— Не знаю, — она повернулась к нему спиной.
Он обошел столы. Подобных яств в этом мире он не видел. Вот плоды, которым Загрей не знал названия. Вот колбасы и сыры. Откуда это все? И зачем? Зачем это есть? Он взял ломоть ветчины, положил в рот. Да, ветчина не здешняя, но опрыскана водой Леты. Горчит. Или Загрею только кажется, что горчит?
— Куда ты? — спросила Прозерпина. Так, будто не догадывалась. Хотя не просто догадывалась — знала.
— Ухожу.
— Нет… — выдохнула она. Голос ее был странный. Будто она разом утратила все — так растение будет шептать, обретя голос, когда серп отсечет его корневище. — Куда ты пойдешь без лица… куда… Сам подумай!
Невольно Загрей глянул на свои ладони. На миг он вообразил себя Танатом и представил, что в руках его серп. А сам он жнец.
— Я столько лет мечтал. — Он все же осмелился сделать шаг. — Здесь туннель. Туннель, о котором все говорят. Ладья Харона — это декорация. Глупая, никому не нужная декорация.
Он стоял перед дверью — перед огромной ржавой дверью, из-за которой доносился немолчный гул голосов. Тихий непрерывный шелест.
Вот он, вход в туннель, по которому сотни и тысячи, миллионы бредут и бредут. По нему уходит Прозерпина в тот мир, по нему возвращается, когда начинает идти снег.
— Нет… — простонала она и обрушилась на пол. Так, будто стержень из нее выдернули. Не просто корневище отсекли, но убрали ствол, за который она цеплялась. Он был древом — такое не сразу перерубишь. Она — лианой.
— Я не могу больше здесь… — Он не договорил, задохнулся от боли и какой-то странной незнакомой слабости.
Он не знал, хватит ли у него силы открыть ржавую дверь, ведущую в неизвестный мир.
— А я… Как я без тебя? Как? — Она скребла ногтями пол. — Как? Ты бросаешь меня здесь! Здесь! Я погибну!
Она приподняла голову. Глаза ее были сухи — лишь губы дрожали. Но этот бесслезный взгляд обездвижил его. В самом деле — как она без него… как… Бедняжка, одна…
— Но ты же сама уходишь туда! Каждый год! Ты уходишь! — он не замечал, что кричит на нее.
— Но не сейчас. Весной… Подожди до весны. Мы уйдем вместе. Вместе. Обещаю. Клянусь.
Он наклонился и поднял ее.
— Вместе! — шепнул он и укусил ее за шею, будто скреплял договор. Знал, что обманет. Как обманывала всегда. Но это неважно. У него был теперь предлог остаться. Ведь он боялся уйти. Боялся, что тот мир окажется не так хорош, как представлялось ему. Вдруг там нет синего неба, яркой зелени, виноградных лоз и янтарных кистей винограда? Нет золотого солнца и фиолетовых теней, нет лазурного моря и теплого бриза? Вдруг…
Загрей шагнул к столу и принялся распихивать по карманам пирожки, бутерброды и корзиночки с салатом. Хватит на несколько дней.
До того как открыть глаза, он вспомнил свое имя. Имя ему было совершенно ни к чему, он сделал это по привычке. И лишь потом разомкнул полупрозрачные веки. На кровати в ногах сидела Ни-Ни. На ней было лиловое платье с застежкой на груди — то, что он ей подарил.
— Ты?!.. — Он сел рывком.
— Ты обещал мне куклу. — Она немного смутилась.
Он тоже. Потому как не знал, жива еще кукла или нет. Надеялся, что жива.
Он повернулся за одеждой и тут увидел отражение в зеркале. Отражалась его комната, его постель, он сам с прозрачной, нарождающейся кожей на лице и… Ни-Ни. Ну да, Ни-Ни была там, в зеркале. Но как же так! Она пришла из того мира, она умерла! Она не могла отразиться…
Загрей смотрел на отражение и испытывал невыносимую боль в груди. Будто кто-то ударил его в грудь изо всей силы и что-то там внутри разбил. То, что он отражается в зеркале, было главным (или единственным) доказательством того, что Загрей — живой. А теперь рядом с ним Ни-Ни. Но он-то точно знал, что она — неживая.
Ни-Ни проследила за направлением его взгляда. Поднялась.
— По-моему, я неплохо выгляжу. — Она улыбнулась.
— Ты — красавица, — выдавил он с трудом. В эту секунду он ее ненавидел — сильнее даже, чем Прозерпину.
— Мы теперь живые, да? — спросила она. Он отвернулся.
— Да, — выдавил с трудом.
Никто еще не оскорблял его так смертельно, как Ни-Ни.
— Пойдем, взглянем на куклу, — прошептал он. «А ведь кукла тоже пила вино…» — вспомнил. Встал и распахнул дверь на балкон.
Борис ПорецкийБестиарии острова Мбонго
В полной темноте невозможно было бы понять, что происходит, если б не m-r Beaudoin, снабдивший нас подробнейшим описанием сего, за неимением лучшего определения, природного феномена. Ибо звук, издаваемый тысячами крыльев в намокшей листве слишком своеобычен, чтобы его можно было сравнить с тем, как садятся на землю крупные хищные птицы, — возможно, потому, что последние редко организовываются в стаи, их сообщества крайне ограничены в числе. То, что мы сегодня слышали, скорее похоже на шлепание колес многих пароходов по мутной воде, если оттуда вычесть стук машин.
