Полдень в пути — страница 1 из 4

Николай Семенович Тихонов. Полдень в пути

Николай Семенович Тихонов

I

СТИХИ О ВЕЛИКОЙ ДРУЖБЕ

Эта дружба народы спаяла,

Их в великом единстве собрав,

Как в печах чудотворных Урала,

Превратившись в неведомый сплав.

Эти воля и мощь неохватны…

Стерли силою рук трудовых

С карты нашей все белые пятна,

Пятна черные дней горевых.

И теперь там, где пенится вьюга,

Там, где знойных пустынь полусон,

Ты повсюду под крышею друга,

Теплым дружеством ты окружен.

И, как мать, называют родною

Люди в нового века весну,

Так назвали Отчизной одною

Небывалую в мире страну.

Если Родине враг угрожает,

На священный, на воинский труд

Все народы, врага отражая,

Всеединой дружиной встают.

Глубочайшей той дружбы заслуга,

Что, когда ты оружье берешь,

Ты в походе почувствуешь друга,

Брата-воина в битве найдешь.

Про победу Великого Года

Будут петь в самом дальнем краю,

Эту песню любого народа

Примешь ты, как родную свою.

Пред тобою просторы открыты

Вольных душ, городов и полей,

Непочатый в них жизни избыток,

Удивляющий силой своей.

Каждый сердцем тебе отзовется

На удачу иль горе твое,—

Это Ленинской дружбой зовется,

Ничего нет сильнее ее!

ПОСТИЖЕНИЕ

Ты создаешь в тени лабораторий

На горах рассыпанных костей

Все, что знали ветреное море,

Свет лесов и таинства путей.

Хаос будет знаньями размечен,

В звездной бездне и в земной пыли

Ты постигнешь, богочеловечен,

Ложь небес и истину земли!

ПЕРЕКРЕСТОК УТОПИЙ

Мир строится по новому масштабу,

В крови, в пыли, под пушки и набат

Возводим мы, отталкивая слабых,

Утопий град — заветных мыслей град.

Мы не должны, не можем и не смеем

Оставить труд, заплакать и устать:

Мы призваны великим чародеем

Печальный век грядущим обновлять

Забыли петь, плясать и веселиться,

О нас потом и спляшут и споют,

О нас потом научатся молиться,

Благословят в крови начатый труд.

Забыть нельзя — враги стеною сжали,

Ты, пахарь, встань с оружием к полям,

Рабочий, встань сильнее всякой стали,

Все, кто за нас, — к зовущим знаменам.

И впереди мы видим град Утопий,

Позор и смерть мы видим позади,

В изверившейся, немощной Европе

Мы первые строители-вожди.

Мы первые апостолы дерзанья,

И с нами все: начало и конец.

Не бросим недостроенного зданья

И не дадим сгореть ему в огне.

Здесь перекресток — веруйте, поймите,

Решенье вам одним принадлежит,

И гений бурь начертит на граните —

Свобода или рабство победит.

Утопия — светило мирозданья.

Поэт-мудрец, безумствуй и пророчь,

Иль новый день в невиданном сиянье.

Иль новая, невиданная ночь!

О РОССИИ

Не плачьте о мертвой России —

Живая Россия встает, —

Ее не увидят слепые,

И жалкий ее не поймет.

О ней горевали иначе,

Была ли та горесть чиста?

Она возродится не в плаче,

Не в сладостной ласке кнута.

Не к морю пойдет за варягом,

Не к княжьей броне припадет,

По нивам, лесам и оврагам

Весенняя сила пройдет.

Не будет пропита в кружале,

Как прежде, святая душа

Под песни, что цепи слагали

На белых камнях Иртыша.

От Каспия к Мурману строго

Поднимется вешний народ,

Не скованный именем бога,

Не схваченный ложью тенет.

Умрет горевая Россия

Под камнем седым горюном,

Где каркали вороны злые

О хищников пире ночном.

Мы радости снова добудем,

Как пчелы — меды по весне,

Поверим и солнцу, и людям,

И песням, рожденным в огне

ПРОЛЕТАРИЙ ГОВОРИТ(ИЗ ПОЭМЫ)

…Дать человеку человечность,

Мечте — захват безумных крыл,

Вести из временного в вечность

И к небу, к небу — из могил.

Открыть все рынки и подвалы,

Все двери настежь: ешь и пей!

Ввести в разубранные залы

Убогой улицы детей.

Смотреть, смеяся тихим смехом.

Как полны счастья, как легки.

Как рады солнечным потехам

Их глаз святые васильки.

Нет моего. Все ваше, ваше,

Кто вин изысканных знаток?

Другой их пил из вашей чаши,

Другого нежил пряный сок.

Зачем, дитя, ты в жалком черном?

Бери сверкание парчи,

Смотри, как ловко и узорно

В цветах здесь вытканы лучи.

О мать, ты потеряла сына,

Не плачь, здесь все твои сыны,

Они почтут твои седины

Своими песнями весны.

Старик, ты хмур — боишься ночи?

Зачем молчанье и тоска?

Я сам имею глаз пророчий,

Я сам старее старика.

Ты хмур, что пали эти храмы?

Ты зол, — дворцы в руках чужих?

Кто был согбен — тот ходит прямо,

Нет больше нищих и слепых.

Все чуда разом совершились,

Как все расплавились венцы,

За всех страдали, и молились,

И гибли деды и отцы…

Кто духом был отважней прочих,

Знал лишь могильные огни,

Всегда безжалостные ночи

И злом отравленные дни.

И саван мутного рассвета

С лица земного я сорвал,

И скорбь погасла, как комета,

И ужас пал и задрожал.

И властный голос окрыленно

На все края сказал: твори,

И дети подняли короны

В пыли смеющейся зари.

Усталых спины разогнулись.

Вздохнула солнцем красота,

И мне за это улыбнулись

Детей хрустальные уста!

БАНКИР

Он для себя построил небоскребы,

Дворцы, музеи, театры, алтари,

К нему пришли священники и снобы,

Ученые, артисты и цари.

И он поставил пушки против пушек,

Купил умы, дома и корабли,

Судьбу одних предательски разрушил,

Судьбу других победно окрылил.

Его собакам, слугам — преклоненье,

Его цилиндр поэтами воспет,

Он, снисходя, приходит слушать пенье

Певцов и див, которым равных нет.

У ног его несметный полк рабочих,

И силу рук, и силу их умов

Он взял себе, свободу дня и ночи,

Приставив к ним своих надежных псов.

От юношей — желанья и расцветы,

От стариков — надежду отдохнуть,

Он отнял все. Пылало зноем лето,

В тисках труда пылала кровью грудь!

Вихрь ледяной носился по кварталам,

Стучал озноб, синели кулаки,

Нужда, как тень, за их спиной стояла,

И голод бил в холодные виски.

А он, как бог, всеведущ и незнаем,

Незримо всюду: в небе, в рудниках,

В своем дворце, для всех недосягаем,

Он блеск и тьма, надежда, счастье, страх.

Форты и рынки, пастбища и троны

В его руках — и власти нет конца,

И смотрит он надменно, благосклонно,

С презрительной усмешкой хитреца.

Но близок день, но близок час возмездья,

Сгорит дворец, и рухнет небоскреб —

Рабочих звезд великие созвездья

Осветят гроб, банкира страшный гроб.

На всех путях преграды вихрь поставит

И в городах, и в небе, и в воде,

К какой тогда неведомой отраве

Он прибежит в последней череде?

И доллары покатятся, как кости,

И отзвенят в окаменевшем рту,

И смерть, как тюк, его костяк подбросит

И, засмеявшись, кинет в пустоту.

ПЕТЕРБУРГ

Тебе я посвящаю этот стих,

Который похвалить ты не обязан.

Тебе, прекрасному, как тот жених,

Что не любил еще ни разу.

А все ведут века невест:

Свободу, бурю радостей лукавых,

Тебя не выкурил из трубки Геркулес

Затяжкой крепкой пороха и славы.

Тебя не выдавил его ботфорт

Из чрева гнило-синего болотца,

Куда заброшен старенький топор,

Каким он ставил первые воротца.

Где кости моряка, который рот

Забыл закрыть при громовом ударе,

Когда его услышал галиот

Салютный бас из пасти Хирвисари?

Ты сотворен тяжелою рукой,

И мыслью ты мозолистой украшен,

Вот почему ты величав и страшен,

И я люблю, что ты такой.

О, усмехнись же и ответь мне: нет!

Я знаю, сероглазый демон,

Пускай не каждый житель твой поэт,

Но каждый камень твой поэма!

«Приплыл ли в челне я дырявом…»

Приплыл ли в челне я дырявом,

Сошел ли с небес по сосне,

Пришел ли я с поля, где травы

Сочатся весенней отравой,—

Мое утвержденье — во мне.

Как облако облака шире,

Как море моря синей,

Плывут в расцветающем мире

Воскрылия песни моей!

«Заката тлеющим пожаром…»

Заката тлеющим пожаром

Горит кораблик вырезной,

А я разбившимся Икаром

Плыву, качаясь над волной.

Но лишь в приветливые гроты

Меня, печалясь, вносит вал,

С одной мечтой, с одной заботой

Встает в душе моей Дедал.

И вновь он мечет страшный жребий,

И вновь велит идти рискнуть,

Прорезать путь в глубоком небе,

В грудь солнца — радостную грудь.

Я пью тот зов, манящий вышним,

Я алчу блещущих высот,

Но незаметно и неслышно

Мой разум в бездну упадет —

И снова я перед пожаром,

Перед закатной тишиной,

И вновь разбившимся Икаром

Плыву, качаясь над волной.

И без мечты и без заботы

Я рву огней закатных вязь,

И вновь сверкающие гроты

Меня приветствуют, теснясь!

«Полюбить бы песенки простые…»

Полюбить бы песенки простые,

Чистые, как воздух на заре,

В них не нужно путать запятые,

О словах справляться в словаре.

В них дыханье трав и перелесков

Так же нежно, как лазурь,

И в глаза не бьют прибоя блески,

В уши — заклинанья бурь.

В их покое что-то есть о чуде,

Все, что можно сердцем пожелать,

В них не нужно размышлять, что будет,

Ни о чем не нужно вспоминать…

НОЧНАЯ ГРОЗА НАД НЕВОЙ

Весь звездный блеск на небе выпит

Устами жаждущей грозы,

И слух испуганнее выпи

Следит неведомого зык.

Зигзагный светоч ненарочен,

Сжигая неба бархата,

Он углубил глубины ночи,

Неопалимые уста.

О, стой, застыв душой, беззвучен.

Внимай соревнованью сил,

Пусть мысль, как ласточка на круче,

Трепещет радужностью крыл.

В разбитых тучах алебастры,

Виденья ртутной синевы,

И фосфорические астры

Вскипают в пенностях Невы!

«Через покосы, прямо, без дороги…»

Через покосы, прямо, без дороги

Ты шла, устав,

Ты исколола праздничные ноги

О срезы трав.

И было ль жаль тебя тогда — не помню,

И падал ржавый диск

В леса за мглистую каменоломню

Под жабий визг.

Не помню я, прощался иль приветил,

Была ты радость иль укор,

Но слышал: визгу жабьему ответил

Вершинной арфой сосенный простор!

«Крутили мельниц диких жернова…»

Крутили мельниц диких жернова,

Мостили гать, гоняли гурт овечий.

Кусала ноги ржавая трава,

Ломала вьюга мертвой хваткой плечи.

Мы кольца растеряли, не даря,

И песни раскидали по безлюдью,

Над молодостью — медная заря.

Над старостью… — но старости не будет.

«Ах, в воздухе такая нега…»

Ах, в воздухе такая нега,

Рябина щек красней,

Белей белеющего снега

Попался заяц мне.

И муть медвежья междулесья

Опять зовет, кричит,

И этим криком поднят весь я

На снеговой, широкий щит!

«Ты мне обещана, но кем — не знаю…»

Ты мне обещана, но кем — не знаю,

Но кем-то добрым и большим,

Когда я что-нибудь обещаю,

Обещаю именем твоим.

О если б был я хранитель стада,

Моряк, купец или земледел,

Я б отдал все за трепет сада,

Где теплый лист на тихой воде,

Где ты читаешь, поешь иль плачешь,

О нет, не плачешь — то плачу я,

Где все знакомо и все иначе,

И даже слезы как блеск ручья.

Сейчас я скитающийся невольник,

Я вижу вокруг лишь сады чужих,

Но мне не завидно, мне не больно,

Иду уверенно мимо них.

И я забываю свои скитанья,

Чтоб память только тебе отдать,

Я помню только: ты — обещанье,

А тот, кто помнит, — умеет ждать!

ЭКСПРЕСС В БУДУЩЕЕ

В час, когда месяц повешенный

Бледнее, чем в полдень свеча,

Экспресс проносится бешеный,

Громыхая, свистя, грохоча…

И когда над мостами в пролеты

Проведет он живую черту,

Прыгни сразу — и огненный кто-то

Вдруг подхватит тебя на лету.

И никто на путях незаказанных

Не прервет его окриком: стой!

Будет все тебе в мире рассказано,

Если дух свой сольешь с быстротой.

Через степь неживую, колючую

Просвистит по ребру пирамид,

Перережет всю Африку жгучую,

В Гималаях змеей прозвенит.

Обжигая глазами сигнальными,

Прижимая всю землю к груди.

Он разбудит столицы печальные,

Продышав им огни впереди.

И когда из-за сумрака мглистого

Очертанья стуманятся в ряд,

Заревет он раскатно, неистово,

Пролетев Вифлеем — Петроград.

Его след на полях чернозема

И в плантациях чая пролег,

В лабиринтах Европы, как дома,

На дорогах волшебный свисток.

Шоколадные люди Цейлона,

Позабытый огнем эскимос…

Провожают сверканье вагонов,

Вихревые расплески колес.

