Тут еще есть какая-то полемика с реальностью, думал я, спор с обстоятельствами. «Мы еще поживем, еще поборемся, мы еще молоды». Да, именно так.
– Виктор хорошо танцует, правда? – спросила Оля.
– Очень хорошо, – сказал я и попросил у официантки счет.
Когда мы вышли из зала, музыка еще гремела вслед. В вестибюле у лифтов мы остановились. Лифтерша выжидательно на нас посмотрела.
Оля взглянула на часы.
– Поздно, – вздохнула она.
– Детское время, – сказал я, при этом я подумал о Викторе, который танцевал за стеной.
– Пожалуй, я все-таки двинусь, – сказала Оля.
– Ну что же, – сказал я, – будь здорова.
Я наклонился и поцеловал ей руку. Это получилось излишне торжественно, и я это сразу же понял.
– Звони, – сказал я как можно небрежнее.
– Конечно, – сказала Оля.
Я смотрел ей вслед. Она прошла вестибюль, распахнула двери и вышла на улицу. Я видел, как она перешла на другую сторону и, пройдя несколько шагов, скрылась за углом.
В номере я улегся в постель и стал дочитывать рукопись Ивана Мартыновича. Сначала мне трудно было сосредоточиться, строчки плясали перед глазами, и я перечитывал их по нескольку раз – мысли где-то блуждали. Не сразу, но все же они улеглись.
14
«В сущности каждый из нас представляет собой вместительную кладовку, набитую доверху всякой утварью. Есть в ней истинные богатства, есть вещи, имеющие свою цену, есть безделки, не стоящие и гроша, есть и то, чего не должно бы быть вовсе, но мы, подобно отчаянным скрягам, храним все – и нужное и ненужное, точно про черный день, про запас. Может не хватить целой жизни, чтоб разобраться во всем, что накоплено, и, стало быть, разобраться в себе самом.
Меж тем для того или иного многодумца наступает однажды рубежный час, когда становится необходимым выбросить за порог всю заваль, все блестящие елочные украшения, все застрявшее барахло и ответить на самый трудный вопрос для натуры самолюбивой и честной (не такое уж частое сочетание) – что важней: научить или научиться?
Вопрос этот сложнее, чем кажется, а ответ определяет судьбу. Кандидат в пророки либо в лидеры стремится научить, потенциальный художник озабочен тем, как выразить себя, искатель истины готов сесть за парту. Надо сказать, что этого последнего часто представляют себе мудрецом в бочке. Неверно. Философы и сами сплошь и рядом претендуют на мессианство, а самовыражаются, как поэты. Искатель рисуется совсем в ином облике – это странник с душою вечного ученика. Теперь представьте себе человека, совершившего такой крутой поворот, как наш друг. Что должен был он чувствовать и какую жизненную позицию мог он избрать после того, как несколько схлынуло то эйфорическое состояние, в котором он находился накануне и во время своих решительных шагов?
Безусловно, предпринятая им ревизия всех ценностей, составлявших его арсенал, обеспечивших ему его место под солнцем и долгий срок бывших предметом его гордости, этот суровый пересмотр не мог не привести его к новому состоянию.
Теперь почву под ногами ему давала не былая уверенность, а, как это ни странно, повышенная скромность, критическое отношение к собственной личности, определенное смирение перед тем непонятным, что еще предстояло постичь. Надо сказать, что в известной мере это осложнило его положение в городе Ц. Разумеется, высокомерие всех огорчило бы, но от него ждали тактично продемонстрированного превосходства – тогда бы он оправдал ожидания. Нужно учитывать, что уж сам его переезд породил толки, причем не всегда для него лестные. Одно дело – застольные приглашения, адресованные столичному гостю, другое дело – принять человека, сделавшего поступок, совершенно необъяснимый, если конечно, за ним не стояли какие-либо неизвестные обстоятельства.
Но допустим, со временем эти сомнения удалось бы рассеять, – в конце концов, у больших людей бывают свои чудачества, а порой перемена мест диктуется и вполне объяснимыми причинами, например, пошатнувшимся здоровьем.
Тех людей, которые должны были образовать его новый круг, пожалуй, устроила бы такая версия, и при его проверенном обаянии они в конечном счете согласились бы на его духовное руководство. Но как раз он совсем не стремился стать солнышком в этой системе и никак не хотел поощрять подобный гелиотропизм. В самом деле, стоило ль убояться собственной удачливости, отказаться от сложившегося образа жизни для того, чтобы расцвести в городе Ц.? Поистине это был бы фарсовый финал столь драматического бунта.
Поэтому он вежливо, но твердо отказался от роли миссионера и духовника, и это вызвало невольное разочарование. Горожанам предстал человек благожелательный, но явно неуверенный в себе, растерявший за то время, что они его не видели, даже свое незаурядное красноречие. Им и в голову не приходило, что его пресловутый дар слова вызывал у него наибольшие подозрения и, в конце концов, стал отождествляться с самой откровенной легковесностью. Первое, что он сделал, перебравшись в Ц., – отказался от каких бы то ни было выступлений, которые здесь были еще живы в памяти. Поразительное решение. Самсон, сам остригший свои власы, удивил бы меньше. Что могла означать подобная акция? Очевидно, чуть замаскированное признание собственной несостоятельности, и только. Согласитесь, других объяснений не видно. Конечно, для него нашлось применение. Было где преподавать свой предмет, да и для местных архивистов он был находкой – в умении работать с документом ему нельзя было отказать. Таким образом, эта сторона его жизни устроилась, да и жилье в результате обмена было у него достаточно удобное. Книги заняли свое место на полках, биография продолжалась.
