– Боже мой, готов поклясться – на тебе это выглядит шикарно.
А она стоит на пороге ванной, улыбается, как самая счастливая женщина на свете. Уж такая у нее улыбка – сразу в нее влюбляешься, по уши, навсегда. Но Джек всякий раз, когда смотрел этот эпизод, нервно поеживался – он так и не забыл ее первый взгляд, тот первый дубль. Джессика тогда вовсе не улыбалась, и это была никакая не игра.
В такие моменты Джек особенно остро чувствовал себя чужим. Когда ты знаешь, что наводишь на людей ужас, научаешься вести себя осторожно. Эмма говорила про «нуаровый» ореол Джека; верно, продать его было легко, но признайтесь, понравится вам на самом деле человек с таким ореолом?
Джек был королем крупных планов, его лицо внушало страх посильнее гримасы Тосиро Мифуне. Он не видел своего лица – лишь реакцию, которую оно вызывало у окружающих. Что это за выражение? Там что-то сексуальное, пробуждающее одновременно страсть и страх? Точно так. Есть в нем угроза, как в лицах актеров «черных фильмов» сороковых годов? Еще бы, более того – угроза неотвратимая.
– Твой взгляд – он просто непредсказуемый, вот и весь секрет, конфетка моя, – говорила Эмма.
– Но это же просто игра, – отвечал Джек.
Я просто держу своего единственного зрителя в напряжении, думал он.
– Нет, это не игра. Это ты сам – непредсказуемый, наводящий страх. Поэтому тебя и боятся.
– Я не страшный, меня никто не боится! – настаивал Джек; он-то считал, что Эмма страшная.
Он хорошо запомнил, где ему Эмма впервые сказала, что он страшный. Они ехали по бульвару Сансет на серебристой «ауди», Джек за рулем, мимо отеля «Шато-Мармон», где умер Джон Белуши. Джек все пытался понять, чем он так напугал Джессику Ли.
– Наверное, платье было какое-то не такое, – сказал он Эмме. – Хотел бы я поскорее это забыть.
– Черт, как же меня достал этот бар в «Шато-Мармон», – только и ответила Эмма.
Джек был знаменитостью, поэтому в означенный бар его пускали всегда. Там было людно и шумно, нечто вроде сцены, – а потому туда стекались девицы с накладными грудями и агенты в поисках юных талантов; очень модное место, полно молодежи. Перед дверьми обычно толпилось человек тридцать, их не пускали; однажды в этой группе Джек и Эмма заприметили Лоуренса. Эмма отвернулась, но Ларри схватил Джека за руку:
– Ты сегодня не девица, а просто мужик? Какое разочарование для твоих фанатов!
Эмма с размаху съездила ему коленом по яйцам, а затем они с Джеком зашли внутрь. Лоуренс валялся на земле в позе то ли эмбриона, то ли роженицы, колени подтянуты прямо под подбородок, – правда, родить ничего не мог. Джек помнил, что подумал в тот момент: если бы это я дал ему по яйцам, вызвали бы полицию, а Эмме все с рук, то есть с ног, сходит. Вот поэтому-то он и думал, что это Эмма страшная, а не он.
Отель «Шато-Мармон» – другое дело; Джек изредка заходил в вестибюль отеля, чтобы побыть в толпе. Там назначали встречи актеры, и Джек среди них; на самом деле вестибюль тоже служил баром.
Но чаще он назначал свидания в баре отеля «Времена года» в Беверли-Хиллз. Именно там, считал он, встречаются самые изысканные люди в Голливуде. Он был убежден, что однажды весь отель населят призраки знаменитостей – тех, чьи встречи окончились неудачно. Для Джека же отель был единственным местом в Лос-Анджелесе, где он чувствовал себя как дома, своим среди своих.
В остальном же он, как и Эмма, чувствовал себя аутсайдером, чужаком. И он, и Эмма были знамениты своей «некрутостью», «немодностью». Штаты – не их страна, Лос-Анджелес – не их город. Правда, они, конечно, уже и не канадцы и Торонто – тоже им не дом.
Реддинг – вот оно, первое и последнее место, где Джек был полностью своим. Каким-то шестым чувством и Эмма, и он догадывались, что никогда не станут своими в Лос-Анджелесе. Знаменитыми они сделались, кто бы спорил, да только дело не в этом: статус звезды – это блеск для непосвященных. Они легко могли бы переехать с Энтрады в район попрестижнее, но Джек все больше и больше соглашался с Эммой, которая твердо решила оставаться чужой. Для них Лос-Анджелес – офис, работа, не более, а кто они такие на самом деле, никого не касается.
В этой работе был один важный компонент – ты постоянно должен быть у всех на виду. Во всяком случае, в работе Джека – Эмме-то плевать, кто ее видит, а кто не видит.
В известном смысле они были как боги – Эмма и Джек, двое «немодных» канадцев в Городе ангелов. Как боги, они держались от людей на расстоянии. Они и сами себя видели не очень отчетливо; как принято в кинобизнесе, они судили о своей игре по тому, как их принимали. Но в глубине души Джек знал, что Дональд, тот метрдотель из «Стэнса», был прав, он видел его насквозь и верно назвал «деревенщиной». Да, теперь он гражданин США, законный житель Санта-Моники, штат Калифорния, но на самом деле он не жил нигде – он просто ждал, ждал своего часа. Это он неплохо умел – отлично натренировался с Клаудией.
Конечно, Джек греб деньги лопатой. Но он понимал – жизнь на этом не кончается, его ждет что-то еще, что-то другое.