Чудо рвется из глотки со свистом,

Всем понятны сигналы его,

И мудрее его машинистов

Не найти на земле никого.

«Не было ни дней, ни вечеров…»

Не было ни дней, ни вечеров

И родней, и радостней, и чище,

И вкуснее не вкушал я пищи,

Веселей не слышал слов,

Чем сейчас на летнем перепутье…

Вот, как я, такими ж, люди, будьте!

Отчего ж так ясно хорошо?

Будто жизнь тяжелую, большую,

Что как буря стлалася, бушуя,

Прожил я и уложил в мешок.

И легко на плечи ношу взбросил,

И пошел — и вот к тебе приду,

Кто же у возлюбленной не просит

Встречи в комнате или в саду.

Но ты, и ты меня не встретишь,

Вся в чужие перешла глаза,

Даже и случайно не заметишь,

Даже не оглянешься назад.

И теперь мне только небо снится,

В голубой расту, расту пыли,

Так легко колеблет крылья птица,

Перед тем как улететь с земли.

«Мне было ничего не жалко…»

Мне было ничего не жалко,

Я все узнал, через все прошел,

Но в полночь дерзкая гадалка

Мне карты бросила на стол.

Зеленый луч глаза мне залил,

Я понял: это будет здесь —

Упали карты и сказали:

Дорога, женщина и песнь.

Я днями шел, а ночью снилась

Страна, которой в жизни нет,

Ты в ней моей дорогой билась,

Как песнь, звучала мне во сне.

Не помню — на Неве, на Ниле,

Молниеносностью огня

Два долгих солнца ослепили

Дорогу, песню и меня.

«Девятый вал угадывать нетрудно…»

Девятый вал угадывать нетрудно,

Когда валы проходят чередой,

Но не в стенах испытанного судна

Меня застиг неснившийся прибой.

Подобную кочующей медузе,

Он вынес душу к камням золотым,

Чтобы прозрачный, драгоценный узел,

Не замечая, растоптала ты.

«Праздничный, веселый, бесноватый…»

…Когда возникнул мир цветущий

Из равновесья диких сил…

Баратынский

Праздничный, веселый, бесноватый,

С марсианской жаждою творить.

Вижу я, что небо небогато,

Но про землю стоит говорить.

Даже породниться с нею стоит,

Снова глину замешать огнем.

Каждое желание простое

Осветить неповторимым днем.

Так живу, а если жить устану,

И запросится душа в траву,

И глаза, не видя, в небо взглянут,—

Адвокатов рыжих позову.

Пусть найдут в законах трибуналов

Те параграфы и те года,

Что в земной дороге растоптала

Дней моих разгульная орда.

«Огонь, веревка, пуля и топор…»

Огонь, веревка, пуля и топор,

Как слуги, кланялись и шли за нами,

И в каждой капле спал потоп,

Сквозь малый камень прорастали горы,

И в прутике, раздавленном ногою,

Шумели чернорукие леса.

Неправда с нами ела и пила,

Колокола гудели по привычке,

Монеты вес утратили и звон,

И дети не пугались мертвецов…

Тогда впервые выучились мы

Словам прекрасным, горьким и жестоким.

«Мы разучились нищим подавать…»

Мы разучились нищим подавать,

Дышать над морем высотой соленой,

Встречать зарю и в лавках покупать

За медный мусор золото лимонов.

Случайно к нам заходят корабли,

И рельсы груз проносят по привычке;

Пересчитай людей моей земли —

И сколько мертвых встанет в перекличке.

Но всем торжественно пренебрежем.

Нож сломанный в работе не годится,

Но этим черным сломанным ножом

Разрезаны бессмертные страницы.

«Посмотри на ненужные доски…»

Посмотри на ненужные доски —

Это кони разбили станки.

Слышишь свист, удаленный и плоский?

Это в море ушли миноноски

Из заваленной льдами реки.

Что же, я не моряк, и не конник,

Спать без просыпа? книгу читать?

Сыпать зерна на подоконник?

А! Я вовсе не птичий поклонник,

Да и книга нужна мне не та…

Жизнь учила веслом и винтовкой,

Крепким ветром, по плечам моим

Узловатой хлестала веревкой,

Чтобы стал я спокойным и ловким,

Как железные гвозди — простым.

Вот и верю я палубе шаткой,

И гусарским упругим коням,

И случайной походной палатке,

И любви, расточительно краткой,

Той, которую выдумал сам.

«Хотел я ветер ранить колуном…»

Хотел я ветер ранить колуном,

Но промахнулся и разбил полено,

Оно лежало, теплое, у ног,

Как спящий, наигравшийся ребенок.

Молчали стены, трубы не дымили,

У ног лежало дерево и стыло.

И я увидел, как оно росло,

Зеленое, кудрявое, что мальчик.

И слаще молока дожди поили

Его бесчисленные губы. Пальцы

Играли с ветром, с птицами. Земля

Пушистее ковра под ним лежала.

Не я его убил, не я пришел

Над ним ругаться, ослепить и бросить

Кусками белыми в холодный ящик,

Сегодня я огнем его омою,

Чтоб руки греть над трупом и смеяться

С высокой девушкой, что — больно думать —

Зеленой тоже свежестью полна.

ЗАСУХА

В душном пепле падал на страну

Лунного осколок изумруда,

Шел и ширился подземный гул,

И никто до света не уснул.

Он пришел — я не спросил откуда?

Я уж знал — и руку протянул.

На ладонь своей рукой лохматой

Точкою на вязь ладонных строк

Положил сухой, продолговатый,

Невысокий черный уголек.

— Здесь, — сказал он, — все — земля и

                                                                          небо,

Дети, пашни, птицы и стада,

Край мой — уголь, мертвая вода,

И молчанье, где я только не был,

На, возьми, запомни навсегда!

Подо мной с ума сходили кони.

Знал я холод, красный след погони,

Голос пули, шелесты петли…

Но сейчас, сейчас я только понял,

Что вот этот холмик на ладони

Тяжелей всех тяжестей земли.

«Где ты, конь мой, сабля золотая…»

М. Песлуховской

Где ты, конь мой, сабля золотая,

Косы полонянки молодой?

Дым орды за Волгою растаял,

За волной седой.

Несыть-брагу — удалую силу —

Всю ковшами вычерпал до дна.

Не твоя ль рука остановила

Бешеных любимцев табуна?

На, веди мою слепую душу,

Песнями и сказками морочь!

Я любил над степью звезды слушать,

Опоясывать огнями ночь.

Не для деревенских частоколов,

Тихопламенных монастырей,

Стал, как ты, я по-иному молод,

Крови жарче и копья острей.

Проклянет меня орда и взвоет,

Пусть, ведь ты, как небо, весела,

Бог тебе когда-нибудь откроет,

Почему такою ты была.

«Когда уйду — совсем согнется мать…»

Когда уйду — совсем согнется мать,

Но говорить и слушать так же будет,

Хотя и трудно старой понимать,

Что обо мне рассказывают люди.

Из рук уронит скользкую иглу,

И на щеках заволокнятся пятна,

Ведь тот, что не придет уже обратно,

Играл у ног когда-то на полу.

«Мою душу кузнец закалил не вчера…»

Мою душу кузнец закалил не вчера,

       Студил ее долго на льду.

       Дай руку, — сказала мне ночью гора, —

       С тобой куда хочешь пойду!

И солнечных дней золотые шесты

       Остались в распутьях моих,

И кланялись в ноги, просили мосты,

       Молили пройти через них.

И рощи кричали: «Любимый, мы ждем,

       Верны твоему топору!»

Овраги и рощи горячим дождем

       Мне тайную грели нору.

И был я беспутен, и был я хмелен,

       Еще кровожадней, чем рысь,

И каменным солнцем до ног опален —

       Но песнями губы зажглись.

«Полюбила меня не любовью…»

Полюбила меня не любовью,

Как березу огонь — горячо,

Веселее зари над становьем

Молодое блестело плечо.

Но не песней, не бранью, не ладом

Не ужились мы долго вдвоем,—

Убежала с угрюмым номадом,

Остробоким свистя каиком.

Ночью, в юрте, за ужином грубым

Мне якут за охотничий нож

Рассказал, как ты пьешь с медногубым

И какие подарки берешь.

«Что же, видно, мои были хуже?»

«Видно, хуже», — ответил якут

И рукою, лиловой от стужи.

Протянул мне кусок табаку.

Я ударил винтовкою оземь.

Взял табак и сказал: «Не виню.

Видно, брат, и сожженной березе

Надо быть благодарной огню».

«Длинный путь. Он много крови выпил…»

Длинный путь. Он много крови выпил.

О, как мы любили горячо —

В виселиц качающемся скрипе

И у стен с отбитым кирпичом.

Этого мы не расскажем детям,

Вырастут и сами все поймут,

Спросят нас, но губы не ответят

И глаза улыбки не найдут.

Показав им, как земля богата,

Кто-нибудь ответит им за нас:

«Дети мира, с вас не спросят платы,

Кровью все откуплено сполна».

«Не заглушить, не вытоптать года…»

Не заглушить, не вытоптать года,—

Стучал топор над необъятным срубом,

И вечностью каленая вода

Вдруг обожгла запекшиеся губы.

Владеть крылами ветер научил,

Пожар шумел и делал кровь янтарной,

И брагой темной путников в ночи

Земля поила благодарно.

И вот под небом, дрогнувшим тогда,

Открылось в диком и простом убранстве,

Что в каждом взоре пенится звезда

И с каждым шагом ширится пространство,

СЕВЕРНАЯ ИДИЛЛИЯ

Не простые чайки по волне залетели,

Забежали невиданные шнявы,

Как полночному солнцу иволги пели,

Слушал камень лютый да травы.

Расселись гости, закачали стаканы,

С зеленой водой пекут прибаутки,

Кроют блины ледяной сметаной,

Крепкие крутят самокрутки.

Чудят про свой город; гора не город,

Все народы толкутся в нем год целый,

Моржей тяжелей мужи поморы,

В смоленом кулаке держат дело.

— А у нас валуны как пестрые хаты,

Заходи-ка, чужак, в леса спозаранья,

Что отметин на елях понаставил сохатый,

Что скрипу чудного от крыла от фазанья.

Хохочет кожаный шкипер, румяный, манит:

— Ну, заморского зелья, ну, раз единый,

Стеклянная кровь ходуном в нем нынче

                                                                          мурманит,

В собачьем глазу его тают льдины.

Руку жмет, гудят кости, что гусли,

Лает ласково в дым и ветер.

— Лондон, Лондон — Русь моя, Русь ли?

В ушкуйницу мать — ушкуйники дети.

Расплылся помор, лапу тычет вправо,

Колючебородый, с тюленьей развалкой старик:

— А вон там, пес ты божий, глянь через

камень и травы,

Москва-мать, ходу десять недель напрямик.

«Потным штыком банку пробил…»

Потным штыком банку пробил,

Зажевали губы желтое сало,

Он себя и землю любил,

И ему показалось мало.

От моря до моря крестил дороги,

Желтое сало — как желтый сон,

А запаивал банку такой же двуногий,

Такой же не злой и рябой, как он.

Галдели бабы: зайди, пригожий!

Ворчали деды: погоди, погоди!

От моря до моря все было то же.

Как ты ни пробуй, как ни ходи.

Язык по жестянке жадно бегал,

Не знает консервный заморский слуга,

Как можно любить эти комья снега,

Кривые цветы на колючих лугах.

А ударит буря или сабля положит,

Покатится банка, за ней — голова.

Ну, как рассказать, что всего дороже

Живая, впитавшая кровь трава.

«Еще в небе предутреннем и горбатом…»

Еще в небе предутреннем и горбатом

Тучи горят в пустынях ночных.

Самой последней и злою платой

Я откупил силу рук твоих.

Люди легли, как к саням собаки,

В плотно захлестнутые гужи,—

Если ты любишь землю во мраке

Больше, чем звезды, — встань и скажи.

Песню наладим, как ладят шхуну,

Встретим сосну — улыбнись, пойму,

Песенным ветром на камни дуну —

И камни встанут по одному.

Отчего и на глине и на алмазе

Рука твое имя всегда найдет?

Ветка курчавая знает разве,

К солнцу какому она растет?

ЧЕЛОВЕК С СЕВЕРА

Они верили в то, что радость — птица,

И радость била большим крылом,

Под ногами крутилась черной лисицей,

Вставала кустами, ложилась льдом.

Лед пылью слепящей, сухой и колкой

Этот снившийся путь не во сне, не во сне

             окружил —

Так плечо о плечо, — а навстречу сугробы и елки,

А навстречу сторожка у сосновой бежит межи.

Кто войдет в нее — сам приготовит ужин,

Разбуянит огонь и уж больше ночей не спит,

И кровь его смешана с ветром, с вьюжной

                                                                              тяжелой стужей,

Долгою зимнею песней неудержимо стучит.

Ночная земля осыпана снегом и хмелем,

Мы отданы ей, мы земному верны мятежу —

В расплавленной солнцами Венесуэле

Пальмовым людям когда-нибудь все расскажу:

О сердцах, о глазах, больших и тревожных,

О крае моем, где только зима, зима,

О воде, что, как радость земную можно

Синими кусками набить в карман.

И люди поверят и будут рады,

Как сказкам, поверят ледяным глазам.

Но за все рудники, стада, поля, водопады

Твое имя простое я не отдам.

«Разве жить без русского простора…»

Разве жить без русского простора

Небу с позолоченной резьбой?

Надо мной, как над студеным бором,

Птичий трепет — облаков прибой.

И лежит в руках моих суглинок

Изначальный, необманный знак —

У колодцев, теплых стен овина

Просит счастья полевой батрак.

Выпашет он легшие на роздых

Из земной спокойной черноты,

Жестяные, согнутые звезды,

Темные иконы и кресты.

Зыбь бежала, пала, онемела,

А душа взыграла о другом,

И гайтан на шее загорелой

Перехвачен песенным узлом.

