Я помедлил не больше двух-трех секунд.
– Никогда, – сказал я решительно. – Мы поедем в мой дворец. Пообедаем вместе, а потом зайдем ко мне. Ты же должна посмотреть, как я устроился.
Последней фразы я мог и не говорить. Оля отлично прожила бы и не увидев, куда я положил сорочки, а куда – бумаги. И сам номер едва ли мог сойти за достопримечательность.
– Хорошо, – сказала она.
Мы сели в такси и поехали в гостиницу. Я смотрел на улицы за окном, которые быстро сменяли одна другую, я хотел представить себя с Олей на этих улицах два десятка лет назад, но из этого сейчас ничего не выходило, и само это желание казалось надуманным и насильственным.
Что ж, думал, видимо, каждый из нас, в конце концов, это должно состояться. Пусть двадцать лет спустя. Так будет достигнута справедливость. Мы переспорим судьбу.
Мы не разговаривали. Говорить не хотелось.
Входя в ресторан, Оля заметила:
– Я одета не в расчете на вечернее общество.
– Пренебрежем, – отмахнулся я.
Народу в ресторане было немного. Воскресный пир еще не начался. Съезд кутил был впереди, – за столиком в углу сидела группа молодежи да еще две-три парочки вроде нас.
Мы сели.
– Что ты будешь есть? – спросил я.
– Не знаю, – сказала она, – мне не очень хочется.
Удивительно, подумал я, мне тоже не очень хочется. И это после дня на пляже. Обычно после таких озонированных часов меня сотрясал дьявольский аппетит. Что ж это такое? Мы волнуемся точно дети.
На эстраде появились оркестранты. У них были равнодушно-профессиональные лица. Впереди уселся хилый юноша, игравший на скрипке. В оркестре он, очевидно, был главной музыкальной силой. Не нужно было особой проницательности, чтобы угадать в нем студента консерватории. Контрабасист был под стать своему инструменту – толстый, пухлощекий, с сонным добродушным лицом. Понравился мне гитарист – худенький мужчина средних лет, с щеголеватыми усиками, невысокий, подвижной, с небрежной улыбкой, судя по всему, великий дамский угодник. Ударник до странности напоминал гроссмейстера Фишера. Впоследствии оказалось, что он еще и певец. Еще трое музыкантов сидели в глубине, и я их плохо разглядел. Бог с ними.
Мы сделали заказ. Ресторан стал между тем наполняться. За столиками шумно рассаживались мужчины с бравыми лицами завсегдатаев и возбужденные, принаряженные женщины. И в тех, и в других чувствовалась некоторая напряженность и неестественность. Этот воскресный набег таил в себе второй, главнейший смысл. Не желание вкусно и сытно поесть, а эскапада, выход из привычного круга, вызов будням, какое-то неосознанное самоутверждение. Может быть, были и такие, как мы с Олей, две бездомные души на тропинке греха, но чаще всего это были целые семьи, объединенные приятельством и общностью интересов. Сегодня они радостно выходили из бюджета, в восторге от собственного мотовства и легкомыслия. Я испытывал к ним непонятное участие, которое, знай они о нем, их удивило бы и огорчило.
Принесли закуску и вино.
– Будь здорова, – сказал я.
– И ты, – она кивнула и осторожно пригубила фужер.
– До дна, до дна, – прикрикнул я.
– Я ведь не пью, – она опять покраснела, но теперь выпила.
Боже, подумал я, какой беспутной кажется она себе в эту минуту.
Фишер, сидевший за своими медными тарелками, встал, подошел к микрофону и неожиданным басом, который плохо вязался с его внешностью, затянул какую-то песенку.
Я наклонился к Оле.
– Слушай, – сказал я ей, – я страшно рад, что мы увиделись.
– Я тоже, – откликнулась она, и я вдруг ощутил, что она чуть-чуть отпустила невидимую узду и почувствовала себя свободней.
– Мне уж не верилось, что это когда-нибудь случится, – говорил я, – ты для меня была на какой-то другой планете, в какой-то другой жизни, иногда я даже сомневался, было все это или нет. У меня в этом городе странное состояние, я никого не встречаю из наших, да, по правде сказать, и не ищу, и мне все кажется, что меня заморозили, а потом воскресили, где-то в двадцать первом веке и вот я брожу по улицам со старой записной книжкой, и она совершенно бесполезна, и номера телефонов другие, и никто не понимает, откуда я взялся.
– Откуда же я? – улыбнулась Оля.
– Вот в этом-то и заключается чудо, – сказал я, – мне даже кажется, что это не мы.
– Это наши души встретились в загробном мире, – засмеялась она.
Против ожидания, эти слова не показались мне шуткой, – в самом деле, я испытывал нечто похожее. Я уж хотел сказать ей об этом, но спохватился, что ресторан плохое место для свидания призраков, душам не положено есть шашлык и удаляться после ужина в гостиничный номер.
Она положила ладонь на мою руку и стала рассказывать о наших товарищах, многие, оказывается, благополучно жили-поживали на тех же улицах, другая планета, как выяснилось, была населена кучей знакомых. Она рассказывала мне, как сложились их судьбы, как они все переженились, обзавелись детьми, преуспели или, наоборот, дали маху, рассказала, как они встречаются и вспоминают школу – это, впрочем, бывает редко.
