– Костик! – услышал я и не сразу понял, что это относилось ко мне. Какая-то женщина поднималась навстречу, очевидно направляясь туда, откуда мы шли.
Костик? Странно, когда к помятому субъекту, вроде меня, обращаются таким манером. И что же ответить? «Верно, я Костик». Нет, я не могу так ответить. Противоестественно называть себя Костиком. И что нужно этой оплывшей полуседой тетке, неряшливо одетой, с огромным портфелем?
– Простите, – сказала она, чуть опешив, – вы Костик Ромин?
Я молча кивнул.
– Костик, – спросила она с упреком, – неужели ты меня не узнаешь?
Я почувствовал себя свиньей.
– Да… – пробормотал я. – Мне кажется…
И тут она решила кончить эту пытку и назвала себя.
…Поистине день этот был бы не полон, если б в конце его мне не встретилась Анечка Межебовская.
17
Около половины первого, когда солнце пекло вовсю, в моем номере зазвонил телефон. Я снял трубку.
– Здравствуй, – услышал я глуховатый Олин голос, – это я.
Я почувствовал смущение. Непонятные нравственные обязательства возникают с пугающей быстротой, во всяком случае, я знаю за собой эту черту, она доставила мне много неприятных минут.
Оля как будто бы поняла сокровенный смысл маленькой паузы.
– Я хочу пригласить тебя к нам на обед, – сказала она.
– Когда?
– Сегодня. Ты не уезжаешь?
– Я еду завтра.
– Вот и отлично. Мы будем ждать тебя к четырем.
– Удобно ли это?
– Очень удобно. И муж и Виктор хотят с тобой познакомиться поближе.
– Гм-гм, – сказал я, – звучит угрожающе.
– Значит, мы тебя ждем.
– Хорошо, – сказал я, – скажи мне свой адрес.
Повесив трубку, я вновь подивился Оле. Никто не мог сравниться с ней в такте. Оля словно почувствовала мое состояние и этим приглашением на семейный обед возвращала мне естественность и непринужденность. Все становилось на свои места. Старый друг детства мог с чистой душой присутствовать на Празднике Домашнего Очага.
Я заказал Москву. Дома в это время вряд ли кто-нибудь мог быть, и я попросил соединить меня с редакцией. Спустя час мне позвонили.
– Алло, – закричал далекий Бурский. – Констан, это ты?
– Я, я, – заверил я его, – ты меня слышишь?
– Слышу. Как дела?
– Странно, что ты на месте. Я хотел звонить в отдел писем.
– Отдел писем – пройденный этап, – с некоторой торжественностью сказал Бурский.
– Что сей сон значит?
– Приедешь – узнаешь. Ты когда будешь?
– Завтра я выезжаю.
– Значит – завтра?
– Я не лечу, я выезжаю.
– Почему – поездом? – изумился Бурский.
– Такая фантазия.
– Ну да, – согласился Бурский, – у каждого барона…
– Вот именно, – прервал я его. – Я буду в субботу. Предупреди моих.
– Будет сделано.
– Как Сережа?
– Я говорил с ним по телефону. Все в порядке.
– Спасибо.
– А как ты? Рефлектируешь?
– Более или менее.
– Склонному к рефлексии не место, – сказал Бурский.
– Где не место?
– Везде не место.
– Без тебя знаю, – сказал я.
– Как твой историк?
– Приеду – узнаешь, – вернул я ему его слова.
– В таком случае, до субботы.
– Общий поклон.
Наш разговор меня расстроил. В самом деле, что бы это значило? Ну вот, теперь и его от меня уведут.
В условленное время я подошел к дому, в котором жила Оля. Дом этот был расположен в сравнительно новом районе и сам был сравнительно новым – Оля с мужем получили здесь квартиру на третьем этаже года четыре назад. Но в лифте юные жильцы уже успели нацарапать некоторые слова, доказав, что они тут вполне освоились. Я позвонил. Оля открыла сама, она была в синем платье и нарядном фартучке, я обратил внимание, что у нее изменилась прическа.
– Проходи, – сказала она, чуть покраснев, – мы тебя ждем.
Я вошел в столовую, и навстречу мне поднялся невысокий тщедушный человек, почти совсем седой, с бледным озабоченным лицом. У него были большие, чуть навыкате глаза, которые плохо соотносились с его мелкими чертами. Он пожал обеими руками мою ладонь и представился:
– Дмитрий Аркадьевич.
Рядом с отцом стоял Виктор. Он выглядел очень импозантно – в белой рубашке с ярким галстуком, в красивом шерстяном жилете.
Он тоже пожал мне руку, оглядев при этом с ног до головы. Дмитрий Аркадьевич сказал мне, что читал мои статьи, видимо, Оля потчевала его моим творчеством. Мне он понравился. Очевидно, подсознательно мне хотелось, чтоб он был именно таким – мягким, хрупким, плохо защищенным. Его облик рождал во мне приятное снисходительное чувство, то ощущение превосходства, которое так обожают мужчины.
Если бы передо мной оказался человек, похожий на Бурского, я бы, наверное, сильно скис. Здесь же перед моей широтой и терпимостью открывался большой простор.
Я спросил его, как он себя чувствует.
– Плоховато, – сказал Дмитрий Аркадьевич, – плоховато. Вообще надо бы лечь на обследование, но совершенно нет времени.