Прошло некоторое время, и он перестал быть непременной темой городских разговоров, к нему притерлись, попривыкли, умы занимали иные события и имена, а ему того и надо было, избранная им дорожка требовала умения обойтись без излишнего внимания ближних. Это умение ему еще предстояло выработать.
Выяснилось, что для того труда, о котором он мечтал, который признавал единственно достойным и во имя которого совершил столько усилий, надо было еще созреть. Заветная папочка была отложена. Главная работа должна была быть проделана внутри его существа. Ибо труд сосредоточенный, рассчитанный на много лет, не ожидающий немедленного признания, труд, довольствующийся своей самоценностью и уповающий прежде всего на нее, требовал от автора определенного душевного строя, до которого ему было еще далеко. Вслед за папкой отправились в ящики этюды о декабристах, о ссыльных поляках, всякие другие записи-подступы, их время тоже еще не пришло.
Он подумал, что для того, чтобы отказаться от многих характеристических свойств его натуры и ограничить присущие ей немалые притязания, ему придется весьма усиленно ею заниматься. Забавное противоречие. Мыслитель гегелевской школы выразил бы подобным упражнениям решительное неодобрение. Однако сам он чувствовал в этом самостроительстве и потребность и необходимость.
Ибо мало-помалу для него становилось более отчетливым различие между индивидуальным и личностным. И если первое было связано с самоутверждением и оттого повергало его в состояние внутренней смуты и противостояния, то второе было отмечено стремлением к гармонии, к объединению с жизнью и способностью поставить себя в периферическое по отношению к ней положение, прежде всего к тому, что в ней истинно дорого. Разумеется, установить необходимость что-либо преодолеть еще не значит преодолеть, но, во всяком случае, он ощутил в себе некоторый обрадовавший его сдвиг, ту примиренность с прошлым, которая была пусть первым, но чрезвычайно важным достижением. По крайней мере, ему хотелось так думать.
Он вспоминал о ней без враждебности. А ведь как близко ходил он от темных бездн! И вот всякая агрессивность ушла, была только боль. Удивительная страница книги его бытия закончена и перевернута, он это ясно сознавал и не придавал значения фразе о каком-то испытательном сроке – обычная вежливая этикетка. Вылюбила. Отменное слово.
Он думал о том, как странно переменились в итоге их роли. Да было ли это обожание в каштановых глазках, задыхающийся от волнения высокий голос? Уж не примерещилось ли все? Но вот уж какие просторы их отделили, и география, и многие дни, а чувство его свежо все так же.
Он призывал на выручку старых иронистов. “Влюбиться, – утверждал один из них, – это значит чудовищно переоценивать разницу между одной женщиной и другими”. Нет, подобные игривости ему не помогали. Впрочем, он и сам старался взглянуть на свою сердечную историю сторонними глазами. Тем более что с той поры, как он стал собственной социальной и нравственной моделью, он стал привыкать к подобному отчуждению. Поэтому он тоже позволял себе шутливую интонацию. Говорил себе, что их отношениям можно было бы дать расширительное толкование, что они, в сущности, символизируют отношения более общие и многозначительные, являясь этаким наглядным пособием для изучения таковых, причем развитие этих отношений особенно примечательно.
Однако соображение это было слишком серьезным для шутки, да и теоретически обосновать свое бедствие еще не значит от него избавиться. Однажды неожиданно для себя самого он зашел на переговорную, где была установлена прямая связь с Москвой, и, повинуясь неясному чувству, снял трубку, набрал длинный ряд цифр. И почти сразу услышал высокий голос, который, оказывается, вовсе не был забыт и звучал так привычно, точно в последний раз они говорили сегодня утром.
– Перезвоните, – попросила она, – ничего не слышно.
Он молчал.
– Ничего-о-о не слышно, – протянула она, и он не понял, что значит эта интонация, шутит она, что ли?
– Не слышу, – сказала она уже раздраженно.
Он молчал. Она повесила трубку.
Он вышел из здания, медленно прошел по темнеющим улицам, мимо магазинов, закусочных, табачных ларьков, газетных киосков. Он поднялся по плохо освещенной лестнице, медленно повернул ключ в замке, повесил в прихожей плащ и прошел в кабинет. Был вечер. Он сидел, не зажигая света, и думал. Почему она сразу оказалась у трубки, сразу сорвала ее с рычажка? Ждала чьего-то звонка? Кто он, кто должен был ей звонить? Он попытался представить его, но не мог или не захотел, вспоминались лица, которые он видел на ее новоселье, и неясно обозначивалось какое-то новое – одновременно знакомое и незнакомое, какой-то усредненный образ. А может быть, она так одинока, что сидит у телефона и ждет – не позвонит ли кто? Вряд ли.