более значительных предметах, но, ложась спать, поймал себя на том, что вспоминает ее лицо, высокий, задыхающийся от волнения голос, неправильный выговор и ее простые, ничем не примечательные имя и фамилию.
Дня через два он читал публичную лекцию, было это в одной из библиотек, возникшей почти одновременно с новым районом, и он не ждал большой аудитории. Однако народу вновь собралось много, и он не без приятности подумал, что теперь уже место не имеет значения, имеет значение его имя.
В тот вечер он читал о восемнадцатом веке, к которому питал особое пристрастие, читал, кажется, о Радищеве. Он рассказывал о книге, о его дальнейшей судьбе, оспаривал устоявшиеся суждения. В частности, он решительно отвергал объяснение самоубийства как следствие упадка духа, как поступок загнанного, отчаявшегося человека. Он настаивал на том, что для Радищева этот акт имел совсем другое значение. То была смерть античного героя, утверждавшего таким образом свою личностную незыблемость. Тень Катона витала над ним, а как известно, – тут он вспомнил английские стихи, – «что сделал Катон и одобрил Аддисон, не может быть неверно». Так говорил он, и вот в самой середине лекции он увидел ее узкое, побледневшее от внимания лицо, потом ему казалось, что еще до того, как увидел, он почувствовал на себе этот напряженный завороженный взгляд и сразу же ощутил подъем духа. Он и до того владел общим вниманием, а теперь стал еще ближе в своих отношениях со слушателями, голос зазвучал еще интимней, слова находились самые нужные, примеры самые точные. Какая уж лекция, это была речь, и он по ходу ее успел подумать: кажется, это и есть вдохновение, но привычно усмехнуться не было ни времени, ни охоты, его точно несло сильное полноводное течение.
После лекции она протолкнулась к нему, вручила два чахлых цветка и, изумленно разглядывая его, проговорила:
– Ой, господи, и где вы всего этого набрались… с ума сойти…
Он снова отметил про себя “г” фрикативное, но на сей раз оно только позабавило.
Она спросила, может ли она его проводить, он развел руками:
– Все-таки я не так стар, чтобы девушки меня провожали.
Это было уже что-то вроде подтверждения, что радиосигнал принят, начиналась какая-то неосознанная игра, кокетство ответа было слишком очевидно.
Но она настояла на своем, шла с ним по темным мокрым улицам, он расспрашивал ее и узнавал шаг за шагом всю ее нехитрую биографию – детство в военной семье, частые переезды, смерть отца, теперь она здесь, работает старшей пионервожатой в интернате, обязательно получит диплом, но останавливаться на этом не хочет.
– Естественно, – сказал он, – вы еще так молоды.
Оказалось, однако, что она старше, чем он думал. Он был этим удивлен и подумал, что все ее проявления уже неадекватны ее летам.
У его парадного они остановились, и он сказал:
– Ну что ж, теперь вы знаете, где я живу. Заходите при случае.
Эти слова можно было воспринять как обычную формулу, вежливое прощание, но она была не такова, чтобы обмениваться этикетками, столь облегчающими общение, и радостно воскликнула:
– Ой, правда? Я обязательно зайду!
И в самом деле – через несколько дней пришла. Наивно принаряженная, причесанная; он угостил ее ликером с печеньем, она отпила глоток, а есть не стала, он не знал, о чем говорить, поэтому старался говорить о ней, но ей уже почти ни о чем не оставалось рассказывать, разве что о подругах, их немного, об интернате, в который ее направили, о сослуживцах, и вдруг – совсем неожиданно – сообщила, что была замужем ровно два месяца, они были дети, им рано было иметь семью. А потом? Потом были еще две встречи, но оба раза оказались, в общем, совсем не те люди, каких хотелось бы встретить. А вообще – одной лучше, она любит быть одна, хотя это не всегда удается, живет у бабки, а ту хлебом не корми, только дай ей поговорить.
Он показывал ей книги, в самом деле редкие, особенно гордился он раритетами, относившимися к его любимому восемнадцатому веку – среди них были комплекты “Утреннего света”, “Вечерней Зари”, “Покоящегося трудолюбца”, а также книга князя Щербатова “О повреждении нравов в России”. Она восхищалась, замирала, вскрикивала, а когда он что-либо объяснял ей, только вздыхала, и глаза ее излучали поклонение.
Ушла, выпросив сочинения Екатерины, и он не отказал ей, хотя в этом умел отказывать, научился, расстаться с книгой хоть на день было для него непереносимым испытанием.
Так она стала захаживать, и эти визиты проходили словно по принятому ими обоими сценарию – скромное угощение, неспешный разговор, скорее, впрочем, его монолог, во время которого она пялила на него свои каштановые глазки, потом уходила, забрав с собой какой-нибудь томик.
Он мало-помалу привык к этим выступлениям перед “немногочисленной, но столь благодарной аудиторией” – так однажды он пошутил и сам себе объяснил их как своеобразный тренинг, зарядка ритора, необходимая гимнастика интеллекта, – во всяком случае, говорил он с удовольствием. А она ахала и покачивала головой.
В одно из таких посещений она предложила приготовить ему ужин, он похвалил, и надо было видеть, как она была счастлива.
– Я стряпаю хорошо, – сказала она сияя, – все признают.
Он не был гастрономом, да и одинокая жизнь приучила к неприхотливости, тем большее признание вызвало у него ее искусство, потом они не раз и не два “закатывали пиры”.
Бывало, он сидел за столом, разбирая записи, а из кухоньки доносилось негромкое пение, там она месила, жарила, пекла. Он усмехался про себя: идиллическая картинка.
Однажды ближе к лету она вдруг заскочила днем, он куда-то спешил, извинился, что не сможет принять, она быстро согласно закивала головой: что вы, что вы, конечно… И вдруг всплеснула руками и шумно вздохнула:
– Ох, у вас очень запущено!
– Почему ж, – возразил он, – я поддерживаю порядок.
– Нет, – сказала она, – я по вечерам не замечала, а вот пришла к вам днем, и сразу видно, эта женщина, которая к вам ходит, – халтурщица, зря деньги берет, это не работа, а фигли-мигли.
“Фигли-мигли” означали самую беспощадную оценку, и относились они к различным сторонам человеческой деятельности – от плохой уборки до не угодивших ей книг. Впрочем, чувства и проявления, которые казались ей нестоящими, тоже характеризовались этим понятием.
Он посмеялся, а она предложила с той непосредственностью, которая всегда его подкупала:
– Вы идите, а я у вас уберу.
И, не дожидаясь его согласия, сбросила туфли, подоткнула юбку и зашлепала в ванную, откуда вернулась с тряпкой и полным ведром.
– Ну, идите, идите, – сказала она.
Но он медлил уйти и смотрел на ее большие ступни, чрезмерно крупные руки, на клок волос, сбившийся на лоб.
Она сначала будто не замечала его взгляда, чуть слышно что-то напевая, скребла пол и вдруг, подняв свои перепеченные каштаны, виновато улыбнулась:
– Страшила я сейчас, должно быть, ужас просто…
Он отрицательно покачал головой.
– Отвлекаете вы меня, – вздохнула она, – идите, ключ где оставить?
Он объяснил ей и ушел. С тех пор она иногда заходила в его отсутствие, наводила порядок.
О жизни, которую он вел, о его друзьях и знакомых, о тех, кто составлял привычный круг его вращения, она не спрашивала никогда, и он частенько подумывал над тем, что это – врожденная деликатность или отсутствие интереса?