Поэтому каждое приглашение к танцу – это новое испытание, это вызов судьбе. Что, если на сей раз она будет добрей и затянувшийся поиск придет к концу? Как знать, может быть, эта фигурка, выходящая мне навстречу, и есть моя опора, недостающая половинка моей души?
Слушая густые всхлипы трубы и мерное позвякивание медных тарелок, я вдруг представил себе все танцплощадки, какие только есть на свете, все их страсти, их нервное ожидание, весь хмель, который они источают, все радости и тревоги, которые дарят. И вновь острая, уже такая знакомая волна участия и умиления взмыла в моей груди. И парень с серебряными зубами, и его девушка в синей кофточке, и моя партнерша с полузакрытыми очами – все они показались мне такими похожими на меня, что я испытал горькую и почти болезненную близость. И еще я подумал о своем малыше, который был сейчас так далеко от меня, в двухкомнатной московской квартирке, оставленный мною на двух стариков, дышащих на ладан. Я вдруг увидел его, подросшего, длинноногого, вот с таким же нетерпеливым взглядом спешащего на эти призывные звуки.
Я почувствовал, что мне надо сейчас же заговорить, и я наклонился к девушке и спросил, как ее зовут, а она спросила, зачем мне это знать, и я спросил, кем она работает, а она ответила, что она лаборант, а где она лаборант, она не сказала. Потом она спросила, откуда я сам, и когда я ответил, что я из Москвы, она тут же замкнулась и говорила со мной так неохотно, что я замолчал.
Не в первый раз я столкнулся с этой настороженностью, возникающей при встрече с москвичом, и каждый раз она меня огорчала. Здесь было пестрое смешение чувств, ощущений и оттенков: и самолюбие, и охрана своего достоинства, и боязнь покровительственного отношения, и невольный интерес, и раздражение на этот интерес, недовольство самой собой, – все это я хорошо понимал, сам через это прошел, сам испытывал это, встречаясь с гостем из столицы.
Но теперь этот незримый барьер казался мне таким вздорным. И осторожно, следя за каждым своим словом, я попытался разговорить сурового лаборанта, в тоне моем появилась даже какая-то искательность, и это сильно меня раздосадовало; так или иначе, мои усилия принесли успех, девушка стала мягче, и когда вечер пришел к концу, я вызвался ее проводить.
Она помолчала, а потом негромко проговорила:
– Не нужно.
Я удивился:
– Почему?
– На вас и так уж ребята смотрят, – сказала она.
Моя мужская гордость была уязвлена;
– Я не боюсь.
Но ее не обрадовала моя петушиная стать.
– А я боюсь. Вы уедете, а мне тут жить.
Это было очень здравое суждение, но я уже закусил удила, и мы ушли вместе. На сердце у меня было неспокойно, когда я шел с ней по темным узким улочкам, мы почти не говорили, только перебрасывались короткими фразами. Наконец она остановилась у калитки, за которой угадывался длинный несуразный двор, и протянула мне руку. Я поцеловал ее ладонь, которую она тут же выдернула, и зашагал назад, думая о том, что еще один человечек навсегда ушел из моей жизни.
На углу стояли парни. Я пошел на них, они расступились, и я двинулся дальше, делая исполинское усилие, чтобы не обернуться.
До сих пор не понимаю, почему меня не избили. Это, в сущности, такое немудреное дело. За мои поездки я видел много драк, чаще всего они возникали совершенно неожиданно, даже беспричинно. Помню, в одном городишке я стоял у волейбольной площадки и смотрел, как крепкие молодцы перебрасывали мяч через сетку. На миг я отвернулся, собака с подозрительно высунутым языком отвлекла мое внимание, а когда я повернул голову, на площадке уже шло тяжелое жестокое побоище.
Кто-то крикнул:
– Парни, вы что?
Ему даже не ответили.
Таких потасовок я видал немало. Когда я пытался разнять дерущихся, я получал свое, но дело было не в синяках, мне хотелось разгадать это почти беспричинное ожесточение.
Принято думать, что любить человечество много легче, нежели одного человека. Когда об этом говорят в интеллектуальном обществе, все вокруг кивают с грустными понимающими улыбками. Ну как же, мы так щедро расходуемся на безответную любовь к массам и так просто проходим мимо страданий знакомого. Возможно, это и так, но меня это свойство всегда поражало. Когда людей собирается слишком много, я становлюсь гораздо сдержанней. Я готов любить каждого в отдельности, но я знаю, что все вместе они способны на любые сюрпризы. В этом смысле толпа ПОЗов тоже, разумеется, не большой подарок.
Нет слов, у меня скверный, тяжелый характер. Иначе чем объяснить, что тщеславие вызывает во мне такое брезгливое отвращение. Сколько раз я говорил себе, что это, в сущности, очень человеческое чувство, сколько раз повторял слова одного мудреца, что это единственная страсть, не дающая нам передышки, напрасно, ничего я не мог с собой поделать.
