В Москву переехало из Петрограда правительство большевиков.
Оно поселилось в Кремле подобно допетровским государям. Главного государя звали Владимиром, Андрей видел, как он проезжал по Красной площади в машине под брезентовой крышей. Но, конечно, толком разглядеть вождя не мог.
Красная площадь была покрыта сугробами, темный весенний снег покрывал братские могилы и кучи кирпича, оставшиеся после ноябрьских событий. Расчищенная дорога вела к Спасским воротам и оттуда по Ильинке тянулась к Старой площади. Именно там и проезжали на машинах бонзы из Кремля. А иногда этой дорогой ездили грузовики или даже броневики с пулеметами.
В конце марта в музей залезли грабители и убили сторожа одноногого солдата.
Тогда комендант Кремля Мальков прислал охрану — латышей, которых называл надеждой революции. Латыши первые два дня никого не пускали в музей, потому что у сотрудников не было документов. Хранитель музея ходил к Малькову, чтобы дали паек для сотрудников. Мальков послал к Бонч-Бруевичу, потому что тот разбирался в искусстве и культуре. Паек иногда давали, а иногда не давали, потому что в приоритетах Кремля музей не был первым.
Большинство залов было заперто, а некоторые даже забиты досками.
Во всем музее топились две или три буржуйки. Одна как раз на первом этаже в отделе археологии.
Нина Островская получила комнату в доме Советов, бывшем «Метрополе».
Она сказала Коле:
— Я не могу поселить тебя со мной, Не потому что проявляю буржуазную стыдливость.
Я боюсь недоверия со стороны моих старых товарищей. Ты для них подозрительный элемент. Поживешь пока в общежитии Чрезвычайной Комиссии. Несколько дней. Я добуду для тебя отдельную комнату. Потерпи.
Нина говорила виновато.
Она привязалась к своему спутнику, который получил странное звание «Член Крымской делегации».
Сама она к Лацису не пошла, но позвонила по телефону.
Лацис был занят, его секретарь, краснолицый финн, выдал Коле ордер на подселение, слова при том не сказал, потом Коля не мог понять, почему он решил, что секретарь — финн?
Общежитие располагалось на Лубянском проезде, в здании первого кадетского корпуса. В дортуарах, рассчитанных на двадцать мальчиков, спали младшие командиры и полуответственные сотрудники Комиссии. Беспорядок царил ужасающий — все были страшно заняты, молоды, неопрятны, прибегали в комнату только поспать — максимально, давалось поспать десять часов — спали одиннадцать, выдавались полчаса — спали час. Там же перекусывали, порой и выпивали.
Коле досталась крайняя койка. От прежнего ее хозяина осталось несвежее белье и вафельное полотенце.
На соседней койке спал, вытянувшись во всю длину подростковой койки, молодой чернобородый детина кавказского или семитского вида. Он весело храпел и шевелил толстыми губами.
Коля аккуратно разделся и положил свое добро на тумбочку, а брюки повесил на спинку. Он всегда был аккуратен. Хоть у него была лишь одна смена белья, английский френч, который купила ему Ниночка в Киеве, и уланские синие брюки, Коля старался, и это ему удавалось, выглядеть подтянутым, чистым и отглаженным.
Это было сделать непросто.
Сосед по койке открыл глаза. Не шевельнувшись, даже не вздохнув и ничем не показан, что проснулся.
Поэтому, когда он заговорил, Коля вздрогнул от неожиданности, чем соседа развеселил.
— А ты беляк! — засмеялся он. — Белая кость, голубая кровь. К стенке тебя поставить придется.
— Как вы смеете! — возмутился Коля.
Возмутился, потому что испугался. И хоть он понимал, что вряд ли те, кто имеет право ставить к стенке, спят на койке в этом зале, но слова были неожиданными и попали в цель.
— А я таких навидался, пока мы в Одессе контру крушили.
Брюнет сладко потянулся. Только тут Коля понял, что он спал в очень блестящих хромовых сапогах.
Черная густая борода была аккуратно подстрижена.
— Здесь не Одесса, — сказал Коля, он старался, чтобы голос не дрогнул. В конце концов — он эмиссар Крымского Совета, большевик и не сегодня-завтра переедет отсюда в достойную квартиру.
— Где я тебя видел? спросил брюнет. — Ты в Одессе был?
— Нет.
Коля улегся на койку и прикрылся серым солдатским одеялом, точно по пояс.
— А в Крыму?
— Я из Крыма.
— Из Феодосии?
Коля насторожился. Меньше всего ему хотелось встретить знакомого по Феодосии, который наверняка знал бы его настоящее имя.
— Я вас в Крыму не видел.
Коля еще не научился к товарищескому, на «ты», обращению большевиков.
— По разные стороны баррикад, — сказал брюнет. — Мой полк ваших из Феодосии выбросил в горы, Вот я где тебя видал!
— Я в Феодосии три года как не был, — сказал Коля, и свой тон ему не понравился.
Будто он оправдывался.
— У меня память на лица, — заявил брюнет, резко, одним движением, словно прыжком, сел на койке, — давай знакомиться, контра. Меня Яшей зовут. Яшка Блюмкин. Не слыхал? Помощник начальника штаба третьей армии, Ветеран революции. Жду назначения, Андрей Берестов, — представился Беккер. — Я в Москве по делам.
