. Против Ферстера? Ничего ровным счетом. Славный малый. Сколочен на совесть. Жаль только, что во всем чрезмерен. Слишком здоров, слишком увесист. Слишком немец и слишком патриот. Ничего против него не имею. Здесь хорошо. И листва густая.
Сестра . Слишком густая. Не видно солнца.
Брат . Это и приятно, сестренка. Мои глаза не выносят света.
Сестра . Стало быть, «слишком» – не так уж худо, если оно на пользу тебе?
Брат . Колючка! Разве я виноват, что у меня неладно со зрением?
Сестра . Только ли с ним? Послушай, Фрицци, тебе не мешало б сменить врача. Доктор Лош тебя плохо лечит.
Брат . Лисбет, другой не будет лучше. Доктор Лош, доктор Шульц, доктор Вайгель. Какая разница – все едино. Я скверно вижу и скверно сплю. Сердце мое то резво скачет, то камнем вдруг уходит на дно. А голова всегда трещит, как будто стянута узким обручем. И все это – в тридцать один год!
Сестра . Твоя голова меня пугает.
Брат . И все-таки я на нее не в обиде. Надеюсь, она мне еще послужит.
Сестра . Фрицци!
Брат . Довольно о хворях…
Сестра . Он – здесь.
Брат . Кто еще?
Сестра . Седой господин.
Брат . Твой чужестранец?
Сестра . Потише, Фрицци. Возможно, он знает наш язык.
Седой господин, высокий, плечистый, с большими руками и мягкой улыбкой, почтительно наклоняет голову.
Чужестранец . Вы оба правы. Я – чужестранец. Готов согласиться, что ваш чужестранец и с тем, что язык Гёте мне близок. Простите, высокочтимая дама, если мой взгляд был более пристальным, чем допускает хороший тон. Поверьте, в нем не было ничего, кроме естественной симпатии к вам и к избранному вами супругу.
Сестра . Поверьте и вы, что я вам верю.
Брат . Я – также, хоть я отнюдь не супруг.
Чужестранец . Тем больше я вам завидую, сударь. Все радости у вас впереди.
Брат . Досадно, что я должен развеять столь доброе и умиленное чувство, но мы решительно не подходим для роли трогательных молодоженов. Мы – брат и сестра.
Чужестранец . Еще умилительней. Брат и сестра! Когда они вместе, их детство точно еще продолжается, неважно, что оба – взрослые люди. Как будто их утро осталось с ними. Родители, нянюшки, гувернеры, и день без конца, и молитва на ночь.
Брат . Боюсь, я вас снова разочарую, но наше детство – мое и сестры – не было таким идиллическим. И мы не склонны к излишней чувствительности.
Чужестранец . Ах, сударь, вы на себя наговариваете. Вот ваша прелестная сестра действительно делает впечатление покоя, твердости, рассудительности.
Брат . Вон как! Она уже стала прелестной?
Чужестранец . Не стала, сударь, – была всегда.
Брат . Странно. Это – французский стиль, но на француза вы не похожи.
Чужестранец . Не так уж это и странно. Я – русский. И разве только одни французы умеют оценить красоту?
Сестра . Благодарю вас, вы очень добры.
Брат . Так русский… Я должен был сразу понять. Ваш северный аккуратный выговор… Лисбет, ты обещала утром, что водрузишь на меня венок, который я давно заслужил своей ученостью и радением. Не соберешь ли цветов для него?
Сестра . Я поняла вас, любезный брат.
Брат . Тем лучше.
Сестра . Слушаю и повинуюсь. Прощайте, господин чужестранец. (Уходит.)
Чужестранец . Могу повторить, она прелестна. И вообще – все было прелестно.
Брат . Что именно?
Чужестранец . Вся эта пастораль в старинном духе – чистая девушка спешит нарвать на лесной полянке цветочков для веночка – буколика! Истинно – Розляйн на лужочке.
Брат . Сударь, ваша улыбка поспешна. Я не охотник до пасторалей. Равно как до этих стишков Гёте, который, как мне ясно, для вас есть выражение вечно немецкого. Я просто счел нужным отправить сестру подальше от ваших глаз и речей. Мужчины, когда говорят меж собой, могут невзначай и забыться.
Чужестранец . Вы очень привязаны к сестре. Я вам сочувствую.
Брат . Только не это! Чем я вызываю сочувствие?
Чужестранец . Ей еще предстоит полюбить.
Брат . Она говорила – и не раз, – что намерена посвятить мне жизнь.
Чужестранец . Не раз. Она в себе не уверена. Такое говорится лишь раз.
Брат . Вы надеетесь, я усомнюсь в ее преданности?
Чужестранец . Ничуть не надеюсь. Я уже знаю – мы не умеем жить без химер. И все же, однажды она полюбит. Упорного крепкого молодца. Упрямо идущего к своей цели. Цель эта будет достаточно бюргерской – богатство, почет, положение в обществе, – и он, безусловно, ее добьется. Сестра ваша станет послушной женой, впоследствии и любящей матерью. Однако ж и вас она не забудет, будет вас почитать и гордиться. Я, разумеется, убежден, что вы дадите к тому основания.
Брат . Весьма занятно. Кто вы такой?
Чужестранец . Вы правы, пора нам друг другу представиться.
Брат . Сударь, зачем нам обмен именами? Стоит ли отягчать свою голову? И без того ей приходится трудно. К тому же любое знакомство – неволя. Мы можем беседовать много свободней, не зная друг друга.
Чужестранец . Согласен с вами. Вы сами спросили, кто я такой.
Брат . Меня занимает род вашей деятельности.
Чужестранец . Я литератор.
Брат . Так я и думал. Что же вы пишете? Статьи?
Чужестранец . Редко. От них одни неприятности.
Брат . Значит, придумываете истории?
Чужестранец . Бывает и так. Но чаще всего – я их подглядываю и подслушиваю. А вы? Кто же вы?
Брат . Да, в самом деле?
Чужестранец . Во всяком случае – не служите в банке.
Брат . Не в банке – и все-таки я служу. Похоже, что вас это удивляет. Русские, насколько я знаю, не любят служить. Они путешествуют, живут в поместьях, а самые деятельные придумывают на досуге истории.
Чужестранец . Есть и еще один род безделья – быть чиновником. Но, вопреки всему, мое отечество существует. Так вы не расположены к русским?
Брат . Наоборот, они мне нравятся. Должен сознаться, когда ребенком я узнал, что вы проиграли войну, я плакал. Долго и безутешно. Я не любил тогда французов.
Чужестранец . Зато, став взрослым, вы ликовали, когда побили их под Седаном…
Брат . Только вначале. В самом начале. Победители повели себя дурно. Стали упиваться собой. Открыли немецкий университет в Страсбурге – для чего, как вы думаете? Им мало было своей удачи на поле боя, им еще нужно повергнуть французскую культуру. Свинство. Я мог бы понять поединок идеализма с галльской чувственностью, однако немецкий идеализм, требующий вещественных знаков своей победы, внушает стыд. Идеализм, бряцающий шпорами и преисполненный чванства казармы. Впрочем, любой идеализм дурно кончает. Тут – неизбежность.
Чужестранец . Странные, странные речи для немца.
Брат . Возможно. К несчастью, в Германии принято лирически относиться к казарме и даже находить в ней поэзию. Вы, я вижу, почитаете Гёте, а он почитал Наполеона. Что естественно – у вашего Гёте был генеральский взгляд на мир, да и ум у него был генеральский. В Германии есть лишь один поэт. Шиллер. Другого же я не знаю.
Чужестранец . Вы не можете не восхищаться Гёте.
Брат . Что ж, пусть берет он себе восхищение, а Шиллеру оставим любовь. Это ведь тоже вполне естественно. Кем восхищаются, тех не любят.
Чужестранец . Где же вы служите?
Брат . В университете.
Чужестранец . Вы профессор?
Брат . С вашего позволения.
Чужестранец . Чему ж господин профессор учит?
Брат . Думать.
Чужестранец . Вы учите философии?
Брат . Я повторяю: я учу думать. А философию я читаю. Легко излагать чужие мысли, зажечь своими – безмерно трудно.
Чужестранец . За ваших студентов я спокоен. Они узнают множество новых и подлинно неожиданных мыслей.
Брат . Множество? Было лишь несколько стоящих за всю историю рода людского. Тот, кого посетит хоть одна, может считать, что не зря родился. Но ею надо распорядиться.
Чужестранец . То есть – преобразовать в идею?
Брат . Вот здесь вы должны проявить осторожность. Идея обуздывает мысль и ограничивает ее. Но это, в конце концов, не страшно. Идеи рождаются и умирают. Опасны навязчивые идеи.
Чужестранец . Однако же может случиться и так, что мысль, посетившая вас, и есть навязчивая идея?
Брат . Недурно. Ваш ум склонен к игре. Не знаю, насколько он глубок, – во всяком случае, ему свойственна живость. Нет, сударь, явившаяся мне мысль тем отличается от идеи, даже навязчивой, что свободна. Она не держится за догадку, она не боится ее отринуть, если почувствует ее узость. Вы вправе сказать, что счастливая мысль меньше всего обещает счастье. Да, это верно, но выбора нет. Ибо в отношениях с мыслью необходимо большое мужество. Вот этому-то я и учу.
Чужестранец . Вы требуете от ваших юношей не прилежания, но бесстрашия?
Брат . Именно так, именно так! Страх, сударь, это конец дороги. И умственный страх гораздо хуже, чем страх физический, – можно понять, когда человек желает сберечь свое незащищенное тело, когда же он сберегает свой мозг от неприятного открытия, он жалок и достоин презрения. При этом он хочет скрыть свою трусость, – оказывается, всякая мысль, которая не ищет предела, рискует стать безнравственной мыслью.
Чужестранец . Должно быть, как всякая свобода, ежели она беспредельна.
Брат . Полноте, так пугают слабых. Все либералы, сколько их есть, требовали свободы мысли. Но все боялись свободы мыслить. Естественно! Это разные вещи! Первая из этих свобод связана с политическим правом. Она расширяет его пространство. Вторая – с отвагой нашего разума, ее движенье – не вширь, а вглубь. Но в глубине таятся бездны.