— Мы ведь изо дня в день прямо-таки ставили рекорды, — напомнил один из подручных. — И в этом нас вряд ли кто-либо сможет превзойти.
— Конечно, — подтвердил палач. — Однако в этих фильмах обнаружились такие недостатки, которые необходимо устранить, поскольку я не хочу, чтобы их заметил фюрер.
— Может быть, оператор — сапожник? — предположил другой подручный. — Эти киношники уже не однажды действовали мне на нервы. В конце концов, ведь это они должны приноравливаться к нам, а не мы к ним, не так ли?
— Мы работаем в особых условиях, — продолжал палач, — и это надо учитывать. Например, крюки слишком блестят, да и проволочные петли тоже. И потом, они дают во время съемки световые вспышки, которые ухудшают качество кадров.
— Тогда давайте покрасим крюки и петли или достанем какой-нибудь другой материал. Я думаю, это вполне возможно.
— Очень хорошо, — одобрил палач. — Однако есть еще одно «но». Один из вас, когда вешает осужденного, поворачивается спиной к камере. Это непорядок.
— Мы же не можем изменить методы работы. Один стоит впереди и держит осужденного за бедра, а другой сзади подхватывает его под мышки. Затем мы поднимаем его вверх и по команде резко опускаем.
— Все это так, — согласился палач, — но тот, кто стоит впереди, закрывает лицо осужденного, и мне кажется, фюреру это не понравится. Он ведь хочет видеть абсолютно все.
— Тогда дело дрянь! — заявил один из подручных. — Придется переучиваться.
Капитан Фриц Вильгельм фон Бракведе, поддерживаемый под руки двумя конвойными, стоял в большом зале судебной палаты, в котором заседал «народный трибунал». Наручники с него сняли, и теперь он машинально массировал натертые до крови запястья и оглядывался по сторонам. Кроваво-красные стяги со свастикой, огненно-красное судейское одеяние Фрейслера, багровые петлицы на воротнике какого-то генерала от инфантерии, который выступал в роли заседателя, призваны были действовать устрашающе. А обвинитель, одетый в черную мантию, сидевший сбоку со скучающим видом, усугублял это впечатление.
Председатель не торопясь перелистывал лежащие перед ним документы. По ним выходило, что обвиняемый ничего собой не представляет. Капитан, родом из дворян, чиновник средней руки в Восточной Пруссии и Силезии, был на фронте. И Фрейслер решил, что разделается с этим человеком, так сказать, в два счета.
— Подойдите поближе, — лениво обронил председатель «народного трибунала» — усердствовал он лишь в тех случаях, когда имел дело с генералами, послами или чиновниками высокого ранга. — Вы знаете, почему оказались в этом зале?
— Нет, — сказал фон Бракведе. — А увидев здесь бюсты Фридриха Великого и Адольфа Гитлера, я вообще пришел в замешательство, ибо один из них упразднил пытки, а другой ввел снова. Я считаю это регрессом.
Роланд Фрейслер удивленно вскинул брови:
— Что такое? Я не ослышался? Скажите-ка на милость! Вы, собственно, кто — неудавшийся историк или что-то в этом роде? Давайте не будем спекулировать на истории, а поговорим о фактах.
— Именно о них-то я и хочу сказать, — твердо заявил фон Бракведе. — Меня пытали, и только после этого я дал представленные суду показания, поэтому они не могут служить основой для судебного разбирательства. Кроме того, я считаю состав суда неправомочным, поскольку он по отношению ко мне необъективен.
Роланд Фрейслер от изумления даже поднялся с места. Несколько секунд он беспомощно оглядывался вокруг и видел лишь безмерное удивление, смущение, беспокойство, а в отдельных случаях даже с трудом скрываемую ухмылку. Стремясь овладеть ситуацией, председатель постарался вложить в свои слова как можно больше иронии:
— А вы, однако, шутник, не так ли?
— Возможно. Я читал книгу Адольфа Гитлера «Майн кампф». Так вот там написано: «Если волею правительства какой-либо народ влекут к гибели, то бунт каждого представителя этого народа является не только правом, но и долгом…»
— Это чистейшей воды мошенничество! — взревел Фрейслер.
— А далее Адольф Гитлер писал в своей книге: «Права человека выше государственного права, и любой путь, который ведет к осуществлению этого положения, целесообразен, а несоблюдение этого закона должно рассматриваться как невыполнение долга и, следовательно, как преступление».
— Вы законченный подлец! — в возбуждении заорал Фрейслер. — Вы, преступник, осмеливаетесь использовать в своих грязных целях слова нашего фюрера?! Тем самым вы выдали себя. Неужели вам не стыдно?
— Наверное, мне действительно следует стыдиться, что я процитировал Гитлера, — согласился фон Бракведе.
Роланд Фрейслер так рычал, что микрофоны дребезжали, как разбитое стекло. Кабина для звукозаписи наполнилась оглушительным треском, и звукозапись оказалась испорченной. Назначенный судом защитник Бракведе даже пригнулся от ужаса.
— Подлец Бракведе, я лишаю вас слова! — содрогаясь, вопил Фрейслер. — Заседание прерывается на полчаса.