Джек снова оказался в Торонто, как обычно, против своей воли, на этот раз без Эммы, которая, как правило, проводила в столице Онтарио куда больше времени, чем он (в Канаде если ты писатель, ты почти король).
«Жизнь – это как перекличка в классе, – писала Эмма в „Глотателе“, – когда выкрикивают твое имя, ты должен быть на месте. Хорошо, что это единственное правило, которое ты обязан соблюдать».
Сидя у матери в салоне, Джек завел с ней спор про съезды татуировщиков. Раньше их вообще не было, но в последнее время Алиса отправлялась на такие съезды чуть не каждый месяц. Вчера она была в Токио, завтра в Мадриде, сегодня – где-то в Штатах. Куда ни ткни, всюду тату-конференции.
Алиса редко бывала в Лос-Анджелесе, как правило осенью, и вовсе не специально для того, чтобы повидать Джека, – просто в эти сроки там проходил ежегодный «Чернильный бал», калифорнийский съезд татуировщиков и специалистов по пирсингу. Считалось, что это самый большой тату-съезд в мире, его проводили на бульваре Сансет, в «Палладиуме», знаменитом танцзале времен свинга.
Весной проходила конференция в Нью-Йорке, в зале «Роузленд» на Пятьдесят второй улице; Алиса ездила туда регулярно. Еще весной была конференция в Атланте, а зимой – в Мэне, да-да, в Мэне, в феврале! Несмотря на многочисленные обещания, мама так ни разу и не навестила Джека в Реддинге, но «Безумное чаепитие» в Портленде – извините, туда она обязана наведываться каждый год.
Алиса ездила и на тату-фестиваль Адского города – в Колумбус, штат Огайо, в отель «Хайатт-ридженси» (кажется, эта тусовка проходит в июне, Джек точно не запомнил). Но любимый мамин маршрут – ежегодный визит в Филадельфию; она даже сфотографировалась с Филадельфийским Психом Эдди, тот всегда ходил в желтом спортивном пиджаке и так много геля заливал себе в волосы, что они торчали у него, как у дикобраза.
В общем, где бы татуировщики ни собирались – в Далласе, Дублине, Питсбурге (так называемый Митинг меченых) или Декейтере, штат Иллинойс, – Дочурка Алиса всегда была в центре событий.
Она ездила и в Бостон, и в Гамбург. К ее разочарованию, Герберт Гофман оставил дела, но она нашла Роберта Горльта.
– В нем два метра шесть сантиметров роста, он играл в Канаде в баскетбол, – рассказывала она Джеку.
На эти съезды собирались тату-художники со всего мира – с Таити, Кипра, Самоа, из Таиланда, Мексики, Парижа, Берлина, Майами, даже из Оклахомы, где татуировки вне закона. Алиса перебывала со своими коллегами везде, и везде это были одни и те же люди.
– Зачем ездить, если везде одни и те же уроды? Зачем все время смотреть на одни и те же рожи?
– Ну, потому что мы такие уроды, Джек. Потому что мы – это то, что мы делаем. Мы не меняемся.
– Ради бога, мам, ты хоть представляешь, в какое дерьмо ты можешь вляпаться в «Хайатт-ридженси» в Колумбусе или в вонючем «Шератоне» в Миннесоте?
– Джек, подумай только, что тебя слышат сейчас мисс Вурц, или бедняжка Лотти, или миссис Уикстид, упокой Господь ее душу! – сказала Алиса. – Господи, что стало с твоей речью. Кто виноват, Калифорния или кино?
– В чем виноват?
– Наверное, это Эмма, – сказала Алиса. – Это потому, что ты живешь с этой дрянной девчонкой, она без гадкого слова секунды прожить не может. У нее все время на языке «дерьмо» и «вонючий». Тебя послушать, «дерьмо» – это не слово, а местоимение или междометие! А ведь когда-то ты говорил так изысканно. Ты когда-то умел говорить. Ты даже не говорил, а вещал.
В ее словах была доля правды, только вот в чем дело – Алису хлебом не корми, дай свернуть с неприятной ей темы, уйти от ответа. Джек давно пытается убедить ее, женщину в годах, что все эти «конференции» – сборища умственно отсталых, уродов, извращенцев, а она пеняет ему на какое-то «дерьмо»! Там бог знает что творилось, на этих конференциях, везде ходили люди, полностью покрытые татуировками, там даже конкурсы среди них устраивались! Там татуировали бывших зэков, даже целый жанр был – тюремные татуировки, такие же своеобразные, как байкерские. Там татуировали стриптизерш и порнозвезд – Джек это хорошо знал, отсмотрев немало фильмов с Длинным Хэнком.
Что вообще себе думает Дочурка Алиса? Для кого, полагает она, эти конференции? Джек видел, что там татуируют – злобных кукол для ритуалов вуду, сердца, прошитые насквозь кинжалами, с подписью «Ни о чем не жалею». В западном Лос-Анджелесе имелся салон «Табуированные татуировки», держал его Райли Бакстер – так у него на визитке красовалась как раз такая вуду-кукла с подписью «одноразовые иголки».
Алиса немного растолстела, но не разучилась улыбаться; ее волосы, некогда янтарные, покрылись сединой. Кожа, однако, не знала морщин, одежду она носила такую, чтобы ее великолепные груди можно было видеть во всей красе, платья с завышенной талией и круглым либо квадратным воротником. В своем возрасте она носила жесткий, поднимающий груди лифчик, обычно красный или даже алый. В тот день Дочурка Алиса надела платье в деревенском стиле, с круглым воротником, начинающимся прямо от плеч; лифчик было хорошо видно, но это у Алисы обычное дело. Джек подумал, наверное, ей нравится показывать белье, правда глубокого декольте она никогда не носила.