Я искренне ему посочувствовал. Сострадание – отличная почва для симпатии. Мысль о том, что жена этого озабоченного человека едва не побывала в моем номере, не слишком меня стесняла. Во-первых, его болезненное состояние явным образом исключало ревность, во-вторых, в отношениях с Олей приоритет был на моей стороне. В конце концов, первая любовь не ржавеет.
– Садитесь, – сказала Оля, – будем обедать.
Стол был раздвинут и почти весь заставлен тарелками с салатами, грибной икрой, баклажанной икрой, пирожками с мясом, пирожками с капустой, пирожками с каким-то непонятным мне содержимым, впрочем, как выяснилось, очень вкусным, стояло большое блюдо с холодным мясом, стояли бутылки и графины, благоухали разнообразные сыры – рокфор, брынза, швейцарский, – Оля принимала меня по первому разряду.
– Черт возьми, – сказал я, – нам, холостым людям, такое выпадает не часто.
– Нам тоже, – сказал Дмитрий Аркадьевич, – в честь вашего приезда. Виктор, прикрой дверь, сквозит.
Я посмотрел на стены. Они были завешаны фотографиями. Какая-то группа, Олин портрет примерно двадцатилетней давности, почти такой я ее и запомнил, вот Дмитрий Аркадьевич, более моложавый, он сидит задумчиво, чуть картинно подперев подбородок тыльной стороной ладони, далее несколько Викторов: Виктор в пионерском галстуке, Виктор в первом костюме, Виктор сегодняшний. Несколько снимков запечатлели пухлое, редковолосое дитя, я догадался, что это дочка, скончавшаяся в младенчестве.
Невольно я воззрился на Олино изображение. Да, это она, через год или два после расставания со мной, я уже позади, и все впереди – свадьба, ночи с Дмитрием Аркадьевичем и трудное материнство.
Дмитрий Аркадьевич предложил тост в мою честь. Он выразил надежду, что традиционная дружба, связывающая меня с его женой, распространится на все семейство, ему очень приятно видеть в своем доме одного из людей, формирующих общественное мнение. Это не всегда благодарная задача, и тем большего признания заслуживает мой труд.
Я подумал, что он сильно ошибается, но все же поблагодарил его, чокнулся с ним, с Олей, которая слегка покраснела, с Виктором, который улыбался, и в свою очередь предложил выпить за хозяйку стола.
После трех рюмок разговор стал чуть более беспорядочным, он легко перескакивал с одного на другое, но потом одна тема стала главенствующей и постепенно подчинила себе все остальные. Речь пошла о том, что в этом году Виктор заканчивает школу и должен избрать дальнейший путь.
Дмитрий Аркадьевич не скрывал своей глубочайшей озабоченности. И ему и Оле очень хотелось бы, чтобы сын в определенном смысле продолжил традицию, посвятив себя медицине. В этом случае все сложилось бы как нельзя лучше. Виктор при его способностях наверняка сдаст экзамены на лечебный факультет, – как мне показалось, Дмитрий Аркадьевич учитывал и то обстоятельство, что само его положение уважаемого работника в какой-то мере облегчило бы конкурсные тяготы, – и далее провел бы под родительским крылом шесть студенческих лет, а там, даст бог, в семье появился бы третий врач. В мечтах родителей, возможно, мелькала симпатичная покладистая невестка и внуки, с которыми легче стариться. Снова будут звучать в доме детские голоса, будут длинные семейные обеды и уютные веселые чаепития. А после ужина оба врача, старший и младший, станут обмениваться различными интересными соображениями из научной и служебной жизни.
И всему этому прекрасному теплому миру грозила беда. Виктора не тянуло на медицинский. Более того, его тянуло прочь из города, туда, в грохочущую далекую столицу, и, разумеется, в университет, заниматься историей.
– Почему историей? – недоумевал Дмитрий Аркадьевич. – Ты никогда ею не увлекался.
– Мало ли что, – возражал Виктор, – я был молод и зелен. И мало ли чем и кем я увлекался
– Говори серьезно, – морщился отец.
– Это очень серьезно, – отвечал сын. – Прошлое помогает понять настоящее.
– А также предвидеть будущее, – заметил я.
Виктор взглянул на меня не без лукавства. Он ждал, что я начну его отговаривать.
Думаю, одной из причин моего приглашения была робкая надежда Оли, что я воздействую на ее любимца. Не я ли целый вечер канючил, как глуп я был, покинув родные стены? Не я ли сокрушался о годах, размолотых столичным жерновом? Московский журналист – фигура в глазах Виктора почти романтическая, – это не мама с папой, стонущие над птенцом. Быть может, запоздалое умиление блудного сына, увидевшего отчий край, окажется весомей всех родительских заклинаний…
– Вы не хотите понять, – говорил Виктор, – меня не волнует медицина.
– Когда-то она тебя волновала.
– Мало ли что было когда-то…
– Завтра ты увлечешься астрономией.
– Очень может быть. Но история еще оставляет возможность выбора, а медицина – никакого.
– В конце концов, поступай на исторический. Если сможешь. Там конкурс – пятнадцать на место и не так ценятся мужчины, как в медицинском, да и я… впрочем, дело не в этом… Но почему надо уезжать?