Она спросила:
– А как же Наполеон?
Он объяснил, что то было иное время. Генерал был сыном победившей революции. В нем еще жил ее энтузиазм, ее праздничность. Да и его возлюбленная Франция еще не прошла искус современной демократии. Кроме того, он тешил национальную гордость. Зато он и был обречен, когда военное счастье от него отвернулось.
Она выслушала все это достаточно сдержанно.
– История дает и другие примеры.
Ее реплика дала ему возможность предъявить давний счет обожаемой науке. Он сказал, что уже давно относится к ней с известной опаской. Слишком часто достопочтенная Клио представала ему энергичной здравомыслящей дамой, не очень строгой в моральных оценках. И, выражаясь “высоким штилем”, то и дело покидала храм истины, чтобы взять под мышку портфель реального политика. А тут уж не до сантиментов и прочих бирюлек. История накопила огромный опыт в аргументировании злободневных решений.
Она сказала:
– Прости, это несерьезно. Наука исходит из интересов общества? Что ж тут странного? Все мы – его часть, и наука – тоже. Коли у общества складывается свой взгляд на то или иное событие, это ведь не просто его прихоть.
Он улыбнулся.
– Ты права. Уже понятие исторической прогрессивности говорит само за себя.
Его улыбку она оставила без внимания.
– Вот именно. Хорошо, что вспомнил.
Оба испытывали некоторую досаду. Он подумал, что ведет себя достаточно глупо. Встретиться через несколько лет, чтобы вести теоретические дискуссии. И для того, чтобы снять напряжение, начал расспрашивать об общих знакомых. Но и она уже многих потеряла из виду и не всегда могла ответить. Спросил он и о матери-командирше. Она неожиданно усмехнулась:
– Эта теперь – пенсионерка.
Он удивился.
– Да неужели? Она ведь еще была хоть куда.
– Возраст подошел, ну не в нем лишь дело. Случился и некоторый прокол. А вообще – хорошая женщина. Конечно, не Екатерина Великая, а все-таки, знаешь, я ей обязана. Она меня любила. По-своему.
И, покачав головой, улыбнулась какой-то невысказанной мысли.
Перед ним, как на старом фото, возник тот вечер новоселья, чьи-то лица за шумным столом и немолодая полная женщина с уверенной неторопливой статью, с легким прищуром опытных глаз. С каким восторгом на нее смотрела, откровенно гордясь ее присутствием, счастливая хозяйка жилья! Тогда-то он понял, что нить оборвалась. Однако никакого удовлетворения от того, что это увлечение, так коробившее его, изжито, он, как ни странно, не испытал. Совсем иное ощущение, чрезвычайно его удивившее. Он меланхолически улыбнулся.
– Ты это чему? – спросила она.
– Просто так, – он слегка развел руками. – Всегда, когда расширяешь пространство, кому-то в нем не находится места.
Она не то вздохнула, не то зевнула.
– Ну, знаешь, это банальное наблюдение.
– Что ж, – рассмеялся он, – банальные мысли иногда оказываются самыми верными.
– Рада, что ты это усек.
– Я сказал “иногда”, – напомнил он улыбаясь.
И тут же подумал: нелепый вечер! Когда у себя в Ц. он размышлял о возможном свидании, да и сегодня, всего несколько часов назад, все ему представлялось совсем по-другому. Казалось, они будут больше вспоминать, медленно перелистывать былое, а говорить – о самом значительном, о том, что составляет жизнь души. Найдутся теплые печальные слова, родится тихая томительно сладкая грусть, и, быть может, та много лет назад оборвавшаяся нить вдруг окажется еще существующей.
А что вышло? С самого начала они пытаются найти друг в друге уязвимое местечко, ведут спор, который не может ни к чему привести, ничего выяснить.
Неожиданно, словно угадав его мысли, она сказала:
– Я, знаешь, часто с тобой спорю.
– Каким образом?
– Мысленно, разумеется.
Эти слова были ему приятны.
– Ну что ж, значит, вспоминаешь изредка.
– И не изредка.
Он почувствовал нечто схожее с благодарностью и сказал:
– Возможно, я сыграл в твоей жизни не худшую роль.
Она насмешливо улыбнулась:
– Как сказать, как сказать…
Он опешил:
– Чем же я провинился?
Она помолчала, потом с некоторой досадой проговорила:
– Ничем ты, конечно, не провинился. И ничего от тебя я не видела, кроме добра. И жили мы хорошо. А вот не нужно этого было.
Он смотрел на нее, ничего не понимая. Она положила руку ему на плечо:
– Не знаю я, как тебе объяснить. Не знаю. Ты вот когда-то мне говорил, что человек может себя изменить. Наверно. Но это ему не проходит даром. Вот у нас с тобой разный состав крови. У тебя одна дорожка, у меня, видишь, другая. Это надо было понимать и с этим надо было считаться.
– Прости, – он выглядел обескураженным. Всего он мог ожидать, но не этих слов. – Прости, но разве не все у тебя сложилось так, как ты и желала? Разве ты не счастлива? Не довольна?
Она терпеливо повторила:
– Даром ничего не проходит. Я у тебя кое-чего поднабралась. А это мне, знаешь, часто мешает. Осложняет жизнь, одним словом.
Он растерянно пробормотал:
– Мне очень жаль…
– Пустяки, забудь. Это я так… с жиру бешусь. Я и сама перед тобой виновата. Молода была, тебе в рот смотрела… Не смогла втолковать тебе, чтобы бросил ты эти…
Она остановилась в поисках слова.