Земляной, последней, неминучей

Послужу я силе круговой —

Где ж греметь и сталкиваться тучам,

Если не над нашей головой?

«Я одержимый дикарь, я гол…»

Я одержимый дикарь, я гол.

Скалой меловою блестит балкон.

К Тучкову мосту шхуну привел

Седой чудак Стивенсон.

И лет ему нынче двадцать пять,

Он новый придумал рассказ —

Ночь отменена, и Земля опять

Ясна, как морской приказ.

Пуля дум-дум, стрела, динамит

Ловили душу мою в боях,

И смеялась она, а сегодня дрожит

Болью о кораблях.

Но я такой — не молод, не сед,—

И шхуне, что в душу вросла,

Я не могу прочертить ответ

Соленым концом весла.

Пусть уходит в моря, в золото, в лак

Вонзать в китов острогу,

Я сердце свое, как боксер — кулак,

Для боя в степях берегу.

ЛОДКА

Кустарник стоял. Поредели сосны.

На неожиданном краю земли

Лежала лодка в золотых осколках

Последнего разбившегося солнца.

Ни голоса, ни следа, ни тропы —

Кривая лодка и блестевший лед.

Как будто небо под ноги легло,

Лед звал вперед, сиял и улыбался

Большими белыми глазами — лед!

Он легким был, он крепким был, как мы,

И мы пошли, и мы ушли б, но лодка —

Она лежала строго на боку,

Вечерние погнувшиеся доски

Нам говорили: «Здесь конец земли».

За черным мысом вспыхнуло сиянье,

И золото в свинец перелилось.

Ты написала на холодной льдине —

Не помню я, и лед и небеса

Не помнят тоже, что ты написала,—

Теперь та льдина в море, далеко

Плывет и дышит глубоко и тихо,

Как этот вечер в золотых осколках

Плывет в груди…

ВЕТЕР

Вперебежку, вприпрыжку, по перекрытым

Проходам рынка, хромая влет

Стеной, бульваром, газетой рваной,

Еще не дочитанной, не дораскрытой,

Вчера родилась — сейчас умрет,

Над старой стеною часы проверив,

У моря отрезал углы, как раз —

Ты помнишь ветер над зимним рассветом,

Что прыгал, что все перепутывал сети,

Что выкуп просил за себя и за нас.

Сегодня он тот же в трубе и, редея,

Рассыпался в цепь, как стрелки, холодея,

И, грудью ударив, растаял, как залп,

Но что б он сказал, залетев в наши стены,

Мы квиты с ним, правда, но что б он сказал?

ЭПОХА

Над сонной прихотью семян,

В сердца заброшенных привычкой,

Встает обширная семья

Тревог живых, огней и кличей.

Сквозь ветхой ночи ледоход,

Сквозь пену будней проступила,

Во множестве имен растет

Ее связующая сила.

И в урожайном жите сел,

И в колуна кривой насечке,

Она, где в волны кинут мол

И волноломами иссечен.

Впивая пульсы птичьих горл,

Над цветником колдует пулей,

Так город ритмом камня горд,

Горд месяц облаком в июле.

И чтоб никто не избежал,

Не медью — нет, не мерой метит,

Но в щеки, в травы льется жар,

В ручьи, как в руки, входит ветер.

И чтоб никто ни перед кем

Не утаил, не прожил розно,

Секундомер в ее руке

Как прорезь жил в листе березном.

В КАРЕЛИИ

На дне корзины, выстеленной мохом,

Не так яснеет щучья чешуя,

Как озеро, серебряным горохом

Вскипающее рьяно по краям.

           Иду за ним. Подъем оброс

           Лесной глухой породой,

           Поверх подъема лег погост —

           Карелов мертвых отдых.

Выходит пастор — углублен и сух,

Выносит гроб, по вереску шурша,

Морщинятся высокие старухи,

Слезая с таратаек не спеша.

           Ну разве так работника хоронят,

           Под шамканье, под ветхие слова?

           Зарытая в молитвенной попоне,

           Старушечья мерцает голова.

Я ухожу. Мне не по нраву это,

Трущоба крика просит,

Я не хочу прослыть немым

Над озером, перед толпою сосен,

Вздымающих зеленые умы.

           Сквозь черноту, черемухины скаты,

          Замытые, слепые поколенья

           Я вызываю старого собрата.

           За мною глушь горланит: «Вейнемейнен!»

Игрок в слова! Твоя страна Суоми

Гранитным пауком оплетена,

Она без языка сегодня, Вейнемейнен,

Твоя, старик, страна.

           Игрок в людей! Твоя страна Суоми

           Угрюмою щетиной поросла,

           Она с веревкою на шее, Вейнемейнен,

           У ног хозяйского стола.

В Суоми нет игры. Паучье

Гнездовье стены замело,

Пой, Вейнемейнен, ты ведь знаешь лучше,

В чем яростное песен ремесло.

           Как нужно песен узел завязать

           И распустить, соединяя снова,

           Я здесь затем, чтоб посмотреть в глаза

           Трущобам, требующим слова.

Разведчик я. Лишь нагибаю ветки,

Стволы рубцую знаками разведки,

Веду тропу, неутомим,

Чтобы товарищ меткий

Воспользовался опытом моим.

           А что подчас шагаю я неслышно,

           Что знаки непонятны иногда

           И что мою тропу находят лишней,—

           Так, Вейнемейнен, это не беда.

ЛАДОГА

Заря утра обводит леса плечи,

Мы глушью сыты до краев,

Закат сыграл свои сигналы, вечер —

Все та же глушь поверх голов.

Так день изо дня среди озера пашен

Лишь парус рабочий маячит,

Да конь полудикий стоит ошарашен,

Подброшен холмами, как мяч.

Да с ужасом видит болотный народ,

Как озеро входит в собранье болот,

И требует власти, и душит

Раздетый кустарник, и сосны кладет,

Запенясь от ярости тут же.

На крышах поселка курчавится дым,

Рыбак распахнул нам бревенчатый дом,

И дом, зачарованный скрипом воды,

Качался каждым бревном.

Качался сетей порыжелый навес,

Далеко лишь в озере где-то,

Высокая сойма у самых небес

Стремилась, омытая светом.

Был к озеру сон полуночный причален,

Лишь сосен вздымались ряды,

Да, цепью бряцая, собака кричала,

Пугаясь пустынной воды.

ФИНСКИЙ ПРАЗДНИК

Медной рябиной осыпан гравий,

Праздничный люд шуршит, разодет.

Солнце — вверху, внизу — Хэпо-Ярви,

Может быть, Хэпо, а может, и нет.

Пепельный финн в потертой кепке,

Древнебородый, и тот посвежел,

Место расчищено — ноги крепки,

Все приготовлены рты уже.

Медленной песни заныла нота,

Странствуя, гнется, странно темна,

Гнется и тянется без поворота…

Из неподвижных рядов — короткой

Походкой выходят он и она.

Желтее желтка ее платок,

Синьки синее его жилет,

Четыре каблука черных сапог

Тупо стучат: туле-н! туле-т!

Он пояс цветной рукой обводит,

Угрюмо и молча, шагом одним

Обходят площадку, вновь обходят

И снова в обход идут они.

Стучат без улыбки на месте потом,

Странствует песня, гнетет и гнетет,

И дымнобородый с пепельным ртом

Сквозь желтые зубы нить ведет.

Упрямо и медленно ноги идут,

А звук на губах все один, один —

Как будто полки пауков прядут

Струну, ледянее льдин…

Но вертятся вдруг каблуки. Жесток

Их стук тупой: туле-н! туле-т!

И желтой пеной горит платок,

И синим огнем пылит жилет.

Рябины ветви, как рога,

Летят на них, и сразу

В глазах косых — Алтай, снега,

Змеиные искры Азии.

Рябины красные рога

Их тусклый танец сторожит,—

Желтым огнем полыхает тайга,

Синей пылью пылят ножи.

Проходит тысяча темных лет,

И медленно снова: туле-н! туле-т!

Обходят опять неизменно и кротко,

Обходят площадку… Черной чечеткой

Оборвана песни нить…

Танцоры буксуют. Походкой короткой

Идут под рябину они.

С достоинством он на скамейку садится,

С цветного пояса руку берет,

Угрюмо и жестко целует девицу…

И праздник над ними шуршит и толпится

А пепельный финн вытирает пот.

БОЛОТНЫЙ ЛЕС

Лес переполнен духотой,

Храпят седые валуны,

Хрустят хвощи да плауны

Своей зеленой темнотой.

Но сладковато вьется жуть,

Когда шагнешь и, точно мыло,

Болото вспенишь, ноги в муть

Уходят, чавкая постыло.

И холод бьется под ногой,

А сверху, над моим кочевьем,

Висят мякиною рябой

От жара тусклые деревья.

Но я на слух, я наизусть

Учу на ощупь леса кручи,

Чтоб эту дичь и этот хруст

Одеть одеждою гремучей.

И я сегодня рад как раз

Пути по дебрям простодушным,

Где костяники красный глаз,

Окостеневший равнодушно,

Глядит в лесную кутерьму

На разноцветное господство,

Где я когда-нибудь пойму

Его скупое превосходство.

ГУЛЛИВЕР ИГРАЕТ В КАРТЫ

В глазах Гулливера азарта нагар,

Коньяка и сигар лиловые путы,—

В ручонки зажав коллекции карт,

Сидят перед ним лилипуты.

Пока банкомет разевает зев,

Крапленой колодой сгибая тело,

Вершковые люди, манжеты надев,

Воруют из банка мелочь.

Зависть колет их поясницы,

Но счастьем Гулливер увенчан,—

В кармане, прически помяв, толпится

Десяток выигранных женщин.

Что с ними делать, если у каждой

Тело — как пуха комок,

А в выигранном доме нет комнаты даже

Такой, чтобы вбросить сапог.

Тут счастье с колоды снимает кулак,

Оскал Гулливера, синея, худеет,

Лакеи в бокалы качают коньяк,

На лифтах лакеи вздымают индеек.

Досадой наполнив жилы круто,

Он — гордый — щелкает бранью гостей,

Но дом отбегает назад к лилипутам,

От женщин карман пустеет.

Тогда, осатанев от винного пыла,

Сдувая азарта лиловый нагар,

Встает, занося под небо затылок:

«Опять плутовать, мелюзга!»

И, плюнув на стол, где угрюмо толпятся

Дрянной, мелконогой земли шулера,

Шагнув через город, уходит шататься,

Чтоб завтра вернуться и вновь проиграть.

САРАНЧА

Полками, одетыми как напоказ,

Она шевелилась умело,

Хлопала красными ядрами глаз,

Зубцами челюстей синела.

По степи костлявой, по скалам нагим,

Усы наточив до блеска,

Она верещала жратвенный гимн,

От жадности вся потрескивая.

Мотая рядами отвесных голов

И серыми бедрами ерзая,

Она принималась поля полоть,

Сады обкусывать розовые.

Давно ль псалмопевец воспеть это мог,

Присев под заплатанной скинией,

Но тут зашумел двукрылый пророк,

Покрытый дюралюминием.

Однажды, на древних армейцев сердит,

Бог армии смерть напророчил,

И долгую ночь небесный бандит

Рубил их поодиночке.

А тут — самолет, от хвастливости чист,

Лишь крылья свои обнаружил,

И все кувырнулись полки саранчи

Зеленым брюхом наружу.

И только селькоры подняли звон,

Шумели и пели про это;

Положен на музыку был фельетон

За неименьем газеты.

ПОИСКИ ГЕРОЯ

       Прекрасный город — хлипкие каналы,

       Искусственные рощи,

       В нем топчется сырых людей немало

       И разных сказок тощих.

Здесь выловить героя

Хочу — хоть неглубокого,

Хотя бы непонятного покроя,

Хотя б героя сбоку.

       Но старая шпора лежит на столе,

       Моя отзвеневшая шпора.

       Сверкая в бумажном моем барахле,

       Она подымается спорить.

«Какого черта идти искать?

Вспомни живых и мертвых,

Кого унесла боевая тоска,

С кем ночи и дни провел ты.

       Выбери лучших и приукрась,

       А если о людях тревоги

       Не хочешь писать — пропала страсть,—

       Пиши о четвероногих,

Что в кровяной окрошке

Спасали тебя, как братья,—

О легкой кобыле Крошке,

О жеребце Мюрате.

       Для освеженья словаря

       Они пригодятся ловко».—

       «Ты вздор говоришь, ты лукавишь зря,

       Моя стальная плутовка!

То прошлого звоны, а нужен мне

Герой неподдельно новый,—

Лежи, дорогая, в коробке на дне,

Поверь мне на честное слово».

       В город иду, где весенний вкус,

       Бодрятся люди и кони,

       Людей пропускал я, как горсти песку,

       И встряхивал на ладонях.

Толпа безгеройна. Умелый глаз

Едва похвалить сможет,

Что не случайно, что напоказ,—

Уже далеко прохожие.

       В гостях угощают, суетясь,

       Вещей такое засилье,

       Что спичке испорченной негде упасть,

       Словесного мусора мили.

«Ну что ж, — говорю я, — садись, пей

Вина Армении, русскую

Горькую — здесь тебе

Героя нет на закуску».

      …Снова уводят шаги меня,

       Шаги, тяжелее верблюда,

       Тащу сквозь биенье весеннего дня

       Журналов российских груду.

Скамейка садовая, зеленый сон,

Отдых, понятный сразу

Пешеходам усталым всех племен,

Всех времен и окрасок.

       Деревья шумели наперебой,

       Тасуя страницы; мешая

       Деревьям шуметь, я спорил с собой —

       Журналов листва шуршала.

Узнал я, когда уже день поник,

Стал тучами вечер обложен:

На свете есть много любых чернил,

Без счета цветных обложек.

       Росли бумажные люди горой,

       Ломились в меня, как в двери,

       Каждый из них вопил: «Я герой!»

       Как я им мог поверить?

Солнце закатывалось, свисая

Багряной далекой грушей,

Туча под ним, как туша кривая,

Чернела хребтом потухшим.

       Ее свалив, ее прободав,

       Как вихрь, забор опрокинув,

       Ворвалась другая, летя впопыхах,—

       Похожа лицом на лавину.

Светились плечи ее, голова,

Все прибавлялось в весе,

Как будто молотобоец вставал,

Грозя кулаком поднебесью.

       Героя была у него рука,

       Когда у небес на опушке,

       Когда он свинцовую, как быка,

       Тучу разбил, как пушку.

Руку о фартук вытер свою,

Скрываясь, как берег в море,—

Здесь много геройства в воздушном бою,

Но больше еще аллегории.

       Я ухожу, я кочую, как жук,

       Севший на лист подорожника,

       Но по дороге я захожу —

       Я захожу к сапожнику.

Там, где по кожам летает нож,

Дратва скрипит слегка,

Сердце мое говорит: «Потревожь

Этого чудака!»

       Пока он ворочает мой каблук,

       Вопросов ловушку строю.

       Сапожник смеется: «Товарищ-друг,

       Сам я ходил в героях.

Только глаза, как шило сберег,

Весь, как ни есть, в заплатах,

Сколько дорог — не вспомнишь дорог,

Прошитых ногами, что дратвой.

       Я, брат, геройством по горло богат».

       Он встал — живо сказанье,

       Он встал — перемазанный ваксой Марат —

       И гордо рубцы показал мне!

САГА О ЖУРНАЛИСТЕ

Событья зовут его голосом властным:

Трудись на всеобщее благо!

И вот человек переполнен огнем,

Блокноты, что латы, трепещут на нем —

И здесь начинается сага.

Темнокостюмен, как редут,

Сосредоточен, как скелет,

Идет: ему коня ведут,

Но он берет мотоциклет —

И здесь начинается сага.

Газеты, как сына, его берегут,

Семья его — все города,

В родне глазомер и отвага,

Он входит на праздник и в стены труда —

И здесь начинается сага.

Он — искра, и ветер, и рыцарь машин,

Столетья кочующий друг,

Свободы охотничья фляга.

Он падает где-нибудь в черной глуши,

Сыпняк или пуля, он падает вдруг —

И здесь начинается сага.

ДОЖДЬ

Работал дождь. Он стены сек,

Как сосны с пылу дровосек,

Сквозь меховую тишину,

Сквозь простоту уснувших рек

На город гнал весну.

Свисал и падал он точней,

Чем шаг под барабан,

Ворча ночною воркотней,

Светясь на стеклах, в желобах,

Прохладных капель беготней.

Он вымыл крыши, как полы,

И в каждой свежесть занозил,

Тут огляделся — мир дремал,

Был город сделан мастерски:

Утесы впаяны в дома.

Пространства поворот

Блестел бескрайнею дугой.

Земля, как с Ноя, как сначала,

Лежала спящей мастерской,

Турбиной, вдвинутой в молчанье.

ПОВСЮДУ РАННЕЕ УТРО

Свет льется, плавится задаром

Повсюду, и, в себя придя,

Он мирным падает пожаром

На сеть косящую дождя.

Прохожий, как спокойный чан,

Что налакался пива вволю,

Плывет по улице урча,

Инстинкта вверенный контролю.

Мечты рассол в кастрюлях сна!

Скользит с глубоким постоянством

Такого ж утра крутизна

Над всей землей доокеанской.

Но дождь немарный моросит,

Пока богатый тонко спит.

Но цепенеет серый двор,

Лоскутья лиц. Трубач играет.

Постыло лязгает затвор

И пулю в череп забивает.

Он может спать, богач, еще.

Смерть валит сыновей трущоб.

Еще толпится казни дым

От Рущука до Трафальгара,

И роет истина ходы

В слоях огня и перегара,—

Но льется утро просто так,

Покой идет из всех отдушин,

Пусть я мечтатель, я простак,

Но к битвам неравнодушен.

РАВНОВЕСИЕ

Воскресных прогулок цветная плотва

Исполнена лучшей отваги.

Как птицы, проходят, плывут острова

Крестовский, Петровский, Елагин.

Когда отмелькают кульки и платки,

Останется тоненький парус,

Ныряющий в горле высокой реки,

Да небо: за ярусом ярус.

Залив обрастает кипучей травой,

У паруса — парусный нрав,

Он ветреной хочет своей головой

Рискнуть, мелководье прорвав.

Но там, где граниту велели упасть,—

У ржавой воды и травы,—

От скуки оскалив беззубую пасть,

Сидят каменистые львы.

Они рассуждают, глаза опустив,

На слове слепом гарцуя,

О том, что пора бы почистить залив,

Что белая ночь не к лицу им.

Но там, где ворох акаций пахучих,

В кумирне — от моста направо,

Сам Будда сидит позолоченной тучей

И нюхает жженые травы.

Пустынной Монголии желтый студент,

Покинув углы общежитья,

Идет через ночи белесый брезент

В покатое Будды жилище.

Он входит и смотрит на жирный живот,

На плеч колокольных уклоны,

И львом каменистым в нем сердце встает

Как парус на травах зеленых.

Будда грозится всевластьем своим…

Сюда, в этот северо-западный сон,

Сквозь жгучие жатвы, по льдинам седым,

Каким колдовством занесен?

С крылатой улыбкой на тихом лице

Идет монгол от дверей:

«Неплохо работает гамбургский цех

Литейщиков-слесарей».

«И мох и треск в гербах седых…»

И мох и треск в гербах седых,

Но пышны первенцы слепые,

А ветер отпевает их

Зернохранилища пустые.

Еще в барьерах скакуны

И крейсера и танки в тучах

Верны им, и под вой зурны

Им пляшет негр и вою учит.

Но лжет жена, и стар лакей,

Но книги, погреба и латы,

И новый Цезарь налегке

Уже под выведенной датой.

Средь лома молний молньям всем

Они не верят и смеются,

Что чайки, рея в высоте,

Вдруг флотом смерти обернутся.

ЛИСТОПАД

Нечаянный вечер забыт — пропал,

Когда в листопад наилучший

Однажды плясала деревьев толпа,

Хорошие были там сучья.

С такою корой, с таким завитком,

Что им позавидует мистик,

А рядом плясали, за комом ком.

Оттенков неведомых листья

Так разнобумажно среди дач

Кружились между акаций,

Как будто бы в долг без отдачи

Швырял банкир ассигнации.

Был спор за ветер и за луну

У них — и все вертелось,

Но я завоевывал лишь одну —

Мне тоже плясать хотелось.

Времена ушли. Среди леса тишь,

Ветер иной — не звончатый,

Но ты со мной — ты сидишь,

И наши споры не кончены.

То весела, то печальна ты,

Я переменчив вечно,

Мы жизнь покупаем не на фунты

И не в пилюлях аптечных.

Кто, не борясь и не состязаясь,

Одну лишь робость усвоил,

Тот не игрок, а досадный заяц —

Загнать его — дело пустое.

Когда же за нами в лесу густом

Пускают собак в погоню,

Мы тоже кусаться умеем — притом

Кусаться с оттенком иронии.

Так пусть непогодами был омыт —

Сердца поставим отвесней.

А если деревья не пляшут — мы

Сегодня им спляшем песней.

КОГДА РАЗВОДЯТ МОСТЫ

Фонарь взошел над балок перестуком,

Он две стены с собою уволок,

И между них легко, как поплавок,

Упала пропасть, полная разлуки,

Прохожий встал на сонной высоте,

И, памятников позы отвергая,

По-своему он грелся и кряхтел,

Полет стены уныло озирая.

Конторщика глаза, черней

Ночных дежурств, метали в реку перья,

Чернильницы граненой холодней,

Стекло реки в уме текло с похмелья.

В очах извозчика овес

Шумел, произрастая,

Волна чесалася о мост,

Как лошадь перед сном простая.

Свисток милицейского помнил немало:

Забор зубов и губ тепло.

Он сам служил ремесленным сигналом,

Разводка ж моста — тоже ремесло.

Он сторожил порядка хоровод,—

Желтела женщина лисицей,

Чтобы над пеной валких вод

Своею пенностью гордиться.

И беспризорный, закрывая ухо

Воротника подобьем, осязал,

Что не река, а хлебная краюха —

Засохшая — царапает глаза.

Тогда и я взглянул издалека

На неба дымную овчину —

Там разводили облака

Вторую ночи половину.

Роптали граждане — и в жар,

В живую роспись горизонта

Я записал их, как товар,—

Товар, к несчастью, полусонный.

ЗА ГОРОДОМ

Как по уставу — штык не вправе

Заполнить ротный интервал,

Как по уставу — фронтом вправо,

Погрупно город отступал.

Дома исчезли. Царство луж

И пустыри с лицом несвежим,

Изображая в красках глушь,

Вошли в сырое побережье.

Дороги к берегам пусты,

Деревья перешли в кусты.

Дымились лачуги, с судьбой не споря,

По огородам чах репей,

И, отлученные от моря,

Тупели груды кораблей.

Без ропота, ржавые палубы сжав,

Ветвистые мачты,—

Они опустились, пошли в сторожа

К лачугам, лугам бродячим.

У всех навигаций единый закон:

Грузиться и плыть напролом.

Но если ты сдал и на слом обречен,

Ты будешь дружить с пустырем.

Над пароходною трухой

Костер мальчишки разжигали,

Но дым кривлялся, как глухой,

Но дым у ветра был в опале.

Голубоглазые сычи

Кричали ветру: «Прочь! Не тронь!»

Но этот ветер их учил,

Как нужно выпрямлять огонь

Старуха собирала хворост,

Ее спина трещала,

Ее дыханье раскололось

На длинное и малое.

А дальше волны, разлетевшись,

Синели, синих трав наевшись.

Я кинул глаз по сторонам —

Синела нищая страна:

Лачуги, пароходный хлам.

И вдруг взглянули пустыри

Глазами, полными зари.

Из нищенских ножон

Сверкнуло мне лицо победы:

«Здесь будет город заложен

Назло надменному соседу»…

Пусть Петербург лежал грядой

Из каменных мощей,

Здесь будет вымысел другой

Переливаться в кровь вещей.

Ветхий край ключи утра

Положит сам в ладонь

Вот этим детям у костра.

Играющим в огонь.

Без крепостей, без крови водопадов,

Без крепостных — на свой покрой,—

В мохнатые зыбей ограды

Они поставят город свой —

Приморский остов Ленинграда!

ЛЮБОВНЫЕ ПРИМЕЧАНИЯ

Может быть, ты возникла,

Как совесть лично.

Опровергла мою прямоту.

Так моряк отмечает

На карте отличной

Глубину — по ошибке не ту.

Может быть, то любовная

Мгла ночей —

Садоводов неведомых зов,

Обязательно слива без косточек,

Состязание чувств — без призов.

Может, это купанье, где издали

Только взмахи и пена, и вдруг

Узнаешь, если отмели выдали,

Белизну опьяняющих рук.

Может, август и душно,

Гости до дна

Иссушили беседу, и, кроме

Облаков над полями,

Только ты и верна

Всем прохладам,

Не понятым в доме.

Может быть, то легенда —

С ума сойти

Всем по списку подряд

И, опять

Безыменно вернувшись

На те же пути,

Отмелькавший рассказ повторять.

ОТРЫВОК ИЗ «ПИСЬМА О ЖЕЛЕЗЕ»

…Кроме того, сообщаю вам,

Что дом железом пронизан,

По всем по кирпичным его рукавам

Железо живет, как вызов.

Не оттого ль, что в полной мере

Им дышат стены снизу до вершин —

Мне снятся битвы, рельсы, подмастерья,

Грызущие, как семечки, гроши.

Железо то из самых бытовых

Металлов, чей состав тягчайший

Встречает примесь марганцев седых,

Мышьяк лукавый, серу, фосфор…

                                                          Дальше:

Вся почта, все идущие ко мне

(А я живу под самой крыши срезом)—

Они, взбираясь от стены к стене,

Они сопровождаются железом.

Железные перила, как болезнь,

Раскручивают черную кривую,

Теперь поймете, почему я здесь

О нежности сугубой не тоскую.

Железо ночью стынет на руке,

Моя кровать — она железный случай,

Не вспомните ль, проверено ль и кем

Влияние жилища на живущих.

Перед грозой пылинок трескотня

Бывает великански ощутима —

Поймите! Вздох железного плетня —

Он тоже не проходит мимо.

Он легкими, как воздух, поглощен,

Он в грудь стиха, как пуля в доску, врезан,

Не всемогущ, конечно, он еще,

Но яблоко беру — и в нем железо…

СОБРАНИЕ ДРУЗЕЙ

Белуга, спящая в томате, вспомните,

Хоть вы давно уже без головы,

Каких бесед свидетельницей в комнате

Лежали вы меж дыма синевы.

Вы дрянь в соку, всякой дряни мимо

Друг говорит:

                        — Позвольте, я моряк,

Шел миноносец как-то возле Крыма,

А мины там стоят на якорях,

Мы в минном поле, карты нет, черт в стуле,

Идем, осадка: некуда деваться,

У всех, конечно, студнем ходят скулы,

Не знаешь, плакать или раздеваться.

Чин чином выбрались. Плясали, как медузы,

А все-таки ведь лучше нет красот

Воды, сплетенной в этакий вот узел —

Яссо! —

                Он показал руками узел вод.

Но друг второй:

                          — Нет, что же, я, простите.

Оспорить должен: лишь мотор пошел,

Тебе кричит механик: «Слушай, Витя!»

Ну, слушаешь — и очень хорошо.

Не должен летчик храбрость обнаружить,

А так от всех привычек по куску

«16-bis — гидро Савойя» — хоть в лужу

Садись — такой неслышный спуск.