— Вы сошли с ума! — прошептал капитану один из конвойных. — Такого здесь никто себе не позволял.
— Но кто-то должен был начать, — решительно возразил граф фон Бракведе, а обращаясь к защитнику, который повернулся к нему, крайне обеспокоенный, сказал: — Будет гораздо лучше, если теперь вы уйдете в укрытие, а я стану защищать себя сам.
— Но я тоже хочу защищать вас! — пылко заверил его защитник. — Если нам удастся доказать применение к вам пыток, то создастся новая предпосылка для объявления суда неправомочным…
— Вы женаты? У вас есть дети? — спросил граф.
— Да, — удивленно ответил защитник.
— Вы противник национал-социализма?
— Ну как вы могли такое подумать!
— Вы опасаетесь за свою жизнь, я понимаю… — фон Бракведе попытался улыбнуться: — Зачем же вы хотите ввязаться в эту сомнительную авантюру? Вы можете все потерять, а мне терять нечего. Отступитесь, оставьте поле битвы мне…
После получасового перерыва Фрейслер снова занял свое председательское место. Он успел пролистать дело этого фон Бракведе и не смог найти ничего особенного. Имелось признание вины, больше ничего. Однако этого было вполне достаточно.
— Подлец Бракведе, перейдемте к делу, — начал председатель. — Вы что, подлец Бракведе, утверждаете, что не принимали никакого участия в событиях 20 июля?
— Ни в коем случае, — сказал Фриц Вильгельм фон Бракведе. — Я принимал в этих событиях самое активное участие. По моему глубокому убеждению, Гитлера необходимо устранить, только в этом случае Германия имела бы шансы выжить.
Фрейслер с облегчением вздохнул, ибо такого признания было вполне достаточно для вынесения смертного приговора. Это настроило его на мирный лад: теперь, когда самое важное было решено, он мог уделить время общим вопросам.
— Суд имеет в своем распоряжении составленный предательской рукой план преобразования административного аппарата. Вы признаете, что были автором этого плана, граф фон Бракведе?
— Простите, подлец Бракведе, — внес поправку Фриц. — А что касается плана, то я полностью с ним согласен. В случае его осуществления был бы создан такой государственный порядок, при котором не осталось бы места для коррупции, обмана и применения насилия. Однако его предпосылкой было устранение…
— Вы, кажется, не особенно высокого мнения о присяге, Бракведе? Подлец Бракведе, если вам будет угодно.
— Не мы нарушили присягу, а Гитлер и ему подобные. Преступники не имеют права требовать от нас ее соблюдения!
Послышались громкие крики протеста. Обвинитель стукнул кулаком по столу. Лица заседателей покрылись краской стыда и возмущения. Зрители повскакали со своих мест.
Несколько секунд Роланд Фрейслер пребывал в нерешительности. У него появилось искушение прекратить слушание дела, но это могло быть расценено как проявление слабости: врагов и завистников у председателя «народного трибунала» было предостаточно. И потому он вынужден был продолжать процесс. Он поднял руку в успокаивающем жесте, заставил себя победоносно улыбнуться и заявил взбудораженной толпе:
— Мы не должны забывать, мои дорогие фольксгеноссен и фольксгеноссинен, что имеем дело с людьми, которых, судя по всему, нельзя считать вполне нормальными. А некоторые из них наверняка больны психически. Очевидно, с таким экземпляром мы и имеем сейчас дело.
— Раньше или позже это выяснится, — парировал его выпад фон Бракведе. — Однако мне кажется, что и куриных мозгов достаточно, чтобы понять: война проиграна. Продолжать ее — значит продолжать массовые убийства и тотальное уничтожение. За те немногие месяцы, которые еще остались, потери последних пяти лет могут удвоиться.
Расчеты фон Бракведе оказались довольно точными: после 20 июля 1944 года на фронтах погибло почти столько же людей, сколько за весь период войны, а число разрушенных городов и сел удвоилось. Но этот кровавый итог войны стал очевиден позже, когда уже ничего нельзя было изменить.
Фрейслер с презрением посмотрел на обвиняемого:
— Пример этого законченного подлеца убедительно доказывает, насколько необходимы суровые приговоры. Преступные элементы вновь пытались нанести нашему фюреру удар в спину, при этом самым бессовестным образом выдавая себя за убежденных национал-социалистов. Или вы станете отрицать это, подлец Бракведе?
— Нет, — сказал тот, понурив голову. — Я тоже верил в национал-социализм и в Гитлера, пока не понял, что это за человек и что он творит. И тогда я стал его противником — у меня не было другого выбора. Я, как и многие мои товарищи, убедился в том, что этот человек должен быть устранен, и не сейчас, когда наше поражение в войне становится очевидным, а еще задолго до начала войны. Наш долг — быть верными богу, правде, свободе, а не преступнику.
Защитник графа фон Бракведе был взволнован до глубины души.
— Что же мне теперь делать? — спрашивал он. — Предоставьте мне полномочия, и я попытаюсь доказать неправомочность этого суда или хотя бы поставить ее под сомнение.
— И чего вы этим добьетесь?
Защитник испытующе посмотрел на графа: