Странное чувство владело им, когда поезд приближался к Москве. Нечего сказать, торжественный миг. Пожилой юноша приезжает в столицу. Боже, как мало мы взрослеем. Только играем во взрослых людей.
Московская жизнь быстро его завертела. Коллега достиг авторитетных степеней, во всяком случае, без особых трудов устроил ему вполне пристойный номер в академической гостинице на Ленинском проспекте, они встретились сначала вдвоем, потом всею инициативной группой. Радовало, что сборник может быть и насыщенным и интересным, желающих участвовать в нем было достаточно, но выяснились и известные сложности, связанные с издательскими планами и всякими почти неизбежными помехами.
Вот тут совершенно неожиданно для себя он предложил свои услуги. Это вызвало общее оживление – ай да провинциал, анахорет, не от мира сего! Каково утер нос деловым москвичам, вроде бы знающим все входы и выходы. На эту тему все шутили долго и со вкусом, тем более что в отношении его жизни в городе Ц. проявляли подчеркнутый такт и почти не касались ни самой этой жизни, ни мотивов, побудивших его перебраться. Он подумал, что, верно, на этот счет строились всякие предположения и предлагались любые версии.
Но оставшись один, он задал себе вопрос: зачем он вылез? Только ли из бескорыстных побуждений увековечить память учителя? Или чтобы иметь достойный предлог ее увидеть? Поди разберись.
Он узнал ее служебный телефон, звонил несколько раз, но каждый раз непреклонная женщина сообщала, что та, кого он добивается, либо отсутствует, либо занята. Тогда он попросил передать, кто звонит, и в следующий раз его соединили.
Он не сразу узнал ее голос, снова ему показалось, что он стал на регистр ниже, впрочем, звучал он довольно приветливо. Обращалась она к нему по имени-отчеству, но на “ты”, удивилась, что в Москве, похвалила за то, что вспомнил, попеняла, что поводом было дело, и сказала, что охотно с ним встретится.
Он спросил адрес ее учреждения, но она коротко рассмеялась. Ну зачем, было б слишком официально, обстановка не больно располагает к непринужденному разговору. Что он скажет, коли им вместе поужинать? Он сказал, что, конечно, так было бы лучше, и уж если время ей позволяет… Она заметила, что иначе она бы не стала его приглашать. Где бы ей хотелось устроить трапезу? В ответ она легко усмехнулась – до ресторанов она не охотница, часам к семи ждет его у себя. Только она уже живет не там, где когда-то праздновали новоселье. Он догадывается. Отлично. Бери листок, записывай адрес.
Остаток дня у него прошел в самых беспорядочных мыслях. Какой она стала? Как вести себя с ней? Голос ее изменился разительно, высокие нотки совсем исчезли.
Когда стемнело, он купил шампанского и не спеша направился к ней – специально так рассчитал время, чтобы пройти часть пути пешком.
Он и сам не мог бы себе объяснить, зачем ему понадобилось таким образом как бы продлить ожидание. Должно быть, душе так было нужно.
Он шел, и Москва его обтекала, и он едва успевал отмечать исчезновение старых примет и появление новых, неведомых. Думалось и о том, как странно складывается порой судьба, мог ли он знать лет десять назад, что пройдет по этим улицам гостем? Теперь к самым памятным своим датам он может прибавить и этот день, когда на исходе седьмого часа он шагает по тихому переулку с бутылкой шампанского в руке, и легкой снежок любовно ложится на совсем уж белый воротник шубы. Он ощущал в себе тревожную юношескую легкость, непонятный, похожий на предчувствие трепет, точно и впрямь могла снова вспыхнуть душа.
Ему и верилось и не верилось, всего только несколько шагов и – состоится эта встреча, к которой, теперь это стало ясно, он готовился столько лет. И не надо ее торопить, продли сколько можно эти минуты, даже горечь их благодатна.
Непознаваемо далеко вдруг оказался город Ц., а женщина, когда-то давшая ему счастье, была почти рядом, рукой подать. И вновь, как в день приезда в Москву, медленно повторил про себя: боже, как мало мы взрослеем. Ни грана мудрости не пришло. Как прежде – неутоленные страсти и желание перемен.
И как неизбывна эта наивность, может быть, в ней и состоит суть человеческого естества? Лишь злоба с успехом ее заменяет, но ведь и в злобе много наивного. И в ней все та же неутоленность, только воинственно агрессивная, возлагающая вину на весь мир.
Но в эти минуты не хотелось думать о темных страстях. И, глядя на поспешавших прохожих, он с нежностью повторил: да, дети! И как в детстве, продолжают играть в докторов, в начальников, в героев, в путешественников, в пап и мам. Как в детстве, складывают свои кубики, слушают сказки и время от времени награждают друг друга тумаками.
Было уже темно, но свет дня еще не погас бесповоротно и, словно наложенный кистью, смешивался со светом ламп и фонарей. И белый пух все падал и падал, словно хотел прикрыть собой все, что черно и смутно.
На лестничной площадке он помедлил, потом осторожно нажал на белую пуговку звонка. И будто из колодезной глубины отозвалось мелодичное эхо. Потом дверь, тихо шурша, распахнулась, и маленькая опрятная старушка ввела его в прихожую, послышались шаги, и навстречу ему вышла она в изящном кофейного цвета платье, в щеголеватых домашних туфельках, причесанная умелой рукою, с чуть заметным слоем пудры на щеках.
