В Германии консервативные правительства и социологи сосредоточились на домохозяйстве с нуклеарной семьей как альтернативе тому, что они воспринимали как хаос и потенциально подрывную политику городской, пролетарской жизни. Согласно историку Эндрю Циммерману, социологи (среди которых был и Макс Вебер) изучали организацию издольного арендного земледелия на американском Юге до начала Гражданской войны. Они надеялись, что государственная поддержка семейных ферм может стать оплотом, противостоящим социальной демократии в Восточной Пруссии, а потом и в колониях в Африке. Они представляли, что фермеры сгруппируются в небольшие домохозяйства — «бастионы патерналистской иерархии», которые обеспечат «благосостояние всей нации», «политическую конституцию и не только»[219]. Персли описывает один провалившийся строительный проект в Ираке в 1940–1950‑х годах (проект поселения Дуджайла) в похожих категориях. Целью было создание независимых сельских домохозяйств, в центре которых находится жена, обученная ведению домашнего хозяйства, но не для того, чтобы
укрепить капиталистическое развитие сельского хозяйства… Скорее, это должно было сдерживать социо-политический беспорядок, вызванный уже состоявшимся капиталистическим развитием. Функция поддерживаемых государством сельских поселений, основанных на модели маленькой «семьи» или «независимого» фермера, была в том, чтобы абсорбировать «относительный избыток населения» в сельской местности, чтобы возложить на него ответственность за свое собственное выживание и держать подальше от городов[220].
Это пример политики, которая была направлена не непосредственно на женщин, а на «социо-политический беспорядок», последовавший за капиталистическим развитием. Когда семья стала единицей, вносящей порядок, место женщины в ней стало объясняться в терминах домашней роли, которую женщины «естественным образом» занимали в секуляристском дискурсе. В этих семьях, добавляет Персли, независимость фермеров обеспечивало не только индивидуальное право на землю, но и «юридически консолидированный патриархальный контроль над женщинами и детьми, в по-новому определенной „семье“»[221]. Эта модель фермы с нуклеарной семьей как основы здоровья нации сохранялась еще долгое время после провала проекта Дуджайла. Она стала частью политической платформы революционеров, свергнувших монархию в 1958 году.
Политическая экономия
Нуклеарная семья имела центральное значение для капиталистического развития. В дискурсе секуляризма она изображалась не только инкубатором нации, но инкубатором рабочей силы, производительной энергии, которая связывалась с телом мужчины. С точки зрения теоретиков политэкономии, превосходство мужчины в силе и навыках делали женщину «несовершенным» работником, но в то же время более дешевой рабочей силой для выполнения некоторых рутинных, не требовавших квалификации задач. В работах этих теоретиков XVIII и XIX веков гендерное неравенство выдавалось за структурный аспект капиталистической экономики. Мужчина должен зарабатывать «семейную заработную плату», чтобы содержать жену и детей, писал Адам Смит, в противном случае «раса таких работников не продлится дольше одного поколения». И наоборот, заработки женщин считались дополнительным источником дохода, «из‑за того, что она должна была заниматься уходом за детьми… [этих заработков] ей предположительно не хватило бы, чтобы себя обеспечить»[222]. Согласно французскому экономисту Жану-Батисту Сею, рождение женщиной детей и ее домашний труд не производят стоимости; они — сырье, из которого благодаря заработку мужчины появляются новые поколения работников. Эжен Бюре писал в 1840 году, что «с точки зрения промышленности, женщина — дефективный работник»[223].
Эли Зарецкий указал в своей книге 1976 года «Капитализм, семья и личная жизнь», что эти взгляды служили потребностям капиталистической экономики: «Система наемного труда, социализировавшего производство при капитализме, поддерживалась общественно необходимым, но частным трудом домохозяек и матерей… В этом смысле семья — неотъемлемая часть экономики при капитализме»[224]. Однако обозначение домашней сферы как «частной» отрицало ее экономическую функцию. Тем самым, как утверждает Элизабет Мэддок Диллон, экономическая ценность домашнего труда женщины заслоняется его репрезентацией в виде добровольной деятельности, мотивированной любовью. Этот труд был призван не только давать мужчинам утешение, когда на них хищнически посягали фабрика и рынок, он также предполагал приватное пространство для развития либерального субъекта «посредством аффективного богатства и нонутилитаризма»[225]. «Идеологический выигрыш» от сентиментализированной домашности «самым интимным образом связан с символикой свободы», пишет она[226]. Более того, частная сфера понимается как пространство эмпатической идентификации с другими, идентификации того рода, в которой Адам Смит видел основу любого индивидуального чувства самости и которую Маркс считал предпосылкой для обмена. Вот что пишет Диллон: «Один имеет ценность в этой системе, только если он соответствует желанию другого; желание другого конституирует самость»[227]. С ее точки зрения, разделение труда на частный/публичный, домашний/рыночный, мужской/женский добавляет капиталистическим отношениям производства и определению экономической ценности политическое измерение либеральной свободы.