Даже гордость, даже гордыня были мне милей. В конце концов, гордец убежден в своих высоких качествах сам, он почти всегда внутренне независим, а тщеславные люди представляют собою жалкое зрелище полной зависимости от тех, перед кем они распускают свои хвосты. В них, в окружающих, хотят они прочесть признание своих качеств. В эти качества они способны поверить лишь в том случае, если в них верят другие. Самоуважение гордеца ни от кого не зависит, самоуважение бедных павлинов зависит часто от того, уважают ли их вокруг.
Больше всего меня удивляли писатели, которые, казалось бы, должны знать всему цену. Младенцу ясно, что иллюзия литературного успеха одна из самых хрупких, ибо потребность публики в новых именах одна из самых сильных, но то, что ясно младенцу, не ясно этим учителям жизни.
Так или иначе, в мире слишком много актерства. Почти инстинктивно страшась быть естественным, человек творит из своей жизни нечто очень условное, какое-то длинное представление, и нет ничего удивительного, что он так устает.
Надо сказать, люди большие мастера усложнять формы существования. До сих пор мы изобретаем обряды и ритуалы, мало чем уступая далеким предкам, которым, по крайней мере, невежество служило оправданием. Это все та же страсть к игре, которая призвана придать нашему бытию большую значимость.
Однако эта игра бывает порой достаточно жестокой. И даже тогда, когда она задумана как некий праздник, в ней обнаруживается ее второе, не слишком доброе лицо.
Сам не знаю почему, но внезапно мне вспомнился один прекрасный солнечный день, заставший меня в аэропорту одной иноземной столицы. Я возвращался на Родину, но час отлета был неожиданно перенесен, ожидался самолет с президентом сопредельной державы, и нас задержали в огромном здании аэропорта.
Стоя вместе с другими пассажирами у гигантского, во весь зал, стекла, я следил за церемонией встречи. Прямо передо мной темнели спины молодых моряков из почетного караула. На их головах были лихо заломлены белые береты с забавными алыми помпонами, чуть дальше стояли солдаты, еще дальше сверкали трубы военного оркестра. Длинная ковровая дорожка вела в глубь летного поля, а около здания аэропорта сгрудились десятки машин, на которых министры и дипломаты прибыли встречать высокого гостя.
Шло время. Почетный караул застыл в ожидании. Наконец в безоблачном небе показался самолет, с непостижимой быстротой он стал снижаться, и вот уж выбросил колеса навстречу набегавшей земле, и поскакал по ней, гася свою сумасшедшую скорость.
В последний раз сделали круг могучие лопасти, к самолету подкатили трап, дверца отворилась, капельмейстер взмахнул палочкой, и грянул марш, которого так не хватало, чтоб сделать этот сияющий живописный день истинным праздником.
В проеме показался президент. Это был крепкий плечистый мужчина, стройный и подтянутый, несмотря на свои шестьдесят лет. Он приветственно махал рукой. За ним появилась худенькая элегантная женщина, его дочь, и еще несколько мужчин в темных костюмах, сопровождающие члены правительства.
Президент страны-хозяйки пошел навстречу гостю, оба государственных деятеля обменялись рукопожатием и короткими речами.
Естественно, я не слышал слов, которые будут размножены вечерними газетами на миллионах полос, но я знал, о чем говорят оба деятеля. Я знал, что в эту минуту они выражают радость по поводу встречи, преданность делу мира и дают заверения трудиться во имя процветания своих народов, связанных традиционным братством.
Речи окончились. Президенты вновь пожали друг другу руки, и гость начал здороваться с приехавшими встретить его министрами и послами. Легкий ветерок чуть заметно колыхал взметнувшиеся над зданием аэропорта флаги обеих дружественных стран.
Внезапно какое-то движение произошло прямо под окном, у которого я стоял. Один из моряков медленно валился набок. Тут же двое солдат подскочили к нему, один подхватил ружье, другой – самого моряка, поддерживая его под мышки, потащил в сторону.
Передо мной мелькнуло узкое полудетское лицо с закатившимися глазами. Матросик был бел, как облачко, плывшее над его головой. К счастью, никто ничего не увидел, и церемония закончилась гладко.
Встретившие и прибывшие сели в машины с флажками, которые унесли их в город, украшенный знаменами и портретами.
Я мысленно представил, как машины мчатся по широким проспектам, вдоль которых стоят жители столицы, и как их приветствуют оба президента. Однако тут радио объявило, что наш самолет готов к рейсу, и все поспешили к дверям. Через десять минут я уже был на высоте восьми тысяч метров, сосал леденец, и руководители двух государств, их жены и дочери, их чиновники, журналисты, послы, консулы, советники и военные атташе, все это осталось где-то далеко-далеко позади и забылось почти мгновенно, и одно только узкое полудетское лицо было со мной всю дорогу и множество дней спустя.
А потом и оно растаяло в мелькании дней, и лишь в душе еще крепче укоренилась уже давно поселившаяся в ней жалость к Сереже.
Господи, как жалко мальчика! Жалко до жути. Нет слов, чтоб это выразить – до чего жалко мальчика!
– Какое у вас лицо… – услышал я тихий голос.