Он нерешительно поднес ее крупную руку к губам и невольно отметил, как постарела эта рука. Да и сама она сильно сдала, это легко было заметить, подглазье в морщинках, поблекла кожа, но какое это имеет значение, когда смотришь на родное лицо?
Впрочем, она не только утратила, что-то она и приобрела, он долго не мог определить это “что-то”, может быть, непринужденность.
Он неловко передал ей шампанское, она покачала головой, усмехнулась, потом сказала:
– Давай за стол. Я не обедала. Голодная, ужас… Хочешь руки помыть? Анна Васильевна, покажите гостю, где у нас ванная.
Потом они сидели в столовой, вместительной, с размахом обставленной, покрытой огромным, во всю комнату, совершенно бесшумным ковром. Стол был заставлен разной снедью, в пузатых графинчиках льдисто поблескивали обольстительные настойки. Она сказала:
– Ну, со свиданьицем…
И наполнила узкогорлые рюмки.
Он ел и нахваливал:
– Как все вкусно…
Она кивнула в сторону старушки, вносившей и выносившей блюда.
– Это – Анна Васильевна… кудесница.
С интересом разглядывая его, заметила:
– А тебя не то чтоб нельзя узнать… Периферия, она полезна… Вот я постарела… да нет, не спорь… Женщина это лучше знает.
– А где твой муж? – спросил он осторожно.
– Услала, чтобы нам не мешал, – она рассмеялась. Потом, откинувшись на спинку стула, сказала уже серьезно: – Муж в отъезде. Вторую неделю.
– Соскучилась? – спросил он сочувственно.
Она легко пожала плечами.
– Такая уж система жизни. То он куда-то летит, то я… Супружеский долг исполнять некогда.
Неожиданно он покраснел и подосадовал на себя. Она наблюдала за ним с улыбкой, и его смущение ее развеселило. Шутливо посетовала:
– Ну вот какой… сразу и в краску… Нельзя и пожаловаться по старой дружбе.
Кофе пили в соседней комнате. Она зажгла лампу на угловом столике, и в мягком неназойливом свете ее лицо показалось ему усталым и грустным…
– Расскажи мне, как ты живешь, – попросила она.
Он задумался.
– Не знаю, что и сказать. Работаю.
– Работать вполне ты мог и в Москве.
Он осторожно возразил:
– Мы ведь уже говорили об этом…
Она резко его оборвала:
– А я и тогда не поняла.
Она закурила. Это была уже пятая сигарета в его присутствии. Вот почему ее голос стал ниже. А где же “г” фрикативное? Оно скорее угадывалось или вспоминалось, чем звучало само по себе.
Он заговорил, осторожно подбирая слова. Тогда ему не удалось обосновать своего решения. Может быть, теперь он окажется более убедительным? Странно, однако, на это рассчитывать. В ту пору он все же был учителем, а сегодня в ее глазах он вряд ли годится и в ученики.
Все же он сказал, что ни о чем не жалеет. Протекшие годы были важными для него. Рано еще подводить итоги, не все еще понято из того, что необходимо понять, но он думает, что ошибки не было. И вновь он сказал, что час настает и приходится выбирать между временем и пространством.
Она поморщилась.
– Помню, помню… Стало быть, ты думаешь о времени, а я о пространстве?
Он мягко сказал:
– Ты захватываешь пространство.
Она поразмыслила.
– Ты не прав. Я думаю о времени. И немало. Может, только не о своем, а о том, в котором живу.
– Это время уже имеет отношение к пространству, – сказал он еще мягче, – я о другом…
Она махнула рукой:
– Да знаю, о чем ты…
И неожиданно рассмеялась:
– Значит, плохо учил меня, учитель!..
Он согласился:
– Я плохой учитель. Учитель должен быть с палкой в руке.
– Деспотом, что ли? – удивилась она.
– Деспотом, тираном, мучителем, – он охотно принял ее шутливый тон, можно было сказать о том, о чем он часто думал, вспоминая ее. – Только деспотов и любят, особенно женщины.
– Скажешь тоже… Может, их вообще люди любят!
– А что же, – усмехнулся и он. – Особенно если речь идет о массе людской. В ней женское начало выражено очень ярко. Итальянцы звали Муссолини tirano adorato – обожаемый тиран, – и Муссолини был от этого в восторге.
Она презрительно повела плечом.
– Еще бы! Надутый индюк. Ничтожество.
– Возможно, – кивнул он. – Оттого он и был популярен определенное время. Национальное, да и международное мещанство ощущало свою родственность с ним.
Она слушала его с неопределенной улыбкой. Поощренный ее молчанием, он развил свою мысль: деспотизм импонирует прежде всего своей посредственностью. У него мещанский апломб, дурной вкус, плоская бюргерская добродетель. Ошибочно искать в нем незаурядность. Но амбиция и плохие манеры не только раздражают, иногда они и сближают. Популярная фигура должна создавать иллюзию некоторой достижимости, оставлять возможность для подражания. Подражать же можно чему угодно, кроме таланта. Превосходство только по видимости восхищает. В сущности оно вызывает враждебность.