Гендерная репрезентация труда получила широкое распространение. Лидеры профсоюзного движения вторили дискурсу политической экономии, проводя кампании за доплату на содержание семьи для мужчин. Например, Хенри Броадхерст заявил на Британском профсоюзном конгрессе в 1877 году, что члены профсоюзов обязаны
как мужчины и мужья приложить все силы к тому, чтобы добиться такого положения вещей, при котором их жены будут оставаться дома вместо того, чтобы вступать в конкуренцию за средства к существованию с большими и сильными мужчинами всего мира[228].
Конечно, мужчины из профсоюза были обеспокоены тем, что найм на работу женщин приведет к снижению их заработной платы, а потому вкладывались в защиту мужской идентичности их профессий. Но они действовали внутри дискурса, который гораздо больше, чем в прошлом, представлял рынок труда в гендерных категориях, пропагандировавших как идеал материнскую и домашнюю роль женщины, не получающей платы за свой труд. Донзло пишет, что «женщина, сидящая дома, заботливая мать — гарантия для мужчины, наиболее предпочтительный инструмент приучения рабочего класса к цивилизации»[229]. В книге Жюля Симона, вышедшей в 1861 году, «Рабочая — неприличное, грязное слово», обращавшейся ко всем классам, оплачиваемый труд женщины (существующая и все более явная реалия) связывался не только с деградацией и ранней смертью самих женщин, но также с ростом детской смертности и потому потерей рабочей силы в будущем. Когда Симон в 1890 году выступал за декретный отпуск для работающих женщин, он делал это «во имя очевидного и высшего интереса человеческого рода». Защита была положена, как он писал, тем людям, «чье здоровье и безопасность могли охраняться только лишь государством»[230].
Конечно, по всему политическому спектру наблюдалось сопротивление этим идеям. Либералы, социалисты и феминистки утверждали, что воспроизводство, подобно производству, должно быть организовано коллективно и что женщинам должен предоставляться равный доступ к образованию, работе и гражданству, несмотря на то что именно они рожают детей. Мэри Уолстонкрафт в своем «Требовании прав для женщин» (1792) разражалась проклятьями в адрес несправедливых законов и практик, которые отказывали женщинам в образовании и политических правах. В следующем столетии Джон Стюарт Милль в «Угнетении женщин» (1869) разоблачал и отвергал идею существования природных различий, которые бы оправдывали неравенство полов. Альтернативное видение сексуальных союзов и семьи занимало центральное место в экспериментах так называемых утопических социалистов в Европе и в Соединенных Штатах в XIX и XX веках: сюда включалось создание коммунальных домохозяйств и признание экономической ценности неоплачиваемого домашнего труда женщин. Вот что пишет Циммерман:
Подобно тому, как сексуальность, родство и домохозяйство имели фундаментальное значение для политики расового и национального господства, борьбы с социальной демократией и контроля за свободным трудом, проводившейся Прусским государством и Verein für Sozialpolitik, центральное значение они имели и для критики этой политики социал-демократами[231].
Эта критика только подчеркивает тот факт, что политика национального государства эпохи модерна включала в себя управление и контроль за якобы частной жизнью населения; четкие линии гендерного различия были неотъемлемой частью господствующего мировоззрения, зародившегося в ней.
Матрица полового различия
В версии истории, представленной секуляризмом, упадок религии сменился подъемом науки; Природа заняла место Бога; бессмертие достигалось посредством человеческой репродукции, а взаимодополняющая роль полов обеспечивала и настоящее, и будущее. Публичное отчуждение мужчин искупалось приватной аффектацией женщин, а фрагментирующая деятельность рынка и политики возвращала целостность в лоне домашнего очага; единство и бессмертие —