…Так он фантазировал и, как всегда в подобные минуты, ощущал внутренний подъем и ту счастливую легкость, которая предвещала удачу. Порою ему казалось, что все, что он говорил, и в самом деле происходило именно так, казалось, что он разбирает произнесенные слова. Помнится, однажды, с испугавшей его отчетливостью, он увидел вдруг сумрачный петербургский день, темнеющую улицу и две странно знакомые фигуры. И внезапно обозначилось искаженное обидой лицо Каховского, и он услышал, как звонок его срывающийся голос, услышал обращенные к Рылееву слова, слова недобрые, гневные, обожженные горечью, темным предчувствием, нищетой.
Она медленно высвободила свою ладонь и сказала со странной усмешкой:
– Тебе писателем надо было стать.
Он погас. Обижаться было не на что, но ощущение легкости и подъема ушло. Быть писателем – завидная участь, но, предлагая ее, она словно отказывала ему в том, что он считал уже завоеванным, и вместе с тем подогревала его тайные сомнения. Да и слово “писатель” в ее устах точно потеряло свой вес и сделалось каким-то летучим, ветерком подбитым, звучавшим почти как “сочинитель” – старинное небрежительное словцо.
Вот оно, возмездие, за то, что все ему так легко давалось. Что-то было отпущено ему, несомненно, и как расточительно он этим распорядился. А ведь и у него была свая заветная тонкая папочка, с которой были связаны его главные планы. Теперь остается лишь наблюдать, как с каждым днем уменьшается шагреневая кожа таланта. То был один из самых мрачных его вечеров.
Между тем сомневаться в ее чувстве у него, в сущности, не было оснований. Меньшая зависимость от него? Но разве его не раздражала зависимость одних от других? Быть последовательным, жить так, как исповедуешь, в который раз оказывалось нелегким делом.
Очевидно, надо было открыть для себя, что жизнь ее не принадлежит ему безраздельно. В конце концов, это вполне справедливо, он и сам совсем недавно стал пускать ее в свои заповедные уголки. Да и выделил он ей определенное пространство. Они редко появлялись на людях, и он не торопился знакомить ее с теми, кто, так сказать, составлял его круг. О будущем они никогда не заговаривали, точно было меж ними такое условие.
Он как-то спросил ее, чем она занимается в свободное время. Она сказала:
– У меня дел много. И занятия, и по хозяйству, ну и общественная работа.
Он с интересом на нее взглянул:
– Так ты общественница?
И она удивилась:
– Само собой. Я ведь пользуюсь авторитетом.
Он улыбнулся.
– Ты уж смотри не сгори, береги силы.
Она отозвалась неожиданно серьезно:
– Все будет как надо. Не переживай.
Приближался срок защиты ее диплома. Он стал частенько задумываться – как все сложится. Несомненно, жизнь пойдет по-иному. Что-то изменится, это ясно. Он спросил ее однажды:
– Как ты представляешь себе будущее?
– Будущее у меня светлое, – сказала она.
– Не шути, – сказал он, – этим не шутят.
– Кто тебе сказал, что я шучу? – произнесла она с несколько загадочной миной.
– Не будешь же ты век в своем интернате, – сказал он нетерпеливо.
– Не буду, – согласилась она.
– Куда ж ты собралась?
– Надо подумать, – сказала она все с тем же неопределенным выражением, точно что-то скрывала. – Тут главное – не торопиться как на пожар. Не хватать первое, что под рукой.
Он посмотрел на нее недоверчиво, еще не зная, как отнестись к ее тону:
– Что же, у тебя большой выбор?
Она ответила мягко, как несмышленышу:
– Мне помогут. Я на хорошем счету.
И он вновь почувствовал себя отъединенным от той, незнакомой ему жизни.
Диплом был защищен, и они отметили это событие. Пошли в ресторан, слушали музыку, запивали невкусную еду вином, словом, проделывали все то, что обычно делают в таких случаях. Он следил за нею, она поглядывала вокруг с удовольствием, каштановые глазки блестели, бледное лицо разрумянилось.
– Ну, вот ты и дипломированный специалист, – сказал он. – Дожила, как видишь.
– Мне все еще не верится, – призналась она. – Трудно он мне дался.
– Тем дороже.
Она кивнула.
– Ты мне очень помог. Я, конечно, очень тебе благодарна.
– Чем же я помог? Я тебя отвлекал, – он улыбнулся.
– Нет. Очень помог. Ты даже не понимаешь. Я когда ходила тебя слушать, когда смотрела на тебя, все думала: вот смог же человек.
– Так, значит, я был положительным примером?
Неожиданно она рассмеялась:
– Не только.
Он тоже рассмеялся, а потом подумал: что, собственно, значат эти слова? Но почему-то не стал расспрашивать.
– Что же дальше?
– Посмотрим, – сказала она, – у меня большие планы.
– Честолюбие взыграло?
Он все пошучивал, разговор был вечерний, легкий, ресторанный, вокруг под хлесткие синкопы упоенно кружились парочки, но она в ответ удивленно пожала плечами:
– Почему взыграло? Я с детства честолюбивая.
Он сказал:
– Это нехорошо. Это мешает. С этой чертой нужно бороться.
Она решительно возразила:
– Что в ней нехорошего? Чему это она мешает? Вот когда ее нет, это как раз мешает. Зачем же мне с ней бороться?