Коли ты штопором пошел — заело,

Не развернуться — ну, понятно, крышка,

Без парашюта плохо наше дело,

А все же небо — лучшая страстишка…

Не летчик я и плавать не горазд,

Но, третий друг, меня хоть поддержи ты,

Что и земля не кроличья нора

И далеко еще не пережиток.

Когда мороз дерет тебя со всех

Лопаток, вкруг стреляют сучья,

И пахнет лес, как закавказский мех,

С таким вином, какого нету лучше…

Тут сидели женщины. Шурша,

Курили и доканчивали груши,

И в разговор летела их душа,

Насторожив внимательные уши.

Казалось, доедая и куря,

Сказать хотели длинными глазами:

«Нам отдадите все свои моря,

И землю всю, и небо с потрохами».

Их белых рук открытые вершки

Шептали в тон, воспользовавшись мигом:

«Вы боги, обжигаете горшки,

Займемся мы самих богов обжигом…»

СТИХИ НА РАССВЕТЕ

Был черновик к заре окончен,

Лень трубку жечь, и пепел лег.

Примяли пальцы то, что ночью

Мечтой играло, отошло.

Окно восстанием теней

Клубилось, мысль опережая,

За ним слепой метался снег,

Дрожаньем крыш сопровождаем.

Как бред, в стакане плыл лимон,

Он плыл, царапался и падал,

Несчастный комик поражен

Стеклянною оградой.

Он осложнял собой игру,

Он принимал углы стакана,

Как я, — за очерк женских рук,

За грань волны, за первозданный

Фонарь над пьяною поляной

Стихов, трезвевших лишь к утру.

Они сияли на столе,

Как гвозди, свернутые в кучу,—

 Табак, поднявшись синей тучей,

Желал им счастья на земле.

В окне восстание теней

Исчезло раньше, чем историк

Его отметил в полусне,—

И солнце хлынуло, как море.

Дом превращался снова в лавку,

Где предлагают разговор,

Посуды дрожь, семейный шорох

И зайцев солнечных на шторах.

…С этих пор

Он шел без пенсии в отставку,

Ночных торжеств охрипший хор…

Лимон, застывший в чайной пене,

Желтел условно, что актер,

Упавший в обморок на сцене…

ОБЩЕДОСТУПНАЯ ИСТОРИЯ СТИХОТВОРЦЕВ

Пора проверить окрестности,

Кончая с неточными толками,

В любой населенной местности

Стихотворцы пасутся толпами.

Они одинаковы, как торцы,

У каждого есть, однако,

Клей, для особых услуг щипцы,

Ведро разведенного лака.

Ножницы рядом, под рукой,—

Таков арсенал победы;

Размеры и рифмы находят легко

Щипцами в карманах соседа.

Затем из газет имена вождей

Стригут и, спутав старательно

С метафорой жиденькой вместо дрожжей,

Разводят ряд прилагательных.

Встряхнув, остыть немного дают

И, клеем соединивши,

Ставят вариться похлебку свою,

От бедности не посоливши.

Красного лака пускают тут

Застыть на словесной массе.

Блестит лакированный пресный пруд,

И вот тебе — новый классик.

Похлебка в журнальный котел на приход

Записана между прочим:

Читатель читает (читатель растет),

Читатель читать не хочет.

Товарищи! Вывод отсюда какой?

Ведь надо по чести взвесить —

Не стоит делать приемный покой

Из самой веселой профессии…

ИЗ ЦИКЛА «ЮГ»

Смотри кругом, красавица,

По щебяным наростам

Здесь, как шакал, шатается

Войны вчерашней остов.

Пугая племя черепах

И развлекаясь заодно,

Катает ветер черепа

Потерянных скакунов.

За жадным держидеревом

Ползет, вися на блиндажах.

Здесь юг тягался с севером

На выбранных ножах.

Темнейшее из лезвий,

У старой балки, нами,

Твоей рукою трезвой

Подобрано на память.

С кем был он, нож повергнутый

В подгорные луга,

Кому давал ответ крутой

Некупленный слуга?

Кружился ли он пьяный,

Прося остановиться,

Глядя в глаза сурьмяные

Упрямицы станицы.

Имел ли подругу проще?

Иль с ним плясала тогда

Красношелковыми рощами

Расшитая Кабарда?

…В ржавчину битва упала,

Иззубрив огонь и крик,

С лохматых стен перевала —

Весь мир снова юн и велик.

НОРД-ОСТ

М.К.Н.

Смятенные шли перед ним

Шорохи, соль, песок,

Он, синим холодом тесним,

Ударил Севером в висок.

Перехлестнул кору, уча

Деревья сопротивленью,

Упорных ломая, по кротким стуча,

Слепых обволакивал тенью.

Волну хребтов рукой густой

Подбросил, тешась, ближе —

Был ястреб, точно лист простой,

Сбит сбоку им и унижен.

Но птица, решеткой ноги сложив,

Скрипела, вниз скользя,

Глаза ее — острые ножи —

Шипели…

Кустарники рвались стаей,

Поля сдавались на милость,

Он шел, дышать не переставая,

Следя, чтобы все клонилось

Темнообразьями фелюг,

Трубами, по трубкам, забытым

В зубах, канавами на валу,

Бельем, плясавшим в корытах.

Шел широко и травил миры,

Подпрыгивая, зачеркивал

Головы, стекла, карьеры горы

И все ж — недоумевал:

Затем, что опять деревья лица

Несли, от земли подняв

Козьи глаза, острей черепиц

Бежали по зеленям.

Мангалы дымили, вились усы,

Гречанки красили брови,

Ненужную рыбу жевали псы,

От лени с волнами вровень…

МОРЕ

1

Я гостем прошел перед тобой,

Ветрами земли качаем,

Дыханья твоего прибой

Вздымался, неисчерпаем.

          Гремя своим ростом и голосом,

          Выбрасываясь из тумана,

          Ты гнев высылало на вал,

          Он свинчивал в белые полосы

          Бежавшие рыхло поляны

          И вдребезги разбивал.

Когда не служат кровлей горы,

Постелью — степи, мосты —

Петля, беглец кончает спорить,

К тебе приходит он, чтоб ты

В размах синего предела

Его обуло и одело.

Когда не спалось им, а песни истлели.

Ты солью кормило их и стыдом,

Ты отдало черной беде в Марселе

Людей оставивших дом.

Сломавших винтовки о выступ

Твой разный размах зашвырнул

Туда, где выходит на выстрел

Пустынь длинный гул,

И свергнул легших не в песке —

На дно Босфорово плавать,

Вещать на мертвом языке

Про добровольческую славу.

Ты право, судилище, ты хохочи,

Законы пишут на воде,

Все побежденные ручьи

Всегда глотал водораздел.

          Чалма ли правит, или фуражка

На берегах тебе под стать.

          Твоим рукам не будет тяжко

          Надменной ночью клокотать.

2

Но, одеяло расстелив

С затасканным концом,

Я смею на старом отрыве земли

Лежать к тебе лицом.

          Вот я в горло времени дую,

          Сабель горят чеканы,

          Трясут твою руку, руку седую

          Днепровских папах атаманы.

          Летает пламень на курень,

          От качки страны рушатся,

          Как груши в сломанный плетень.

          Под свистами свинца,

          И сыну статному не лень

          Переиграть игру отца.

Склони рога, о берегах

Забота новая строга,

Стучит московская нога

Теперь о берега.

          Как в годы год, как в волны лот,

          Как сталь между углей,

          Гудел ямбический полет

          На пушкинской земле.

Среди колодников, колод,

Усмешкой распечатанных,

Среди колодцев и полей,

Неравных и заплатанных,

Быть надоело одному,—

Он поднял кольца побережий,

Грозы и скуки на краю,

Пустил гулять отвагу,

Ударил в связанную тьму,

В Россию перезвоном свежим

Громадных песен — про твою,

Про зеленеющую влагу.

3

Через дебри, года, оды,

Из домов, где камень затих,

Из лесов, где зеленая одурь,—

Я расстелил одеяло на отдых

У звучных честно ног твоих.

          Дымом трубки я буду петь,—

          Дыши и вздымайся гуще,—

          Тебя, цветущее, как медь,

          Как слово, в ночь бегущее.

Проникнись табака

Революционным дымом.

Он безбандеролен, как и рука,

Как ты — неукротим он.

          Буря жиреет на якоре,

          Чем пахнет твой горизонт?

          Вчера еще маяк горел,

          Сегодня слеп и он.

Чайка причаливает, ждет

На теплых плечах громад,

К седым чанам в садах идет,

Восходит виноград.

          Лодка ступает на лотки,

          Шипя по ракушек резьбе,—

          Ворот ворчит повороту руки,

          Ворот выносит корму на себе.

Колебля загар усов,

Мачты шатают тени,

Республика ищет парусов

Для тысячи направлений.

          Покатый, короткий узел,

          Упорство игры изучив,

          Мыс возится с морем, он сузил

          Размытые солью зрачки.

Светлеет вдруг, подняв из пены

Лицо свое береговое,

Без времени, без перемены,

Но берегись: оно другое!

ПЕРЕХОД В НОЧЬ

Закат согнул свой желтый стан,

Снимая с веток птичью речь,

Чтоб в смуглоту упала та,

В прохладу смуглых плеч.

          Он мачты застеклял в порту

          И выдувал из волн огни —

          Не ты ли властвовала тут

          С ним вместе и над ним?

С любезностью всех негордых,

У сада, у бревен сарая,—

Ты тени сгоняла на отдых,

Шагами тишь проверяя.

          Постелена козам солома,

          И куры в курятне отменной.

          У нас ни постели, ни дома —

          Ничего, кроме старой Вселенной.

Ничего, кроме радости зрячей,

Так о ней одной говори.

Волна, бездомная рыбачка,

Волочит звезды-козыри.

          Зеленые, желтые — пачками —

          Всплывают, тонут, и опять

          Ты можешь, платья не запачкав,

          Их с камня подобрать.

Светляк, приплывшая звезда,

Дождь капель радуг рябей,

Они идут твоим сандальям,

Как эта ночь тебе.

          Возьмем живущего дары:

          Что, если все богатые

          Нам в руки козыри сданы

          Ночами, вихрями, закатами?

И мы обречены играть,

Тасуя жизнь без берегов,

А им заимствовать пора

От наших песен и шагов —

          Еще играть, еще южней

          Сияньем шеи, губ, как пеной

          Волн бесхитростных на дне

          И наверху таких надменных.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Льется воздух, мужеством настоен,

Пыль чужая падает с плеча,

В днях чужих я жил не как историк,

Нрав племен в томах не изучал,

Жилы строк в моих скрипели жилах,

В них любовь и ненависть моя,

По-другому чайки закружили,

За Толбухин вылетев маяк.

Им не надо плыть в закат зловещий,

В чужестранной ночи костенеть,

В уши мне советский говор плещет,

Мне в глаза залива светит медь.

Угасает запад многопенный,

Друга тень на сердце у меня,

По путям сияющей вселенной

Мы пройдем когда-нибудь, звеня:

Но куда б по свету ни бросаться,

Не найти среди других громад

Лучшего приморского красавца,

Чем гранитный город Ленинград.

РАННЕЕ УТРО

Мир молодой, как небо на заре.

Встречал меня на той полугоре.

И, книжным словом не оскорблена,

Чернела леса дальняя стена.

И созданная заново роса

Гордилась тем: росу пила оса.

И шепоты властительные трав,

В свое дыханье мощь земли вобрав,

Вступали в спор с могучею осой,

Был у осы граненый глаз косой.

Казалось, шепчет мне полугора

Мильоном уст: тебе устать пора.

Я сел на пень. Я вспомнил жизнь свою.

Я унижать ее не устаю.

Разменивать на мусор малых дел,

Как будто не поставлен ей предел.

И, может быть, уж вся она за мной,

Как этот холм перед лесов стеной.

И объяснить я должен муки все

Немедля — курослепу иль осе.

Кому еще? Я вспомнил город твой,—

Ты спишь еще, и сон над головой,

Закрыты ставни. Улица гремит

Железом всех сомнений и обид.

Ты спишь еще. Еще твоей рукой

Владеет жизни комнатный покой.

Ты — легкая, не знавшая родов,

Ты — вольная в неволе городов,

Ты тихо спишь — и, как у статуй ровно,

Твои глаза глядят еще условно!

«Был майский день, но ветер шел с залива…»

Был майский день, но ветер шел с залива

И вел туман, и ставил на холмы,

Как будто бы из мглы неторопливой

Являлось мне видение зимы.

На старый снег похожи стали воды,

Свинцовостью мерцая снеговой,

Но не было мне дела до природы

И до ее поруки круговой.

Лишь потому мне и приснился буер,

В глубокий снег ушедший до плеча,

Что только ты всей образною бурей

Моих стихов владела в этот час.

И, твоему покорен самовластью,

Стал буер яхтой, легкою, как дым,

И он прошел, как скромный вестник счастья,

Прорезав сердце килем ледяным.

То не был сон, что путал время года,

Но дальний плеск одной волны родной,

Туман исчез, весенняя природа

С твоей улыбкой встала предо мной.

«Как след весла, от берега ушедший…»

Как след весла, от берега ушедший.

Как телеграфной рокоты струны,

Как птичий крик, гортанный, сумасшедший

Прощающийся с нами до весны,

Как радио, которых не услышат,

Как дальний путь почтовых голубей,

Как этот стих, что, задыхаясь, дышит,

Как я — в бессонных думах о тебе.

Но это все одной печали росчерк,

С которой я поистине дружу,

Попросишь ты: скажи еще попроще,

И я еще попроще расскажу.

Я говорю о мужестве разлуки,

Чтобы слезам свободы не давать,

Не будешь ты, заламывая руки,

Белее мела, падать на кровать.

Но ты, моя чудесная тревога,

Взглянув на небо, скажешь иногда:

Он видит ту же лунную дорогу

И те же звезды, словно изо льда!

