Нет, ни одно слово, ни одна запись не передадут его смятения, его отчаяния, когда он лежит, сжавшись под тонким одеялом. Он один знает все о себе и унесет эту тайну с собою. Боже, как холодно и одиноко и как далеко это небо, в котором ему предстоит пропасть.
Но тут же он подумал, что этот бунт против слов бессмыслен, – самообман, оправдание собственной нерешительности. Книги на полках, неподкупные друзья, точно глядели на него с укоризной. Он и только он виноват в своей несостоятельности. Легко говорить о бессилии слов после того, как их обескровишь, стремясь приручить и заставить себя обслуживать, – теперь он расплачивается за это. И тут снова ему явился город Ц.
Пожалуй, с той ночи этот город – образ, почти символ, над которым он сам посмеивался, стал его навязчивой идеей.
Переезд рисовался ему тем поворотным шагом, не сделай которого, он не смог бы себя уважать. Возвратиться в солнечные родные места, где почти полвека назад он явился в мир? Но для этого он уже вовсе не чувствовал себя готовым. Он не был ни победителем, ни безоговорочно капитулировавшим. Фанфары его не ждали, а утешения он не хотел. Еще что-то необходимо было постичь, прежде всего себя самого, и он не считал свой путь завершенным.
Он сообщил ей о своей идее. Как он ожидал, она пожала плечами. Это были те самые “фигли-мигли”, которых она терпеть не могла.
– У тебя все хорошо, – сказала она, – ты хочешь сам себя превратить в неудачника.
– Ты считаешь меня удачником? – спросил он.
– В общем, да, – сказала она. – Ты даровитый человек, успешно работаешь, у тебя нет особых врагов, живешь с молодой женщиной.
Он отметил про себя, что из оракула его перевели в даровитые люди, но, с другой стороны, она была по-своему права. Тем более что восторженность всегда опасна. Сейчас в их отношениях установилась определенная стабильность, и он даже не смог бы себе сказать, что уехать его понуждает любовное бедствие. Скорей, наоборот, из-за нее он должен был бы остаться.
Он попытался объяснить ей свое состояние. Дело не в его неутоленности, – говорил он, впрочем, не слишком в этом уверенный, – речь идет о самосохранении. Человеку не дано остаться на достигнутом пространстве, даже если он готов им ограничиться. Имитация движения всегда есть движение вспять и в конечном счете означает самопожирание. Не добавляя к себе, мы вынуждены питаться собой.
Она спросила его недоуменно:
– Почему же переезд тебя выручит?
– Возможно, и не выручит, – сказал он, – но я надеюсь.
– Вбил себе в голову, – она развела руками, – городок, каких тысячи. Я сама из такого. Знаю этот сахар на вкус и на цвет.
Он понимал, что не может ей ничего объяснить. Да и кто мог бы растолковать странную связь, возникшую между ним и городом Ц.? И разве в городе Ц. было дело? Этому городу выпало стать образом его надежды, спасательным кругом. Скучное место? Оно-то ему и необходимо. Там не явится ни одна суетная мысль. И наконец, он должен понять, чего он стоит, способен ли он изменить свою жизнь.
– Ты бы поехала? – спросил он.
– Лапушка, – сказала она мягко, – у меня новоселье на днях.
– В самом деле? – он был удивлен.
– Я молчала, сглазить боялась. Но теперь – все. Видишь, быстро меня оценили.
И она, довольная, рассмеялась.
У него создалось впечатление, что она не очень серьезно относится к его словам.
На новоселье он впервые увидел ее новых друзей. Это были люди крепкие, веселые, сравнительно молодые. Пожалуй, лишь двое-трое были его возраста, среди них полная плечистая женщина с грубоватыми чертами лица и насмешливыми опытными глазами. Он назвал ее про себя “мать-командирша”, потому что имя-отчество ее сразу забыл. Вообще в тот вечер его профессиональная тренированная память давала одну осечку за другой. Имена, чины и звания, которые были ему перечислены сияющей хозяйкой, быстро смешались, точно слились друг с другом. Он сидел, внутренне напрягшийся, и все следил за ней, такой он и впрямь видел ее в первый раз.
А она сновала из кухоньки в комнату, вносила одно за другим блюда с разнообразной снедью, вся раскрасневшаяся, возбужденная, такая же говорливая, как гости. То и дело звенел ее высокий голос, мелким горохом рассыпался счастливый смех, то и дело она произносила тосты и целовалась с каждым гостем, полная ко всем бесконечной симпатии и благодарности. На мать-командиршу она смотрела почти с обожанием, а та изредка бросала, точно в подарок, то одну, то другую фразочку, спокойно, наставительно, будто одаривая глотком драгоценного напитка. Было шумно, гости часто перебивали друг друга, звучали незнакомые имена, условные обозначения, то канцелярско-ведомственное арго, в котором непосвященному трудно было разобраться. И он все не мог найти верного тона и старался говорить меньше, думая о том, как бы уйти поскорее, чувствуя, что он лишний в этом кругу друзей.
Впрочем, о нем не забыли и в интервале между байками, анекдотами, служебными происшествиями, обсуждавшимися с особой горячностью, выпили и за него, за представителя науки, за человека, которому хозяйка обязана очень и очень многим. И мать-командирша своим густым прокуренным голосом сказала нечто веское о том, что учителей нужно уважать.