– Ты хотел бы кого-нибудь повидать? – спросила она.
– Не знаю, – сказал я, – и, наверное, уже не успею.
Я действительно не знал. Мне и любопытно было, и несколько боязно. Я уже понимал, что это были бы невеселые встречи.
– Боже мой, – сказала Оля, – да это же Виктор!
Она смотрела на чернявого юношу, который, встав из-за стола, направлялся к нам, он с несколько принужденной улыбкой помахивал ей рукой.
Я не сразу понял, кто этот Виктор, и Оля, видимо, увидела, что я не понял.
– Это мой Виктор, – сказала она, – мой сын.
Хороший я гусь, подумал я про себя, столько раз она говорила о Викторе, вздыхала о Викторе, волновалась за Виктора, а я забыл, кто это такой. Но тут же я сообразил, что дело не в дурной памяти. Одно дело было узнать, что у Оли – семнадцатилетний сын, в этом не было ничего поразительного, но совсем другое дело было его увидеть и понять, что этот рослый удалец, побритый, с усиками, в непременной белой рубашке с закатанными рукавами, и есть сын моей Оли.
Пожалуй, это было одно из самых сильных моих впечатлений в родном городе. Я понял, что и в самом деле я пришелец с другой звезды.
– Знакомься, Витя, – сказала Оля, – это Константин Сергеич Ромин, когда-то мы с ним учились в одном классе.
Виктор пожал мне руку. Судя по его вялому взгляду, это сообщение не слишком его взволновало.
– У Бориса сегодня юбилей, – сказал он, – семнадцать лет жизни и столько же общественной деятельности. Все-таки редкое совпадение, нельзя не отметить.
– Константин Сергеевич приехал из Москвы, – она вернула его к моей особе, – мы не виделись столько лет, сколько твоему Борису.
Вот тут он взглянул на меня с интересом. Даже глаза его сверкнули.
– Из Москвы? – спросил он. – И надолго?
– Да нет, – сказал я, – скоро обратно.
– Константин Сергеевич в командировке, – продолжала комментировать Оля, – он известный журналист.
Но она могла уже ничего не добавлять. Я был из Москвы – этого было достаточно. Как в зеркало гляделся я в этого парня, вот, значит, каким я был – худой, нервный, с обостренным чувством достоинства, которое так часто получает щелчки в эти годы.
– А где вы там живете? – спросил Виктор.
И я постоянно задавал этот вопрос. Казалось бы, какое значение имело, где живет мой случайный собеседник, столичный житель, но адрес делал его фигуру как-то ближе и реальнее, а кроме того, какой волшебной музыкой звучали для меня эти слова: Полянка, Ордынка, Таганка.
– На Фрунзенской набережной, – ответил я.
– Здорово, – сказал он совершенно по-детски.
Но во всем остальном это был уже мужчина. Под нашим солнцем мужественность наступает быстро, а Виктор к тому же был из тех, кто проходит путь из отроков в молодые люди с особой скоростью.
Я никак не мог взять в толк, что девочка, приходившая ко мне на угол, была мамой этого молодца.
– Ну, иди к своим товарищам, – сказала Оля, – они тебя заждались.
Он еще раз пожал мне руку и, как мне показалось, нехотя удалился.
– Говорю тебе, он помешался на отъезде, – усмехнулась Оля.
– Я уже понял.
– И ведь в сущности он ребенок.
– Да?
– У него появилась девочка, он рассказывал мне каждый свой шаг. Решительно всем делится. Сказать тебе честно, я побаиваюсь нынешних девчонок. Какие-то они отчаянные.
– Не знаю, – сказал я, – здесь возможен некоторый оптический обман. Мы лучше детей, отцы были лучше нас, деды лучше отцов, а прадеды были чище и моральней, чем деды. И совершенно ясно, что первобытный человек превосходил нас по всем статьям.
– Все может быть, – она засмеялась.
– Ты отрицаешь прогресс?
– Я не отрицаю, я его побаиваюсь.
– Как нынешних девчонок?
– Вот-вот.
– Ну что же, в конце концов, они его и олицетворяют.
– Трудно сказать, кто лучше, – сказала Оля, – но уж во всяком случае, мы были старомоднее.
– Старомодность еще не целомудрие.
– Ну, – сказала Оля, – не такая уж я была грешница.
– Что и говорить, – кивнул я.
– Я бы очень не хотела, чтобы Виктор уехал, – сказала Оля.
Оркестр заиграл быструю мелодию с такими залихватскими синкопами, что трудно было усидеть на месте. Одна за другой пары выходили на паркетный пятачок перед эстрадой и начинали с искренним вдохновением выкидывать коленца. Мимо нас прошел Виктор с какой-то бледной девицей. Я вопросительно взглянул на Олю, она недоуменно улыбнулась и что-то сказала, но слов ее я не расслышал. Фишер бил в свои тарелки на совесть. Танцевали уже почти все. Много раз я наблюдал эту ресторанную самодеятельность и постепенно пришел к выводу, что в минуты этих плясок какие-то незримые путы слабеют, и человек, привыкший прятать под пиджаком свое существо, свое простодушие, свое пузо, вдруг, точно махнув рукой на все, выставляет себя напоказ. Куда теперь девались напряженность и чопорность, с какими он явился под эти люстры?..