СЕНТЯБРЬ

Едва плеснет в реке плотва.

Листва прошелестит едва,

Как будто дальний голос твой

Заговорил с листвой.

И тоньше листья, чем вчера.

И суше трав пучок,

И стали смуглы вечера,

Твоих смуглее щек.

И мрак вошел в ночей кольцо

Неотвратимо прост,

Как будто мне закрыл лицо

Весь мрак твоих волос.

«Стих может заболеть…»

Стих может заболеть

И ржавчиной покрыться,

Иль потемнеть, как медь

Времен Аустерлица,

Иль съежиться, как мох,

Чтоб Севера сиянье —

Цветной переполох —

Светил ему в тумане.

И жаждой он томим,

Зарос ли повиликой,

Но он неизгоним

Из наших дней великих.

Он может нищим жить,

Как в струпьях, в строчках рваных,

Но нет ни капли лжи

В его глубоких ранах.

Ты можешь положить

На эти раны руку —

И на вопрос: «Скажи!» —

Ответит он, как другу:

«Я верен, как тебе,

Мое любившей слово,

Безжалостной судьбе

Столетья золотого!»

«Мой город так помолодел…»

Мой город так помолодел —

         Не заскучать,

И чайки плещутся в воде,

         Устав кричать.

И чаек крылья так легки,

         Так полны сил,

Как будто душу у реки

         Кто подменил.

И самолетов в вышине

         Горят круги.

Я слышу в синей тишине

         Твои шаги.

Как будто слух мой стал таков,

         Что слышит сон,

Как будто стук твоих шагов

         Заворожен.

Как будто губ твоих тепло.

         Прохладу плеч

На крыльях чаек принесло

         — Сюда — беречь.

Иль ты одна из этих птиц

         Сама,

И мне по ней в огне зарниц

         Сходить с ума!

«Я снова посетил Донгузорун…»

Я снова посетил Донгузорун,

Где лед светил в реки седой бурун.

Остры, свежи висели вкруг снега,

Я видел: жизнь моя опять строга,

И я опять порадовался ей,

Что можно спать в траве между камней,

И ставить ногу в пенистый поток,

И знать тревогу каменных берлог.

В глуши угрюмой, лежа у костра,

Перебирать все думы до утра.

И на заре, поднявшись на локте,

Увидеть мир, где все цвета не те…

ЭЛЬБРУС С БЕЧАСЫНА

…Намеченный смело

Над зыбью полей

Светящимся мелом

По аспидной мгле…

Вычерчивал мастер

Во весь небосклон

Его, как на части

Разбившийся сон.

Чертил он и правил

Снега, как рассказ,

И гору поставил,

И вывел на нас.

И падал кусками,

И сыпался мел,

Но гору на память

Он кончить сумел!

«Женщина в дверях стояла…»

Женщина в дверях стояла,

В закате с головы до ног,

И пряжу черную мотала

На черный свой челнок.

Рука блеснет и снова ляжет,

Темнея у виска,

Мотала жизнь мою, как пряжу

Горянки той рука.

И бык, с травой во рту шагая,

Шел снизу в этот дом,

Увидел красные рога я

Под черным челноком.

Заката уголь предпоследний,

Весь раскален, дрожал,

Между рогов аул соседний

Весь целиком лежал.

И сизый пар, всползая кручей,

Домов лизал бока,

И не было оправы лучше

Косых рогов быка.

Но дунет ветер, леденея,

И кончится челнок,

Мелькнет последний взмах, чернея,

Последний шерсти клок.

Вот торжество неодолимых

Простых высот,

А песни — что? Их тонким дымом

В ущелье унесет.

ГУНИБ

Здесь ночи зыбкие печальны,

Совсем другой луны овал,

Орлы, как пьяницы, кричали,

Под ними падая в провал.

           И взмах времен глухих и дерзких

           Был к нашим окнам донесен,

           Перед лицом высот Кегерских

           Гулял аварский патефон.

Тревогу смутную глушили

И дружбой клялись мы навек.

Как будто все мы в путь спешили,

Как будто ехали в набег.

           Из пропасти, как из колодца,

           Реки холодной голос шел:

           «Не всем вернуться вам придется,

           Не всем вам будет хорошо…»

А мы смеялись, и болтали,

И женщинам передавали

Через окно в кремнистый сад,

Огромной ночью окруженный,

Стаканы с тьмой завороженной,

Где искры хитрые кипят.

ЖЕНЩИНЫ КУРУША

Где Шахдаг пленяет душу,

Я привстал на стременах:

Ходят женщины Куруша

В ватных стеганых штанах,

В синем бархате жилеток,

В самотканом полотне,

И лежат у них монеты

На груди и на спине.

С чубуком стоят картинно

У оград и у ворот,

И мужской у них ботинок

Женской обувью слывет.

Их бровей надменны дуги,

Хмурой стали их рука,

И за ними, словно слуги,

Бродят стаей облака.

Гость иной, поднявши брови,

Их усмешкой поражен,

Скажет: нету жен суровей

Богатырских этих жен.

Нет, предобрые созданья

В ватных стеганых штанах

Украшают мирозданье

Там, где высится Шахдаг.

Тараторят понемножку,

Носят воду над скалой,

Из кунацкой за окошко

Облака метут метлой.

И они ж — под стать лавинам,

В пропасть рвущимся коням,

И страстям — неполовинным,

Нам не снившимся страстям!

«Он — альпинист и умирал в постели…»

Марку Аронсону

Он — альпинист и умирал в постели,

Шла тень горы у бреда на краю,

Зачем его не сбросили метели

Высот Хан-Тенгри в каменном бою,

Чтоб прозелень последнего мгновенья

Не заволок болезни дым,

Чтоб всей его любви нагроможденье.

Лавиной вспыхнув, встало перед ним.

Прости, что я о смерти говорю

Тебе, чье имя полно жизни нежной,

Но он любил жестокую зарю

Встречать в горах, осыпан пылью снежной.

Я сам шагал по вздыбленному снегу

В тот чудный мир, не знавший берегов,

Где ястреба как бы прибиты к небу

Над чашами искрящихся лугов.

Мы знали с ним прохладу сванских башен,

Обрывы льда над грохотом реки,

О, если б он…

                         Такой конец не страшен,

Так в снежном море тонут моряки.

И если б так судьба не посмеялась,

Мы б положили мертвого его

Лицом к горе, чтоб тень горы касалась

Движеньем легким друга моего,

И падала на сердце неживое,

И замыкала синие уста,

Чтоб над его усталой головою

Вечерним сном сияла высота.

ГОРЕЦ

Сказал, взглянув неукротимо:

«Ты нашим братом хочешь быть,

Ты должен кровью побратима

Свое желание скрепить».

И кровью гор морозно-синей

Кипел ручей, высок и прям.

«Ты, горец, прав! Клинок я выну —

Я буду верный брат горам!

Пускай на рану льет отвесно

Простая горная струя,

Пускай сольется с кровью трезвой

Кровь опьяненная моя».

«Давайте бросим пеший быт…»

Давайте бросим пеший быт,

Пусть быт копытами звенит.

И, как на утре наших дней,

Давайте сядем на коней.

И для начала мы лугами

Пройдем широкими кругами,

Огладив шею скакуна,

Проверив, крепки ль стремена,

Взмахнем камчой над конским глазом —

В полет скакун сорвется разом.

И ну чесать то вверх, то вниз —

Взлетать с разбега на карниз,

В ручей с карниза, пену взмылив,

А в травах что-то вроде крыльев

Летит зеленою парчой

Под обалдевшей алычой.

В камнях, над гривой не дыша,

Прошепчешь: «Ну, прощай, душа!» —

И — нет камней, лишь плеск в ушах,

Как птичьи плески в камышах.

А ты забыл, что хмур и сед,

И что тебе не двадцать лет,

Что ты писал когда-то книги,

Что были годы, как вериги,

Заботы, женщины, дела,—

Ты помнишь только удила,

Коня намыленного бок,

И комья глины из-под ног,

И снежных высей бахрому

Навстречу лёту твоему…

«Я хочу, чтоб в это лето…»

Я хочу, чтоб в это лето,

В лето, полное угроз,

Синь военного берета

Не коснулась ваших кос.

Чтоб зеленой куртки пламя

Не одело б ваших плеч,

Чтобы друг ваш перед вами

Не посмел бы мертвым лечь

РИСУНОК

Как будто с лодки уронив весло,

Гляжу в поток, каким его несло.

В томительной, как сердце, быстрине

Горит лицо, смеющееся мне.

Струящиеся крылья легких рук —

Лилейной жизни влажный полукруг.

Я позабыл и лодку и весло,

Наивное я вспомнил ремесло,

И, как дикарь, приснившийся поток

Я начертил рисунком этих строк.

НОЧЬ

Спит городок.

Спокойно, как сурок.

И дождь сейчас уснет,

На крышах бронзовея;

Спит лодок белый флот

И мертвый лев Тезея,

Спит глобус-великан,

Услада ротозея,

Спят мыши в глобусе,

Почтовый синий ящик,

Места в автобусе

И старых лип образчик,—

Все спит в оцепенении одном,

И даже вы — меняя сон за сном.

А я зато в каком-то чудном гуле

У темных снов стою на карауле

И слушаю: какая в мире тишь.

…Вторую ночь уже горит Париж!

«Проходят буря, и чума…»

Проходят буря, и чума,

И дождь, и даже ночь сама,

И снова утро настает.

Мой добрый друг, не все пройдет.

Деревья, что цвели при нас,—

Они остались про запас.

В другой иль в этой стороне —

Они остались вам и мне.

«Каких рассказов вас потешить…»

Каких рассказов вас потешить

Такой бродяжьей пестротой,

Такой веселостью нездешней,

Такой нелепой прямотой,

Чтоб вы могли уже в постели,

Упав лицом в подушек снег,

Одна зеленой их метели

Легко смеяться в полусне…

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГОРОД

Уже отлязгал паровоз,

Уж дребезжал трамвай урочный,

Но все струился дым волос —

Тех, золотых, — над смуглой ночью.

Но в электрической росе

В стекле деревья плыли снова,

И профиль девушки висел

Ундиной города родного.

ПИСЬМО

Писал письмо большое

О жизни о прибрежной,

Писал письмо с душою,

Местами даже нежно.

Романтике внимая,

В бутыль вложил письмо я,

Чтобы волна немая

Его несла бы, моя.

Плеснул воде посуду,

Сквозь пены венчик мылкий

Дивлюсь морскому чуду —

Все в двух шагах бутылка.

И мне сказала чайка,

Взлетая словно белка,

Что для письма такого

Все это море — мелко!

«На водяных полянах…»

На водяных полянах

Покой белей струны,

На спящих гидропланах

Лежит рука луны.

Ты на воду подуй-ка,

На струйку на одну —

Луна черпнет ту струйку,

Ту струйку, как струну.

В очарованье странном

Струны той молодой

Ты станешь гидропланом,

Луною и водой…

А что-то чуда вроде

Свой дивный множит рост,

И тень твоя уходит

Куда-то в море звезд!

«Где-то в душном Камеруне…»

Где-то в душном Камеруне

Есть съедобная земля,

Сохнут там колосья втуне,

Там заброшены поля.

Там прекрасной синей глиной

Набивают люди рот

И, запив водой невинной,

Водят голый хоровод.

Но моя земля не хуже,

Чем не лакомый кусок:

Море синее на ужин,

Сосны, вереск и песок.

И не в смысле переносном

Путник жадно норовит

Уплетать холмы и сосны,

Больно вкусен этот вид!

Запивать струею чистой,

Ковш подняв над головой,

Чуть соленой, чуть шерстистой,

Темной влагой стиховой!

«На улице, как на поляне…»

На улице, как на поляне,

Темно, а спички не горят,

Падучих звезд летят сиянья,

Как отсыревших спичек ряд.

Как будто там гигант нескладный

Своих шагов замедлил ход

И перед женщиной громадной

За спичкой спичку — звезды жжет,

Или с усмешкою нескромной —

Былых страстей — в полночный час

Следит за нами призрак темный

И передразнивает нас.

«Всю ночь огни играют мной…»

Всю ночь огни играют мной,

В глаза вонзая блески льдинок,

Над морем буйный дух земной

Меня зовет на поединок.

Лучом прожектора настиг

И рвется в дом слепящей птицей,

Ошибся домом ты, старик,—

Я не хочу с тобою биться!

Не притворяйся маяком,

Фортов сигналами глухими,

Я помню мертвых моряков,

Я помню все — я не таков,—

Я дал земле другое имя!

ПТИЦЫ

Вечер мрачен, словно инок,

И зудит, как старый овод.

Телеграфных линий ряд,

Где похожи на сардинок,

Что наколоты на провод,

Птицы малые сидят.

Птицы малые — сардинки,

Что скрипите под сурдинку

Телеграфных жалоб вы?

Что ваш коготь сердцу вынет:

Лета легкие поминки,

Мирной осени крестины,

Зелень долгую травы?

Или быстрых вьюг похмелье,

Кровожадное веселье

Наскрипели вы тягуче —

Темных кодов разговор,

И теперь вас жалость мучит,

Оттого вы так и сели

На меня смотреть в упор?

«Рассказы все рассказаны…»

Рассказы все рассказаны

Под кленами ль, под вязами.

Дорожки все исхожены,

Следы дождями скошены.

Осеннею метелью

Все листья облетели,

И только память зелена,

И ей стареть не велено.

«Давно такой хорошей осени…»

Давно такой хорошей осени

Моя душа не знала,

Не то чтоб в небе много просини

Иль хмури в жизни мало,—

Но всюду здесь, где осень кружится,

Сквозь темный лик осенний

Сквозит мне тонкий облик дружеский

Родным души весельем!