– Опасная черта, – сказал он. – Тому есть примеры.
Это был слабый аргумент. Она усмехнулась.
– Зависит от человека. А главное, если она во мне есть, значит, это уже я. Как же я пойду против себя? Отними от меня мою часть, это уже буду не я. Как ты этого не понимаешь?
Ему послышались учительские снисходительные интонации, он почувствовал досаду, но быстро взял себя в руки.
– Это заблуждение, – сказал он терпеливо. – Конечно, иные так дорожат всем в себе, что даже мысль об изменении кажется им кощунственной. Но чем человек больше, тем охотней он вносит поправки. Вот Чехов. Он ведь поначалу себе не нравился. Находил, что слишком он шумен и голосист. Не хватало покоя и независимости. И он сделал себя таким, каким хотел быть.
Она пожала плечами.
– Я, конечно, не Чехов, зачем сравнивать… Но с другой стороны, разве он стал счастливым? Ты сам говоришь, был веселый, звонкий…
– В молодости мы все веселы…
– …а стал грустный, смутный…
– Это – от мудрости.
– То-то и оно, – сказала она назидательно, – оттого и все беды. Очень мы мудрим.
Ему стало ясно, что он безоружен перед этой нехитрой логикой. В сущности, что есть логика? – подумалось ему. Отказ от сложностей. Правила распорядка. Изволь соблюдать условия игры. Очень мы мудрим.
Лето они провели вместе. Сняли в глухой местности комнату и зажили неторопливой жизнью. Но буколической настроенности хватило им ненадолго. Очень была она напряжена, словно какая-то тетива натянулась, словно шла в ней какая-то непонятная и непрерывная работа. А внешне она цвела, хорошела и чувствовала себя в естественном мире много увереннее, чем он, оторванный от привычной среды: от библиографических редкостей, от стола и кресла. Эта зависимость от асфальта вызывала у нее раздражение, которое ей не всегда удавалось скрыть; все его преимущества – знания, опыт, неожиданность его суждений – точно перечеркивались этой зависимостью и, больше того, оборачивались против него, казались ненужными и безжизненными.
А с ним обстояло все по-другому. Он испытывал острое удовольствие, видя, как она, когда они шли деревенской улицей, вдруг замирает, жадно принюхиваясь и бормоча: “Ой, укроп, укроп! Ой, печеной картошкой пахнет!” Он назвал ее “Само обоняние”. Моментами она ему напоминала собаку – она и впрямь застывала, как гончая перед прыжком, и вдруг со вскриком находила чернику или срывала стручок гороха и ела с немыслимым упоением.
Да и страсть ее ходить босиком не имела ничегошеньки общего ни с унылым кокетством горожанок, ни с их книжной, придуманной любовью к природе. Это было потребностью организма, в котором явственно проступила крестьянская, сельская основа, унаследованная от бабки, потребностью такой же естественной, как потребность в еде, в воде, в извести.
И он привязывался все больше. Старое открытие, что отношения вынуждены развиваться, находило блестящее подтверждение. Когда она выходила из речки в своем белом купальнике, и капли, похожие на ртутные шарики, стекали с ее крупных рук и ног, он чувствовал не испытанное им дотоле волнение. Исчезали тревожные мысли обо всем, чего он не успел и не сделал, приходила в голову мысль, что счастье может быть лишь простым и осязаемым, как эта минута, как запах сырого песка, запах хвои, запах скошенного сена, запах ее влажного тела, медленно сохнущего под солнцем.
Но счастье требует уверенности, пусть даже и обманчивой, а ее-то и не было у нашего друга. Человек он был тонкокожий и не мог не чувствовать этого внимательного изучающего взгляда, вдруг пугавшего непонятной отчужденностью. Надо сказать, что эти новые проявления были неожиданны и для нее самой и, видимо, ее удручали. Должно быть, она ощущала неясную вину – то и дело ласкала его с повышенной пылкостью, будто стремилась замолить грех. В такие мгновения и он, и она внушали себе, что все хорошо, все превосходно, но они уже не были властны над долгими летними днями, и только ночи еще принадлежали им. Возвращение в город оба, в особенности он, восприняли с облегчением.
Да и сама городская жизнь пошла им на пользу. Он ощутил более прочную почву под ногами, нахлынули дела, вскорости должна была выйти его книга, которой он придавал значение. Вольнодумство екатерининской эпохи он пытался исследовать с разных сторон. Поэтому в поле его внимания оказались не только радикальные литераторы, не только прямое противостояние политической реальности Фонвизина и Радищева, он останавливался на благонамеренной оппозиции Панина и Дашковой, размышлял о причинах, сделавших деспотическое царствование привлекательным для европейских умов. Кроме того, он заострил внимание на странной прослойке моралистов, которые ярче всего характеризовались необычной, недостаточно постигнутой фигурой Алексея Михайловича Кутузова.
Эта работа сильно его захватила. Были дела и у нее, таким образом, они стали видеться реже. И если он, не видя ее несколько дней, отчаянно тосковал, то и она чувствовала некую пустоту – пусть в большой мере он перестал быть кем-то, но чем-то он еще был и чего-то ей не хватало. Существование под разными крышами придавало их встречам какое-то подобие свежести, он часто задумывался над тем, что праздники по самой своей природе не могут быть каж