Однако он уже понимал, что учительство его кончилось, что в этом смысле место его уже занято не то полной плечистой гостьей, не то кем-то еще, кто находился на такой высоте, что нельзя было и помыслить, чтобы его пригласить.
Когда на следующий день она спросила его, как понравились ему ее друзья, он пробормотал нечто уклончивое и сразу же увидел, как сузились от гнева ее коричневые глазки, как сжались губы. А когда он позволил себе иронически отозваться о командирше, она прервала его резко, и в голосе ее послышалась враждебность. Он смотрел на нее и думал: она ли? Давно ли его любое слово было для нее последней истиной, окончательным приговором?
Многое переменилось с тех дней, прежде всего они оба, изживание ученичества само по себе болезненно и тяжко, но неужели оно неизбежно связано с враждой? Должно быть, освобождение от былых идолов требует беспощадности, как всякое освобождение. Впрочем, он не мог не признать, что дал ей основания обвинить его в предвзятости. Он непоследователен – так часто упрекал ее в склонности к антиномическому мышлению, а вот и сам отказался от всяческих полутонов.
За те дни, что они не виделись, решение его окрепло. Он позвонил ей на работу, они встретились, и он спросил ее, поедет ли она с ним.
– Ну куда я поеду? – она нетерпеливо дернула плечом. – У меня дом, интересная работа.
Ее высокий голос звучал резко, ей все трудней становилось скрывать раздражение, вновь стало отчетливым ее “г” фрикативное, которое в последнее время почти исчезло.
– Я хочу, чтоб ты стала моей женой, – сказал он.
Она посмотрела на него с грустным превосходством. И ему вновь пришло в голову, что это и есть то неизбежное превосходство, которое в конце концов ощущает ученик, глядя на учителя. Он уходит, а учитель остается в надежде, что его птенец обернется на прощание.
– Где ж ты раньше был? – спросила она.
Помолчав, она перешла на деловой тон.
– Поезжай, раз уж решил, – сказала она. – Дадим друг другу испытательный срок. Пройдет время, я разберусь – вылюбила я тебя или нет.
На этом они и порешили. В течение лета он закончил все свои дела, студенты помогли ему запаковать книги, и к началу учебного года он перебрался в город Ц.».
Здесь я прервал чтение и отложил рукопись.
За окном была уже глубокая ночь, а завтра утром мне должна была звонить Оля.
13
Она позвонила мне около девяти. Я едва услышал дребезжание телефона, его заглушал мерный шум воды, низвергавшейся из душа. Мокрый, утираясь на ходу, я схватил трубку.
– Ты проснулся? – донесся ее голос.
– Давно, – соврал я почему-то. – Жду сигнала.
– Ну вот, – сказала Оля, – я свободна.
– Очень хорошо, – одобрил я, – что же мы будем делать?
– Сама не знаю, – она засмеялась, – сегодня дикая жара. Весь город едет на пляж.
Я отдернул штору, Оля была права. Несмотря на относительно ранний час, пекло вовсю.
– Поедем на пляж и мы.
– Ты думаешь? – спросила она неуверенно.
– Почему бы нет?
– Ну, хорошо, – сказала она, помолчав, – где мы встретимся?
– Где? Не знаю. У пригородных касс?
– Хорошо. Сейчас.
– Нет, не сейчас. Я не успею. Минут через сорок.
– Я не тебе говорю «сейчас». Меня торопят, я из автомата. Значит, через сорок минут у пригородных. Хорошо. До свидания.
– Привет, – сказал я.
Итак, она звонит из автомата, подумал я с умилением, тайна вошла в ее жизнь. Моя положительная Оля, мать семейства, рассудительная жена, бежит на угол и забирается в стеклянную будку, быстро-быстро, непослушным пальцем набирает цифры, которые вчера еще ей ничего не говорили. Хорошо, что на свете есть автоматы. Я брился и с нежностью думал об этих крохотных исповедальнях, где провел в общей сложности немало часов. Господи боже, сколько номеров было записано в моих записных книжках, теперь истлевших и давно уже превратившихся в отходы, сколько монеток поглотили прожорливые щелочки, – победи я в себе свою любовь к иллюзиям, я смог бы купить на них небольшую библиотеку. Впрочем, разве книги даровали бы мне ту обостренную жизнь, которую я проживал в этих милых скворечниках? И разве они не заслуживали благодарности хотя бы за то, что были теми редкими оазисами, где технический прогресс верой и правдой служил чувствам старым, как мир?
Значит, мы отправляемся на пляж, совсем, совсем как в былые годы. Втайне я рассчитывал на еще одну улыбку лета, я хорошо знал свой город и, покидая Москву, положил в чемодан пару плавок – сегодня они были как нельзя кстати. Завтракать я не стал, ограничился стаканом кефира и пирожком и выбежал на улицу. Несмотря на воскресный день, народу было немного.
Нестерпимый асфальт чмокал и хлюпал под башмаками, и даже море, казалось, исторгало из своего неподвижного чрева клубы горячего плотного воздуха.