«Сквозь ночь, и дождь, и ветер, щеки режущий…»

Сквозь ночь, и дождь, и ветер, щеки режущий,

Урок суровый на ходу уча,

Уходит лондонец в свое бомбоубежище,

Плед по асфальту мокрый волоча.

В его кармане — холодок ключа

От комнат, ставших мусором колючим.

…Мы свой урок еще на партах учим,

Но снится нам экзамен по ночам!

МОРСКАЯ БАСНЯ

Над морем дым столбом стоит —

Ты думаешь найти гиганта вид,

Берешь бинокль и видишь: пароходик,

Дымит вовсю замызганный уродик.

…Так человек дымит не по тоннажу,—

Ты ищешь дел — находишь только сажу.

ПРУД

Обиды все и неудачи

Сложить в один мешок большой

И написать углем горячим:

«Все это звалося душой!»

И бросить в пруд, не размышляя,

Но над прудом висит печать

И надпись грозная, глухая:

«Прошу прудов не засорять!»

МАВР

Закручивал Дездемоне рассказы

О войнах, путешествиях, морях,

И слушала, не подымая глаза,

Девическая синяя заря.

Лукаво улыбалась, как немая,

Глаза блестели в мира полутьму,

Дездемону еще я понимаю,

Но Мавра вот никак я не пойму!

ОДИССЕЙ И ВЫ

Девушке,

изучавшей древнегреческий

Он отлюбил, отпьянствовал,

Отпел и отсражался,

Он клялся постоянством

Путей, какими шлялся.

До умопомрачения

Он приключенья сеял,

Такое дней верчение

Зовем мы одиссеей.

Мне же не в волнах агатовых,

В эгейской пены выческах,

Внимать словам пиратовым

Из ваших губ девических.

Вы просто в тихой комнате

Строфу на память вспомните,

И станут древних вечера,

Как будто было все вчера.

СОН

Мне снилось: листьев колесница,

Листа о землю синий стук,

Никто не мог уж веселиться,

А листья падали вокруг.

Пускай те листья были немы,—

Они звучали, как поэмы,

Но листья жили, как уста,

Чья речь сердечная проста.

Пускай еще, еще приснится

Такая листьев колесница.

Пусть будет осень хоть в аду —

Я в этот ад за ней приду!

ПАЛАТКА ПОД ВЫБОРГОМ

Виссариону Саянову

Мне снились юность, снег,

Друзей далеких тени,

И нежность лиц во сне

Была, как снег и пенье.

Проснулся я впотьмах,

Вскочил одним движеньем,

Я вспомнил: я в горах

Пред новым восхожденьем.

Палатки узкий вход,

Закат алел громадой,

Порозовевший лед,

И грохот камнепада.

Все было наяву,

Все ощутимо грубо —

И то, что я живу,

И холод ледоруба.

И все было не так.

И все в другом порядке:

Вечерний бивуак

Под Выборгом в палатке.

И не закат горел,

А Выборга руины,

Не камнепад гремел,

А ряд орудий длинных.

Не ледоруба сталь,

Винтовки ствол морозный,

Мне юности не жаль,

Мне изменяться поздно.

В своей стране родной

Я знал покой и счастье,

И вражий надо мной

Вал огневой не властен.

Ничто не страшно мне,

И я за все ответил,

Как эти сны во сне,

Как две палатки эти.

ПАМЯТИ ПЬЯНКОВА

На той дороге фронтовой

От ближних зарев снег был розов,

И лед на касках голубой

Вставал щетиною морозной.

Заледенев, на лбу коней,

Дымясь, позвякивали челки,

И на боках и на спине

Лежал узор попоны колкой.

То пота липкого струи

Замерзли, превратясь в узоры…

Все это видели твои

Льдом застилаемые взоры.

Снег взвихрив, вырвал яму тол,

В ночном лесу, в земле гранитной

Привал последний ты нашел,

Наш скромный друг неименитый.

Что в том, что дружбе году нет,

Мы счет иной ведем сердцами,

И поднял командир планшет

Окаменевшими руками.

Пока стоявшие вокруг

С тобой прощалися по-братски,

Занес на карту он, как друг,

Твой бугорок земли солдатской.

И кони тронулись опять,

Таща орудья в снежной пыли,

Опять хрипеть и громыхать

В ту ночь, когда тебя убили.

В ту ночь я видел, что и ты.

Такой же лес, дорогу, пушки,

Весь мир походной маеты,

И вьюгу, словно повесть, слушал.

Как будто повесть о тебе,

Простую, русскую, ночную,

О долге, родине, судьбе…

…С нее свой завтра день начну я.

МЫЗА ХУМАЛА

Я должен был взорваться в этом доме,

Я шел к нему все утро, день, всю ночь,

Я так мечтал о крыше, о соломе,

Чтоб лечь, уснуть и чтоб все мысли прочь.

А он стоял на пустыре горелом

И ждал меня, тот домик небольшой,

Я опоздал — и лунным утром белым

Взорвались те, кто ранее пришел.

Зачем они меня опередили?

Я так же мерз, я так же жил в огне,

Одни пути мы вместе проходили,

А этот дом не уступили мне.

КОНЕЦ ВОЙНЫ

Мы в Выборге. Ходим в ералаше

Горящих улиц, падающих стен,

Вокруг огонь, он разноцветно пляшет,

Вокруг покой нежданных перемен.

Уж санный путь по-мирному укатан,

И голоса по-мирному слышны,

И только мин глухие перекаты

Нам говорят о прошлом дне войны.

А там, на мызе Лиматта, за рощей,

Где часовой у входа на тропе,

Сидит комбриг, усталый, поздней ночью

В заброшенном подвале, на КП.

Измученный, над картой уже лишней,

И нету сна и мира ни на миг.

Подвал еще горячкой штурма дышит,

И шорох ночи слушает комбриг.

Еще в ушах разрывов визги, трески.

Еще в глазах — как будто на весу —

И надолбы в проклятом перелеске,

И красный снег за насыпью внизу…

«Я не умею головы кружить…»

Я не умею головы кружить,

Я не умею равнодушно жить.

Я не умею так мельчить слова,

Чтобы они означились едва.

О силе слов скажу я только двух,

И в той зиме, захватывавшей дух,

Вновь ощутил я в смертоносном вое,

Что есть на свете братство боевое.

КРАСНАЯ АРМИЯ

В ее тени играли наши дети,

Поля шумели, жили города,—

Нет армии любимее на свете —

Хранительницы мира и труда.

Пройди весь свет, проверь всех армий славу,

Пересмотри былые времена,—

Нет армии, которая была бы

С народом слита больше, чем она.

Фашистских орд железная комета

Явилася на наших рубежах,—

Нет армии, которая б, как эта,

Комету эту бросила во прах.

И яростная битва закипела,

Как никогда громадна и грозна.—

Нет армии, которая б имела

Вождя полков такого, как она.

Народам час освобожденья снится

В истерзанной Европе наших дней,—

Нет армии, которая сравнится

Своею правдой с правдою твоей.

НАШ ГОРОД

Пусть тянет руку дерзкий враг

К нам в ленинградские пределы.

Их было много, тех вояк,

Чья рать войти сюда хотела.

На неприступном берегу

Обрубим руку мы врагу.

На крыльях черные кресты

Грозят нам нынче с высоты.

Мы стаи звезд на них пошлем,

Мы их таранить в небе будем,

Мы те кресты перечеркнем

Зенитным росчерком орудий.

Стой, ленинградец, на посту,

Смотри в ночную высоту,

Ищи врага на небосклоне,—

С тобой на вахте боевой

Стоит суровый город твой

И дни и ночи в обороне!

Проверь и крышу и подвал,

Забудь, как мирно ночевал,

Забудь беспечность и веселье.

Пускай, как крепость, темен дом,

Он вспыхнет радостью потом —

В победы нашей новоселье.

1919–1941

1

Я помню ту осень и стужу.

Во мраке бугры баррикад,

И отблеск пожарища в лужах,

И грозный, как ночь, Петроград!

И в ночь уходили мужчины

С коротким приказом: вперед!

Без песен, без слов, без кручины

Шел питерский славный народ.

И женщины рыли толпою

Окопы, о близких шепча.

Лопатой и ржавой киркою

В тяжелую землю стуча.

У них на ладонях темнели

Кровавых мозолей следы,

Но плакать они не умели —

Как были те люди горды!

И как говорили без дрожи:

«Умрем, не отступим назад.

Теперь он еще нам дороже,

Родной, боевой Петроград!

За каждый мы камень сразимся,

Свой город врагу не сдадим…»

И теми людьми мы гордимся

Как лучшим наследьем своим!

2

Враг снова у города кружит,

И выстрелы снова звучат,

И снова сверкает оружье

В твоих августовских ночах.

И снова идут ленинградцы.

Как двадцать два года назад,

В смертельном сраженье сражаться

За свой боевой Ленинград.

Их жены, подруги и сестры

В полдневный, в полуночный час

Киркой и лопатою острой

В окопную землю стучат.

Друзья, земляки дорогие!

Боев наших праведный труд

И рвы, для врага роковые,

В народную память войдут.

Так пусть от истока до устья

Невы пронесется, как гром:

«Умрем, но врага не пропустим

В наш город, в родимый наш дом!»

«Патрульная птица выходит из облака…»

Патрульная птица выходит из облака,

Ей радостно видеть с высот:

Внизу под крылом средь простора глубокого

Наш город могучий встает.

Он тянется к Пулкову бастионами

Своей цитадели труда,

Он входит в залив островами зелеными,

И крыши блестят, как вода.

И летчик любуется и улыбается,

Воздушных высот часовой,

Что вот в ленинградском он небе купается,

И солнце над головой.

И солнце, прикрытое облачным пламенем,

Ему говорит поутру,

Что город — герой и что Красного Знамени

Лег блеск на достойную грудь.

Что столько красы в этой дымке редеющей,

Что с ней он один на один,

Что век его молод в стране хорошеющей

И счастье его впереди!

Что только вчера он фашистских налетчиков

Крушил поворотом крутым.

Что славного города славные летчики

Недремно летают над ним.

А черные крылья покажутся вражьи —

Ударит их пламя атак,—

Запенясь, в огне лишь обломками ляжет,

О землю ударится враг!

ДВА БОГАТЫРЯ

Летит корабль с лицом нетопыря,

Разрывы бомб тяжелые грохочут —

Два города, как два богатыря,

Встают во тьме, в багряных пятнах ночи.

Встает Москва — народная краса.

Москва, Москва! Святыня нашей славы!

Звенят огнем ночные небеса.

Твой мчится в небе латник темноглавый.

О древний город! Вещий богатырь,

Живой водой поивший все народы.

Так вот она — великой битвы ширь

С врагом нечеловеческой породы,

Где льется кровь, как будто Волги воды,

По крыльям, танкам, грудам мертвых тел,

От самых дальних высей небосвода

До мерзлых ям, где враг окостенел.

Да, враг силен! Он разъярен, он ранен,

Он слеп от крови, рвется наугад,—

Как богатырь над волнами в тумане,

Стоит в сверканье молний Ленинград!

Над миром ночь бездонна и темна,

Но в скрежете, в гуденье, в звоне стали —

Клянемся, что отмстим врагу сполна.

Что за Отчизну биться не устанем!

Не дорожа своею головой,

Испепелим врага кровавым градом —

Клянемся в том могучею Москвой,

Клянемся в том любимым Ленинградом.

Она взойдет, победная заря,

Над тьмой фашистской, злобной и холодной,

Два города, как два богатыря,

Возглавят праздник славы всенародной!

ЛЕНИНСКОЕ ЗНАМЯ

То не чудо сверкает над нами,

То не полюса блеск огневой,—

То бессмертное Ленина знамя

Пламенеет над старой Невой.

Ночь, как год девятнадцатый, плещет,

Дней звенит ледяная кора,

Точно вылезли древние вещи —

И враги, и блокада, и мрак.

И над битвой, смертельной и мглистой,

Как тогда, среди крови и бед,

Это знамя сверкает нам чистым,

Окрыляющим светом побед!

И ползущий в снегу с автоматом

Истребитель — боец молодой

Озарен этим светом крылатым

Над кровавою боя грядой.

Кочегар в духоте кочегарки

И рабочий в морозных цехах

Осенен этим знаменем ярким,

Как моряк на своих кораблях.

И над каменной мглой Ленинграда

Сквозь завесы суровых забот,

Это знамя сквозь бой и блокаду

Великан знаменосец несет.

Это знамя — победа и сила —

Ленинград от врага защитит,

Победит и над вражьей могилой —

Будет день! — на весь свет прошумит!

«Растет, шумит тот вихрь народной славы…»

Растет, шумит тот вихрь народной славы,

Что славные подъемлет имена.

Таким он был в свинцовый час Полтавы

И в раскаленный день Бородина.

Все тот же он. Под Тулой и Москвою,

Под Ленинградом в сумрачных лесах

Бойцы идут. У них над головою

Родные звезды в снежных небесах.

Нет, рано враг торжествовал победу!

И сквозь пожаров дымные рога

Бойцы идут по вражескому следу,

Врезая шаг в скрипучие снега.

А враг бежит, смятенный и голодный,

Кляня судьбу проклятую свою.

Как завершенье веры всенародной,—

Слова вождя исполнились в бою.

Бойцы идут среди родимых пашен

Победным шагом, грозны и легки,

А их народ зовет: гвардейцы наши,

Любимые, желанные сынки.

Идут бойцы, их губы крепко сжаты,

Лежит на запад огненный поход,

Их движет месть, безжалостный вожатый,

И вражьих тел великий счет ведет.

Громя врага и мстя, мы твердо знаем,

Она пройдет, смертельная пурга.

Последний залп над Рейном и Дунаем

Сразит насмерть последнего врага!

ЛЕНИН

Зима нежданна и проста, зима, а ночи страшно кратки,

Дел бесконечна широта, мелькают дни смертельной

                                                                                                 схватки.