Улыбнувшись, он подсказал:
– Фигли-мигли?
Она рассмеялась.
– Вот-вот… Фигли-мигли. А были бы мы с тобой единомышленники…
Он задумчиво возразил:
– Вряд ли это что-нибудь изменило бы. Можно одинаково мыслить, но трудно одинаково чувствовать. Своих чувств человек, скорее всего, не может разделить ни с кем.
Она покачала головой.
– Упрямый ты оказался товарищ. Ну, бог с тобой…
Разговор стал иссякать. Она спросила о деле, которое привело его в Москву. Он коротко изложил все обстоятельства. Она задумалась.
– Непростой камуфлет. Все очень красиво и благородно, да только покойник подзабыт, он и при жизни, сам говоришь, не слишком был громок. А тут надо, чтоб живые посторонились. Живые, они народ хваткий. Требовательный.
Помолчав и словно бы решившись, медленно проговорила:
– Подожди-ка чуток, я позвоню одному человеку.
Она прошла в кабинет, он сидел в кресле и машинально помешивал ложкой в пустой чашке. Поздно, подумал он, надо идти. Из кабинета доносился ее голос, вдруг она рассмеялась, и ему послышались знакомые высокие нотки.
– Ну вот, – сказала она, возвращаясь, – держи этот листок. Не потеряй. Тут его телефон, имя-отчество и прочее.
На губах ее еще мерцала непогашенная улыбка.
– Когда мне звонить? – спросил он, пряча бумажку в карман.
– С утра. Обещал помочь. Я к нему редко обращаюсь, думаю, сделает.
Неожиданно она рассмеялась.
– Что это ты? – спросил он удивленно.
– Да наши дела. К тебе отношения не имеет, – она вздохнула, махнула рукой. – О-хо-хо… везде свои игры.
Он встал.
– Ну что же, пора домой. Очень был рад тебя увидеть.
– Я тоже рада, – сказала она. – Правда, рада. Когда ты назад?
– Денька через два. А что?
– Ничего. Будь здоров. Так мы и не доспорили. До свиданья.
– Хорошо, если так, – сказал он, поддаваясь невольному странному чувству. – Кто его знает, встретимся, нет ли…
– Ну-ну, – она протестующе подняла свою крупную ладонь. – Не хорони себя раньше времени.
На улице заметно похолодало, ветер, бог весть откуда взявшийся, пробирался за воротник. Как на грех, троллейбуса долго не было, и когда наконец он подкатил, на остановке собралось много народу, втискиваться пришлось с трудом. Он стоял, держась за поручень, какой-то молодой человек уступил ему место. “Должно быть, я выгляжу стариком”, – подумал он про себя и сел. Напротив блаженно дремала седенькая бабушка, какой-то очкарик в шапке пирожком сосредоточенно читал вечернюю газету, за спиной спорили паренек и девушка.
– Вот и все, – повторял он с кривой улыбкой, – вот и все наконец.
Он долго не мог заснуть, лежал с открытыми глазами и все видел себя, радостно возбужденного, бредущего с шампанским в руке по белому тихому переулку в золотых полосках от фонарей.
– Кто это сказал? – пытался он вспомнить. – Не возвращайтесь туда, где были счастливы…
Через день он уехал в город Ц.
И потекло стремительно убывающее время, почти не расцвеченное внешними событиями. Впрочем, он так втянулся в свои занятия, в вечерние часы за столом, что ему, в сущности, было не до них. Без особых эмоций воспринял он выход в свет сборника памяти учителя (ее звонок оказал свое действие), где была помещена одна из его залежавшихся работ. В доме иногда появлялись подростки, интересовавшиеся историческим розыском. Вот бы посмеялась она этой картинке – старый наставник и юные головы, в кои он бросает морщинистой рукой семена. Отличная мишень для ее иронии. Но лишенный счастливых забот отцовства, он испытывал потребность опекать этих школяров. Стареющий человек тянется к детям, иногда эта тяга их обременяет – не оттого ли так часто горюют родители.
Одним словом, скромное существование. Она бы не преминула его уколоть, заметить, что скромность рождается из неутоленного честолюбия. В свое время на него и в самом деле производили сильное впечатление названия политических судилищ – “процесс 50-ти”, “процесс 193-х”. Что-то пугающе нивелирующее было в этих заголовках, в этих цифрах. 193 души, 50 характеров – где они, в каких архивах, в каких пыльных томах протоколов и записей погребены эти клокотавшие некогда миры? Сколько солдат без отличий в этих процессах и в том великом процессе, который пытается проследить его наука “от Ромула до наших дней”? Но эти потрясения остались далеко в прошлом. Неверными были и ее подозрения, что он убоялся прослыть карьерным малым, человеком успеха, и поспешны были ее заключения, смысл которых сводился к тому, что, иллюзорно выигрывая репутацию, он в действительности проигрывает судьбу.
Теперь он думал, что, видимо, она чувствовала себя обиженной. Хотел он того или не хотел, получалось, что он уравнивал ее с прохвостами, грубыми и неумелыми, только компрометирующими благородную идею карьеры. Да и кто поручится, что общество без карьеристов не накренилось бы, как Пизанская башня? Как провести эту тонкую грань между служением обществу и служением себе? Если, вздыхая и разводя руками, мы не отказываемся от материальных стимулов, то стоит ли забывать о стимуле прижизненного признания?