— Они не помешают нам провести вечер в какой-нибудь берлоге?
— У меня денег нет на берлогу, — попытался улыбнуться Коля.
— Чепуха. Смотри.
Блюмкин совершил молниеносное движение и выхватил из-под койки рыжий кожаный чемодан, небольшой, потертый, когда-то служивший в благородном доме.
Он нажал большими пальцами на замки, чемодан щелкнул, нехотя раскрылся. Блюмкин вытащил из него сорочку, которая, оказывается, прикрывала пачки денег.
— Реквизиция, — пояснил Блюмкин. — Брали банк, потом пришлось вернуть в армейскую кассу. Три с половиной миллиона вернул, а остальные здесь осели.
Теперь придется тратить. Поможешь, Андрей? Ты мне понравился.
Глаза Блюмкина были непроницаемо черными, ни одному его слову нельзя было верить, но чем-то он привлекал, люке привораживал — может, лживой и наглой откровенностью. Как потом уже убедился Коля, ни одному слову Яшки верить было и нельзя, в то же время врал он редко, находя иные способы обманывать, И не было на свете человека, который умел бы с такой же ловкостью не отвечать на вопросы.
Коле не хотелось дружить и даже гулять вместе с подозрительным типом. Внутренняя осторожность и аккуратность Беккера призывали его держаться от Яши подальше, но гипнотические способности настойчивого Блюмкина оказались сильнее.
К собственному удивлению, Коля пришел в себя лишь в небольшом шумном ресторане «Элит» при гостинице на Неглинном проезде.
Яша Блюмкин, здесь многим уже известный, пил много и бестолково, угощал приблудившихся к столику дам революционного полусвета и сомнительных персон в кожаных куртках, как у авиаторов — мода бурных лет, — обнимался, а потом впал в пустой гнев, вытащил маузер и принялся палить по люстрам, стараясь побольше нашкодить. Стрелять он не умел.
Коля незаметно поднялся и ушел.
Он не поехал в общежитие. Он представил, что Блюмкин придет пьяный и будет вязаться к нему. Придется приласкать Нину и остаться у нее. Карьера радикала требует жертв.
Нина была в номере.
Как всегда, она работала. На этот раз писала справку для наркомовца Сталина. Его интересовали перспективы отношений Украины и Крыма, насколько вооружены и организованы татары.
— Хорошо, что ты пришел. — Нина подставила щеку для поцелуя. — Я тебе сделаю чай.
— Погоди, — сказал Коля и стал поворачивать ее голову, чтобы поцеловать в губы.
Ты пил? — спросила Нина, хмурясь. — Где? Почему? Что с тобой происходит?
— Потом, Нина, потом! Я хочу тебя, Нина!
— Не сходи с ума!
Она сопротивлялась и пыталась вырваться.
Она раньше не видела Колю пьяным и не была готова к такой перемене в нем. А Коля не знал, что Нина боится пьяных.
В двенадцатом году в деревне за Тобольском она попала на свадьбу. Ссыльных там было немного — она одна молодая женщина. Тая все напились, она тоже пила, потом стало душно, она вышла на свежий воздух. Они напали, свои же, давно знакомые, такие мирные и обстоятельные крестьяне; они затащили ее в баню и там втроем, хоть она молила ее пощадить, надругались над ней, да еще потом Семен Кузнец вернулся в баню, где она лежала на полке, и избил ее за то, что его штаны были измазаны ее кровью. Нина никому не посмела сказать, понимая, что будет хуже.
Позор падет на нее. Что, кому ты объяснишь? Можно только отомстить. Отомстить так, чтобы лишь жертва мести — а это обязательно — знала, за что ее настигла кара.
Она лежала в бане долго, почти до рассвета, там было холодно и сыро, она знала, что выживет, чтобы наяву увидеть то, что рисовало ей воображение, как она приезжает в то село, а за ней скачут красные рыцари революции, паладины справедливой мести. И под тремя виселицами стоят, понурившись, насильники. Она проходит мимо них и спрашивает каждого: «Ты помнишь?» Они молят о пощаде. Но пощады не будет…
Тогда она боялась забеременеть или подхватить дурную болезнь, Но обошлось. Она даже не видела больше насильников — по заявлению ее перевели в Николаевское, где была больница, санитаркой.
К счастью для Коли, он не был настойчив и, чутко ощутив ее отвращение, догадался, что оно связано с водкой.
Но он не мог догадаться, что, если бы ее револьвер не был спрятан в запертом ящике письменного стола, она, не колеблясь, разрядила бы его в возлюбленного, к которому испытывала лишь страх и отвращение.
Коля успокоился, но не ушел, как она ни просила об этом.
Он заснул на кушетке, подогнув ноги. Он не мог заставить себя вернуться к Блюмкину.
У каждого была своя постыдная тайна.
Он заснул, лицо стало чистым, беззащитным, добрым.
Нина села рядом с кушеткой на стул и долго рассматривала Колю, любуясь им, как мать любуется ребеночком.
Коле снилась Ялта, вечер на набережной, Лидочка, которая убегала от него в парке, и ее никак нельзя было догнать, потому что этому противились деревья и кусты.