Под утро редкий перерыв, в работе отдых

                                                                               скоротечный,—

И вот он видит, как с горы, страну, забывшую

                                                                                   беспечность,

Страну в походе, на ходу, страну любимую — Россию,

На шапках — красную звезду, в огне просторы снеговые.

Не дни пылают там — века, и в очистительном пожаре

Гудит народная река, и тот огонь ее не старит.

Все так же молодо оно, народа сердце ретивое,

Всех гроз огнем озарено предназначенье мировое.

И он, отдавший жизнь свою служенью радостной

                                                                                          России,

Ведет бестрепетно в бою ее дружины молодые.

Зарей окрашен небосклон… Уж в вечной дымке годы

                                                                                                    эти…

Любить Россию так, как он! Что может быть святей

                                                                                             на свете!

Бушует снова вихрь войны, и вновь зима и ночи кратки,

И стонут вновь поля страны под топотом смертельной

                                                                                                   схватки.

Страна в походе, бой идет, в народном сердце мести

                                                                          пламя,

И знамя Ленина встает опять над русскими полками!

ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕ ФЕВРАЛЯ

1

Да, в Ленинграде падают снаряды

Зарею, в полдень, на исходе дня,

Его гранит осколками граня

И осыпаясь дымной колоннадой.

Но что столпы визжащего огня,

Развалин наших тихие громады,

Когда над теплым пеплом Сталинграда

Летит победа, крыльями звеня.

2

С лесной красой простились мы старинной,

Для дзотов нам нужна была она,

Для блиндажей, для надолбов нужна,—

Со всей страной делили подвиг длинный,

Чтоб ожила азовская волна,

Зазеленели волжские равнины.

Вздохнул свободно тополь Украины,

Кубанский клен, кавказская сосна.

3

Была зима — ту зиму не забудем,

И вновь зима — средь городов седых,

Где враг сгубил и зданья и сады,

Все вместе нынче радоваться будем,

Когда бойцов великих и родных,

Из рабства извлеченные, как в чуде,

Советские измученные люди,

Смеясь и плача, обнимают их.

4

В том казаке, что дрался на Неве,

Жил вольный Дон, вовек неукротимый,

И за Эльбрус с его папахой дымной

Шел ленинградец горцев во главе.

Украинские, — где-нибудь у Тима,—

Сердца в бою вдруг билися живей:

Сквозь вьюгу боя кликал сыновей,

Ломая лед неволи, Днепр родимый.

5

Сегодня примет красная столица

Лет боевых и славных дел парад.

Пусть все знамена встанут нынче в ряд,

И Перекоп, и скромный тот отряд,

Что первым шел под Псковом с немцем биться.

Так старый воин доблестью гордится —

Вновь ленинградцу шлет привет Царицын,

И Сталинграду — братский Петроград.

МАЛЬЧИКИ

Сияет майский Ленинград,

Народных волн кипенье.

Глядит мальчишка на парад.

Весь красный от волненья,

Как лес, пред ним штыки растут,

Блестят клинки нагие,

Какие танки мчатся тут.

Броневики какие!

Идут большие тягачи

И тянут сто орудий,

На них сидят не усачи,

А молодые люди.

И шепчет мальчик, как во сне.

Пленен зеленой сталью:

«Вот если б мне, вот если б мне

Такую б пушку дали!»

Мальчишка рос, мальчишка креп,

Носил уж галстук бантом…

Глядишь, уж ест солдатский хлеб,

Стал мальчик лейтенантом.

И пушку дали, целый склад

Снарядов чернобоких,

И вышел мальчик на парад

Смертельный и жестокий.

Там, где залива плещет вал,

На солнечной опушке,

Там, где ребенком он играл,—

Свои поставил пушки.

За ним был город дорогой,

За ним был город милый,

А перед ним — леса дугой,

Набиты вражьей силой.

И через голову идут

Куда-то вдаль снаряды,

Не вдаль враги куда-то бьют,

А бьют по Ленинграду.

И он, сжимая кулаки,

Сквозь все пространство слышал

И стон стекла, и треск доски,

И звон разбитой крыши.

Он представлял себе до слез

Так ясно это пламя,

Что рвется там и вкривь и вкось

Над мирными домами:

Над домом, где родился он.

Над школой, где учился,

Над парком, где в снегу газон,

Где в первый раз влюбился.

Кричал он пересохшим ртом:

«Огонь!»— кричал, зверея.

Стегал он огненным кнутом

По вражьей батарее.

И, стиснув зубы, разъярен,

Сквозь всех разрывов вспышки,

Всегда мальчишку видел он,

Шел улицей мальчишка.

Совсем такой, каким был сам,

Весенний, длинноногий,

Неравнодушный к воробьям,

Такой — один из многих.

И сам он был как воробей,

Как те, немного тощий,

Шептал себе он: «Не робей!

Храбрись, так будет проще!»

Лишь вражий залп отбушевал

И дым унесся пьяный,

Уж он осколки подбирал

Горячие в карманы.

И так он сердцу близок был

За гордость и за смелость,

Что весь свой гнев, что весь свой пыл

Ему отдать хотелось.

«Такого мальчика не тронь!»

От ярости бледнея,

Вновь лейтенант кричал: «Огонь!

Бей беглым по злодеям!»

…И наступила тишина,

Над зимней рощей реет…

«К молчанию приведена

Фашистов батарея».

«Приведена? Ну, хорошо.

То дело нам знакомо…

Так, значит, мальчик мой дошел,

Поди, сидит уж дома…»—

«А что за мальчик?» — «Это так,

Так, вспомнилось чего-то,

Ведь не о мальчике, чудак,

У нас сейчас забота».

И, сам на мальчика похож,

Лукавый, легкий, тощий,

Чуть усмехнувшись, лейтенант

Пошел вечерней рощей.

БАЛЛАДА О ТРЕХ КОММУНИСТАХ

Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов —

Разведчики бывалые, поход для них не нов.

Стоят леса зеленые, лежат белы снега,—

В них гнезда потаенные проклятого врага.

Зарылись дзоты серые, переградив пути,

Ни справа и ни слева их никак не обойти.

Зарылись норы вражьи в приволховском песке,

На них идут разведчики, гранату сжав в руке.

То дело им знакомое — и в сердце ровный стук,

Когда гуляют громы их гранатные вокруг.

Гуляют дымы длинные меж узких амбразур,

И трупы немцев синие валяются внизу.

И снег как будто глаже стал и небо голубей,—

Бери оружье вражье, повертывай — и бей.

И взвод вперед без выстрела, — но тотчас взвод

                                                                                      залег.

Попав под град неистовый из новых трех берлог.

Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов —

Все трое в те мгновение увидели одно:

Что пулеметы вражьи из амбразур не взять,

Что нет гранаты даже — и медлить им нельзя!

Что до сих пор разведчики, творя свои дела,

Не шли туда, где легче им, — куда война вела.

И вот сейчас на подвиг пойдут в снегах глухих

Три коммуниста гордых, три брата боевых.

Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов

Глядят на дзоты серые, но видят лишь одно:

Идут полки родимые, ломая сталь преград,

Туда, где трубы дымные подъемлет Ленинград,

Где двести дней уж бьется он с фашистскою ордой

И над врагом смеется он смертельной красотой.

Спеши ему на выручку! Лети ему помочь

Сквозь стаи псов коричневых, сквозь вьюгу, битву,

                                                                                              ночь!

И среди грома адского им слышен дальний зов:

То сердце ленинградское гудит сквозь даль лесов!

И оглянулись трое: и, как с горы видна,

Лежит страна героев, родная сторона.

И в сердце их не прежний, знакомый, ровный стук,—

Огнем оделось сердце, и звон его вокруг.

И ширится с разлету и блещет, как заря,—

Не три бойца у дзотов, а три богатыря.

Навстречу смерть им стелется, из амбразур горит,

Но прямо сквозь метелицу идут богатыри.

Вы, звери, псы залетные, смотрите до конца,

Как ярость пулеметную закрыли их сердца.

А струи пуль смертельные по их сердцам свистят,—

Стоят они отдельные, но как бы в ряд стоят.

Их кровью залит пенною, за дзотом дзот затих,

Нет силы во вселенной, чтоб сдвинуть с места их,

И взвод рванул без выстрела — в штыки идет вперед,

И снег врагами выстелен, и видит дзоты взвод.

И называет доблестных страны родной сынов:

Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов!

Темны их лица строгие, как древняя резьба,

Снежинки же немногие застыли на губах.

Простые люди русские стоят у стен седых,

И щели дзотов узкие закрыты грудью их!

«В разгаре ярая зима…»

В разгаре ярая зима,

Мороз, метели вой,—

А по-весеннему грома

Гремят над Лозовой!

Какая ранняя гроза

Гремит над Лозовой?

То наших пушек голоса,

То шквал их грозовой!

И мчится весть над всем Днепром

От нашей Лозовой:

«Мы в пыль захватчиков сотрем,

Клянемся головой!»

Мужайтесь, братья за Днепром,—

Падет фашистский кат,

Осветится родимый дом

Опять, как год назад!

* * *

Еще мороз вгоняет в дрожь —

А снежной целиной

Прошел тяжелый, жаркий дождь

Над Западной Двиной!

Откуда дождь, весенний дар,

Пролился над Двиной?

То Красной Армии удар,

Снарядов дождь стальной!

И мчится весть по всей Двине

И реет над Двиной:

«Сгорят захватчики в огне,

Клянусь Двины волной!»

Мужайтесь, братья за Двиной,—

Палач-фашист падет,

Вновь будет полон дом родной,

Огнями расцветет.

* * *

Литовец, эст и белорус,

Мужайтесь, братья, — вскоре

Согнем врага, чтоб зверь и трус

Хлебнул до смерти горя.

Уж голос наших пушек густ,

И танки крепки в споре.

Согнем врага, чтоб зверь и трус

Хлебнул до смерти горя.

Пусть клятва всех сердец и уст

От моря и до моря:

Согнем врага, чтоб зверь и трус

Хлебнул до смерти горя.

Чтоб прах развеялся его —

Сорняк, пожаром сжатый,

Чтоб не осталось ничего

От всей орды проклятой.

УТРО ПОБЕДЫ

Уничтожив все вражьи стоянки

И кончая смертельный свой труд,

Полны сил, наши кони и танки

Воду Эльбы и Одера пьют.

К Бранденбургским вратам не украдкой,

А победно, в дыму и в пыли,

Через Шпрее, по мостикам шатким,

Штурмовые отряды прошли.

Под руинами стен раскаленных

Еще смертники пьяно галдят,

Их последние фауст-патроны

Из разбитых подвалов летят.

Догорают фашистские бредни,

И над городом дымный венец,

И конец фолькштурмистам последним,

Первым фюрерам — тоже конец.

Вот салюты победы грохочут…

Над пожарищем, а майском тепле,

Уже мирное утро хлопочет

На разбитой к черной земле,

И детей, истощенных, голодных,

В это утро, что нету свежей,

Из котлов своих кухонь походных

Победители кормят уже.

И от страха тяжелые ноги

Унося от столичных ворот.

Самый главный палач по дороге

В пустоту одиноко бредет.

Он напрасно заклятья бормочет…

И над ним беспощадно клонясь,

Занесен над обломками ночи

Светлый меч восходящего дня!

ЛЕНИНГРАД

Петровой волей сотворен

И светом ленинским означен —

В труды по горло погружен.

Он жил — и жить не мог иначе.

Он сердцем помнил: береги

Вот эти мирные границы,—

Не раз, как волны, шли враги,

Чтоб о гранит его разбиться.

Исчезнуть пенным вихрем брызг,

Бесследно кануть в бездне черной —

А он стоял, большой, как жизнь,

Ни с кем не схожий, неповторный!

И под фашистских пушек вой

Таким, каким его мы знаем,

Он принял бой, как часовой,

Чей пост вовеки несменяем!

ШУМАДИЙСКИЕ ЛЕСА

Партизан шумадийский сидит на Зверинской,

В Ленинграде, и песни поет,

Как их пели под Брянском и пели под

                                                                   Минском,—

Там, где был партизанский народ.

А Шумадии чащи лесные — краса их —

Эти песни любили до слез,

И качаются сербские буки, касаясь

Светлопесенных русских берез.

Здесь лесов шумадийских гвардейское право

О себе говорить, потому

Что Нева здесь сливается с синей Моравой,

Чтобы течь по пути одному.

Мы такую хлебали смертельную вьюгу,

Добывая победу свою,

Мы, как братья, стояли на страже друг друга.

Помогая друг другу в бою.

Потому что фашист, сербской пулей пробитый,

Над Невой не вставал из могил,

Потому что фашист, над Невою убитый,

Шумадийским лесам не грозил.

Мы об этом поем в Ленинграде полночном.

Миру ясно, о чем мы поем,

Долго жили мы только приветом заочным,

А сегодня — сошлись за столом!

ПОЛДЕНЬ В ПУТИ

После бури, после мрака,

Где ревел простор земной,

Мы в селенье Филипп-Яков

Повстречались с тишиной.

Здесь и рощи полусонны,

И дома по сторонам.

Вот кувшин воды студеной

Девушка выносит нам.

Мне почудилось, что долго,

Долго, долго будет так:

Камень белый, полдень колкий,

Лист пожухлый на кустах.

И над плавными волнами

Будет небо голубеть,

Чуть тревожными глазами

Будет девушка смотреть.

Прядь откидывая резко,

Будет бусы колыхать,

Так же будет занавеска

В белом домике играть.

Жажду я хочу иную

Утолить — ее одну,—

Пить, как воду ледяную,

Эту мира тишину.

Пить глотками, пить большими,

Не напьешься ею, брат,—

Так губами меловыми

Час затишья пьет солдат.

Пьет между двумя боями

Тишину, как синий сон,

Пересохшими губами,

Всем на свете увлечен:

Теплой рощей полусонной,

Легким небом без конца,

Этой девушкой, влюбленной

В неизвестного бойца!

II