– Наверное, если мы поинтересуемся у него, вреда не будет, – сказала Алиса. – Кто знает, вдруг ему хочется сделать себе татуировку.
– Алиса, он учитель, у него ни шиша за душой. Ему нужны не бесплатные татуировки, милочка, а деньги, – сказала миссис Оустлер.
– Ну…
И Алиса с миссис Оустлер ушли в кино, а Эмма и Джек остались мыть посуду, после чего собирались ложиться спать. Эмма прикончила остатки пиццы (со всех тарелок), Джек посочувствовал ей – еще бы, она ведь к салату даже не притронулась, вот и осталась голодная.
– Конфетка моя, поставь какую-нибудь музыку, будь так добр.
Эмма любила петь за едой, лучше всего у нее получалось изображать Боба Дилана с набитым ртом. Джек поставил альбом под названием «Another Side of Bob Dylan» – на полную громкость, как любила Эмма, – и пошел наверх укладываться. Даже на фоне Боба и льющейся воды он отлично слышал, как Эмма горланит «Motorpsycho Nightmare». Песенка, должно быть, сказалась на его настроении.
Джек разделся и осмотрел свой пенис, красный и натруженный, одна большая ссадина. Он думал смазать его чем-нибудь, но решил, что будет щипать, и просто надел свежие шорты и лег, ожидая, когда Эмма придет поцеловать его на ночь.
Джек лежал и скучал по тем вечерам, когда молился вместе с Лотти. Сам он лишь одну молитву повторял в последнее время, и то изредка, – ту, что когда-то читал вместе с мамой (она тоже давным-давно перестала молиться вместе с ним, наверное, опять потому, что он «большой уже»). Да и эта молитва казалась ему теперь неуместной на фоне его новой жизни с миссис Машаду.
– День, что Ты даровал нам, Господи, окончен. Спасибо Тебе.
Теперь по вечерам Джек не хотел никого благодарить за прожитый день.
Лотти прислала ему открытку с острова Принца Эдуарда, на ней красовались сосны, ели, серые скалы и темно-синий океан; разве может в таком месте быть плохо?
– Нет-нет-нет-нет, малышка, – пела Эмма, – не меня ты ищешь здесь.
Джек без конца думал о том, как мистер Рэмзи повезет его в Мэн, и настроение у мальчика испортилось еще больше. Ему стало себя так жалко – а это отличная почва для плохих снов. Боб Дилан все пел, а Джек уже спал; он вообразил себе, что мама и миссис Оустлер вернулись домой и зашли поцеловать его на сон грядущий раньше, чем Эмма; он лежал и думал, кто же придет первой, Эмма или мама. Это все ему, конечно, снилось – снилось, как он лежит в постели и не спит.
Боб Дилан все выл себе где-то неподалеку, а может, он выл только во сне у Джека.
«Не знаю, в чем тут дело, мама, но я все время думал о тебе» (лучше и не скажешь, прямо в яблочко!).
Кто-то зашел к Джеку в спальню; он открыл глаза, думал, это мама или Эмма, а это миссис Оустлер, совершенно обнаженная, легла рядом с ним под одеяло. Такая маленькая, с ней в кровати куда просторнее, чем с миссис Машаду, да еще она куда лучше пахнет! Она издала какой-то гортанный звук, вроде рычания, словно она дикая кошка и может Джека укусить. Ее длинные накрашенные ногти царапали ему живот, щекотали пупок, а потом ее маленький кулачок возьми да и залезь ему в трусы, ноготь чиркнул по пенису, как раз там, где малыш покраснел. Джек дернулся от боли.
– Что с тобой, я тебе не нравлюсь? – шепнула ему на ухо Лесли, сжав малыша в своей крохотной ладони.
Джека словно парализовало.
– Нет, ты мне нравишься, просто у меня пенис болит, – попытался сказать Джек, но не смог; он вообще во сне никогда не мог ничего сказать.
Джек почувствовал, как малыш растет внутри кулака миссис Оустлер. Да ведь ее рука не больше моей, думал Джек, а музыка играла.
«Мне плевать, где ты проснешься завтра, мама, но я все время думал о тебе», – пела Эмма.
– Мистер Пенис отправляется кое-куда, и там ему уже никогда не будет больно, – шепнула Лесли на ухо Джеку.
Но откуда Лесли знает слова «мистер Пенис», подумал мальчик, откуда она узнала, что его пенису больно, ведь Джек не мог сказать ни слова?
– Что ты говоришь? – попытался спросить он, но снова не услышал себя.
Говорила только миссис Оустлер, повторяя одно и то же.
У нее к тому же изменился голос; не было сомнений – рядом с Джеком лежала именно она, ее жесткое маленькое тело терлось о него, но голос был как у миссис Машаду.
– Мистер Пенис отправляется кое-куда, и там ему уже никогда не будет больно, – шептал ему низкий португальский голос.
– Не надо, моему пенису очень больно, пожалуйста, не надо больше, – все пытался сказать Джек.
Но как же миссис Оустлер услышит его, если он сам себя не слышит? А уж о том, слышит ли его мама, Джек и думать не стал – он знал, это бессмысленно: даже если она услышит его, все равно и не подумает прийти его спасти.
Только бы Боб Дилан наконец заткнулся, глядишь, Эмма сможет услышать Джека и прийти на помощь, думал он. Музыки он больше не слышал, но ведь это не значит, что Боб в самом деле закрыл рот. Лесли Оустлер так громко дышала ему в ухо, что перекричала бы Боба, ори тот во всю глотку в соседней комнате.
– Ты снова забыл про дыхание, конфетка моя, – отчетливо услышал Джек голос Эммы; он думал, его целует миссис Оустлер, а это была Эмма! – Целуй меня дальше, если хочешь, но не забывай дышать!
– Я спал, мне снился сон, – сказал он.
– Он мне рассказывает! Ты едва себе шланг свой не оторвал, красавец мой, еще бы он у тебя не болел!
– Вот оно что.
– Покажи-ка мне малыша, Джек, – сказала Эмма, – я хочу знать, в чем дело.
– Да ни в чем, – сказал Джек; ему было стыдно – что она скажет, увидев, какой он теперь.
– Джек, да это же я, твоя Эмма, ради всего святого! Я не сделаю тебе больно.
Горел и свет в ванной, и ночник на столе. Эмма хорошенько разглядела мистера Пениса.
– В самом деле, не пенис, а одна большая ссадина! Как же так можно!
– Что – можно?
– Ну, Джек, ты же его едва не стер в кровь! Тебе нужно оставить его в покое на пару-другую ночей. Ты когда это начал?
– Я его не тер.
– Конфетка моя, не вешай мне на уши лапшу. Ты совсем задрочил своего малыша, так нельзя, это же садизм какой-то!
– Что значит «задрочил»?
– Джек, не ерунди, ты отлично знаешь, что это такое. Ты же мастурбировал дни и ночи!
– Что я делал?
– Брал пенис в руку и доставлял себе удовольствие!
– Я этого не делал! То есть это делал не я.
– Джек, ты это делал сам, во сне!
Тут Джек зарыдал. Он очень хотел, чтобы Эмма ему поверила, но не знал, как ей сказать.
– Не плачь, конфетка моя, мы все исправим.
– Как?
– Ну, мазью смажем или еще что-нибудь придумаем. Не бойся, Джек. Мальчики всегда дрочат, это неизбежно. Я просто думала, ты мал еще этим заниматься, ну что же, я ошибалась.
– Я ничего такого не дрочил! – настаивал Джек; ему пришлось кричать, так как Эмма ушла в спальню Алисы за мазью.
– Щипать будет?
– Нет, эта не щиплет; только разные штуки с дрянью внутри щиплют.
– С какой дрянью?
– С химией всякой, – сказала Эмма, – с искусственными запахами и всяким другим говном.
Она принялась втирать мазь в пенис Джека, больно не было, но мальчик все плакал.
– Милый, возьми же себя в руки. Тоже мне, великое дело, онанизм.
– Какой еще онанизм, я даже слова такого не знаю! Это все миссис Машаду!
Эмма в ужасе выпустила пенис из рук:
– Миссис Машаду прикасается к тебе, Джек?
– Она много чего делает, засовывает мистера Пениса внутрь себя.
– Мистера Пениса?
– Она его так называет.
– Куда внутрь, милый? В рот?
– И в рот тоже.
– Джек, как ты не понимаешь! Миссис Машаду совершает преступление!
– Что-что?
– То, что она делает, – неправильно! Ты тут ни при чем, ты-то ничего плохого не сделал. А вот она – да.
– Только не говори маме.
Эмма обняла Джека:
– Конфетка моя, нам нужно остановить миссис Машаду. Это не может дальше продолжаться.
– Ты сможешь ее остановить, я уверен.
– Еще бы, конечно смогу! Дай только срок, – мрачно сказала Эмма.
– Не уходи! – взмолился он и вцепился в нее изо всех сил; он знал, что Эмма может обнять его и сильнее, но она не стала.
Она погладила его плечи, спину, поцеловала веки, красные от слез, и уши.
– Конфетка моя, не бойся, я с тобой. А ты просто спи. Я никуда не ухожу.
Он заснул так глубоко, что мог бы и не проснуться от криков.
– Черт, да ему же приснился кошмар! – услышал Джек Эммин голос. – Я обняла его, чтобы он заснул снова. А потом заснула сама. Чего вы тут себе навоображали? Я с ним тут что, по-вашему, трахалась? А почему на мне одежда?
– Тебе нечего делать в постели у Джека, Эмма, – сказала миссис Оустлер. – Особенно под одеялом.
– Лесли, мне кажется, все в порядке. Джек чувствует себя отлично, – сказала Алиса.
– Твою мать, я просто счастлива это слышать! Какое, твою мать, облегчение, что ты так думаешь! – заорала Эмма.
– Эмма, не смей разговаривать с Алисой в таком тоне, – сказала Лесли.
– Джек, ты проснулся? – спросила Эмма.
– Ага, – ответил он.
– Значит, если тебе приснится кошмар, скажи мне, – сказала Эмма. – Ты знаешь, где меня найти.
– Спасибо! – крикнул ей вслед Джек.
– Эмма… – начала было миссис Оустлер.
– Лесли, оставь ее в покое, – сказала Алиса, – я вижу, что ничего не случилось.
– Джек, ты уверен, что с тобой все в порядке? – спросила Лесли.
– Еще бы, все отлично, – сказал он ей, а затем посмотрел на маму таким взглядом, словно она его единственный зритель (Джек просто притворялся, он-то знал, что это неправда). – Ничего не было, я просто спал, и мне приснился кошмар.
Услышь его сейчас мисс Вурц, она наградила бы его аплодисментами за тон и дикцию. Джек удивился – солгать маме оказалось так просто и легко; впервые ему это удалось.
Мальчик услышал, как вдоль по коридору удаляется миссис Оустлер, затем – грохот (это Эмма захлопнула дверь к себе прежде, чем Лесли успела до нее дойти). Он знал, что мама и миссис Оустлер сидят у Эммы в печенках – она злее его самого, а уж он так зол, как никогда в жизни.