Москва, 15 июля 1992
Дорогой Валентин Кириллович!
Просьбу Вашу мне удалось выполнить лишь отчасти. Указанных Вами материалов не существует, ибо некому было собрать! Ваш подзащитный действительно погиб в 1893 году в железнодорожной катастрофе, и это не досужий вымысел, как Вы изволили выразиться, «кабинетных генотипов». Мечта, она, конечно, как и надежда, умирает одной из последних, но в данной ситуации я вижу именно сей крайний случай. Неверующих отсылаю к полному списку жертв крушения поезда Ревель — Псков 27 октября 1893 года, легко (относительно) находимый в архиве Департамента полиции (цифирь сообщу, если пожелаете). Пути Господни неисповедимы, и невинное желание Николая Иосифовича сойти с парохода, не доплыв до Петербурга, дабы передохнуть в своем родовом имении на берегу Чудского озера, стоило ему жизни.
Но не отчаивайтесь, там, где кончается биология, начинается… — да, Вы совершенно правы, если догадались, — начинается история биологии. А именно к этой дисциплине имеет самое непосредственное отношение то, что мне все-таки удалось раскопать. Посылаю Вам ксерокопию дневника профессора Руденко-Мирского, автора столь чтимых Вами «Экспедиции на „Асколъде“» и «Флоры Меланезии в ее движении на запад». Это, милый мой В. К., не фальсификация и не первоапрельская шутка, поскольку две недели уж как июль на дворе. С чем Вас и оставляю,
Сегодня мы обедали с капитаном «Yorkshire'a», что уже третий день стоит в полумиле от берега. Это убогая посудина водоизмещением около двух с половиной тысяч тонн, под самую крышку забитая невообразимой всячиной от пеньки до шоколада. Завтра утром она снимается с якоря и пойдет на Фиджи. Капитан (фамилию которого мы так и не выяснили, на первое же наше «Мистер —?» этот коротконогий крепыш попросил называть его Тоби) оказался сговорчивым и за весьма скромное вознаграждение согласился сделать небольшой крюк и высадить нас на острове. Кстати, Марсель вчера, бродя вокруг скособоченной постройки с громким названием «гостиница», предложил остров переименовать.
«Почему?» — спросил я. — «Потому, что остров архиепископа Даниила Руанского звучит ужасно глупо (n'a ni queue ni tete), вам не кажется?» Я согласился, однако спросил, заслуживает ли этот клочок суши лучшего имени.
«Лучшего — едва ли, а вот более короткого — наверняка», — ответил мой компаньон. И добавил, подняв указательный палец в воздух: «Мбондо! Короче, правда?»
Я от души расхохотался, потому что любое туземное слово звучит во французских устах на редкость смешно — для русского, по крайней мере, уха.
«А что такое Мбондо?» — спросил я.
«О, пусть это останется моей маленькой тайной», — улыбнулся Марсель.
За обедом Тоби долго распространялся об опасностях, которые таятся в водах около небольших островов, вероятно, надеясь набить, цену, а когда мы посетовали на скаредность российских казначеев, без особого огорчения сменил тему и спросил, какого собственно черта господа ученые забыли на своем piece of crap. Мы с Марселем переглянулись, и я ответил: «Папоротники».
«Именно папоротники, — поддакнул Марсель, — месье — известный русский ботаник, он в прошлом году открыл там новый вид папоротника и думает, что нынче откроет следующий».
«Да, папоротник — это дело», — ни к селу ни к городу промычал капитан.
«Yorkshire» отбыл из Рабаула около шести часов. Слава Богу, при полном штиле, поскольку я до сих пор не могу писать при качке, хотя с морской болезнью научился справляться еще в отрочестве. Пути до Мбондо (вот ведь уже и приклеилось!), по словам капитана, не более двух суток. Надеюсь, он не преувеличивает возможностей парохода, хотя у меня на сей счет имеются некоторые сомнения — машина у Тоби времен царя Гороха, тужится изо всех паров, а судно еле идет. Впрочем, посмотрим.
Когда берега Новой Британии исчезли за горизонтом, в каюту ворвался Марсель и начал лихорадочно рыться в своем багаже. Оказалось, что в Рабауле осталась его коробка с сигарами. Я по забывчивости предложил ему папирос, но Марсель напомнил, что нет большей гадости на свете, чем английские папиросы. Что ж, пусть торгуется с капитаном, авось на «Йоркшире» найдется табак, достойный галльских дыхательных органов.
Папоротники. Действительно, например, папоротники Polipodiophyta Rudenia. В самом деле, что мы хотим найти на островке, который на карте обозначен лишь точкой и не на всякой сопровождается названием? Когда я об этом думаю, мне становится не по себе, словно студенты застали меня за игрой в пристенок. С одной стороны, я знаю, что в глубине души, если б не желание вернуться на остров, я бы не настаивал на этой экспедиции. С другой, будь я один, даже оказавшись в двух днях пути от цели, возможно, так и не решился бы высадиться; причем, наверное, из одной лишь боязни остаться в д