— Павалста, милки!
Продолжая потрясывать головой, она медленно развернулась и заковыляла прочь.
— Чего хотела? — спросил я, когда старушка скрылась за пс следним гаражом.
— Просила, чтоб ей забор подправили, — Мишка продолжал рассеянно глядеть в то же место, где минуту назад стояла бабушка.
— Кто — мы с тобой?
— Если бы мы с тобой, это еще куда ни шло. Но она уверена что у нас тут «орханизацья»! Черт, наша дуреха все-таки пошла языком чесать!
Я опять заходил вокруг Мишки по кругу. Надо же, какую забавную привычку породила чердачная жизнь — пусть и временная!
— Ну ты ведь знал, что рано или поздно это должно случиться.
— Знал. Но надеялся, что не так скоро.
— И что будешь делать?
— Забор ей сделаю, что еще?! Не думаешь же ты, что мне жалко для старушки пяти минут и нескольких щепок!
— Но ведь... к тебе тогда ломанется весь город.
Мишка откинул голову, купая глаза в прощальном свете октябрьского неба.
— А город, как видишь, уже ломанулся. Днем раньше, днем позже — теперь не важно. Полезли наверх, а то зябко что-то!
Зябко — это было мягко сказано. Осень уже студила немилосердно, и в тот день я сбежал домой, не вынеся немытости и спартанства. Но ночью выяснилось, что вдали от Мишки и макета просто невозможно спать. И спозаранку, пока никто дома не опомнился, я собрал теплые вещи и рванул назад. Рванул так,как люди не рвутся к отчему дому после тюрьмы или долгих лет на Крайнем Севере. Учеба уже не волновала, пиво и девушки — тоже; все былое затуманилось, расплылась в тихих сумерках. Там, и только там, в пыльном, душном гараже, негасимо светилось то, ради чего я родился. Я должен был участвовать в этом! А если и не участвовать, то хоть малость посидеть рядышком.
Еще не добравшись до Мишкиной обители, я увидел, что у гаражей собрались люди — человек двадцать, не меньше. Первая мысль была самой простой: традиционное заседание мужицкого клуба. Начнут с обсуждения шаровых, патрубков и цен на зимнюю резину, а закончат отправкой ходоков к ларькам. Но в толпе было неприлично много женщин — существ, недостойных гаражного священнодейства. Все топтались на месте и оглядывались вокруг, явно что-то выискивая. А над толпой, отскакивая от стенок, повторяясь то тягучим басом, то трусоватым визгом, то сиплым шепотом, носилось одно-единственное слово. «Они». Стиль безграничное и столь конкретное русское понятие! «Они там знают», «Они там должны», «Они там разберутся», «Они там выслушают»...
— Ты готов? — крикнул я в мерцавший тусклой желтизной проем чердачного лаза.
Это были ледяные, но сладкие месяцы. Как банка сгущенки, тайком взятая из холодильника. Такой осень бывает, только когда влюбляешься. И сверлящий уши ветер, и грязюка, к утру покрывающаяся ледяной коркой, и сирая голь деревьев, и безысходная небесная хмурь — все это просто фон, театральная декорация. ничего не значащая в твоей жизни. Ты видишь тоску, но не чувствуешь ее. И безмятежно наблюдаешь, как яркие краски отшелушиваются от гигантской всемирной фрески, оставляя нечеткие серые контуры. Чужие похороны, чужая война, чужая разлука...
Кремовая дымка эйфории окутала не только мое нутро, но и весь город, который начал цвести вопреки общему осеннему распаду. Из холодного воздуха возникали новые дома. За ними разбивались скверы, наводились мосты, прокладывались дороги. Народ уже не гадал, откуда все это сваливается: кто-то и вправду решил, что Мишка руководит тайной артелью благодетелей, кто-то зачислил его в колдуны, а кто-то предпочитал вообще ни о чем не думать. Довольно и того, что мечта сбывается, а уж как ее исполняют— вопрос десятый. Да разве сами мы не бежали мыслей о том, какая могучая сила вдруг закружила всех в этом счастливом вальсе? Я больше ни разу не говорил об этом с Мишкой, но читал такой же восторженный ужас в его глазах. Лишь когда темными ночами ноября я просыпался на чердаке и лежал, безучастно слушая всхлипывания разогретого масла в обогревателе, в нутро мое солитером заползал страх неведомой кары. Мнилось, что диво, завладевшее нашими жизнями, в любой момент потребует расплаты за свои свершения. И самым чудовищным наказанием будет внезапное и всесокрушающее торжество обыденности. Все просто окажется пьяным бредом — тем самым, что начался, когда мы с Мишкой набуздыкались пива, а потом ходили обниматься с голубятней. Я очнусь от него, стоит только выйти из гаража на свежий воздух. И я боялся. Боялся выйти один.
Толпы начинали стекаться к гаражам еще до рассвета. Здесь теперь сидел новый мэр — любимый и почитаемый. Князь, к которому шли на поклон со слезой и надеждой. А я — слышите, я! — был его секретарем. Даже в мире чистых теорий и абсолютной гипотетики не существовало просьбы, которую Мишка не мог выполнить. Он переносил магазины поближе к домам и расширял жилплощадь пенсионерам, перекрывал крыши и выделял машиноместо, сажал сады и возводил в них частные коттеджи. Макет разнесло до такой степени, что на чердаке не осталось места для жилья. И мы, перенеся боксы, прилепили к гаражу двухэтажный дом, в котором могли и жить, и принимать просителей. Мишка спал на втором этаже, я — на первом. В восторге были все. Кроме одного человека.
Я не видел, как он приехал. Тем утром я заспался, а когда наконец встал, Мишки в доме уже не было. Не отыскав его и в гараже, я вышел во двор — в наш новый двор, обнесенный высоким деревянным забором и свободный от машин, боксов, луж машинного масла и древних запчастей безвестного назначения. Даже свежий снег на этом дворе казался плодом Мишкиных замыслов. Следы на нем вели к приоткрытой калитке. Еще не дойдя до нее, я расслышал из-за забора разговор на повышенных тонах. Из громкоголосой сумятицы мой слух успел вырвать только одну фрезу.
— Ты, что, сопляк, правда решил, что я боюсь?
Затем хлопнула автомобильная дверца и послышался звук отъезжающей «Волги» — уж его то ни с чем не спутаешь! Когда я выбежал за ворота, там стоял только Мишка. Машина мэра уже заворачивала за угол. На мой вопросительный взгляд Мишки ответствовал широким, от плеча, махом шашки руки.
— Не обращай внимания Фигня
— А он что..
— Фигня! Фигня, я говорю. Все. Забудь!
Каждый новый день добавлял в его голос повелительной стали, но ссориться с ним сейчас было бы пагубнейшим из сумасшествий. Я промолчал. Хотя забыть этот нервный, с пробуксовкой старт мэрской «Волги» было сложно. Тем более что уже вечером нас заставили его вспомнить. Вместе с сумерками во двор нагрянули три другие черные машины — две «БМВ» и «Мерседес». Как горох из рваных пакетов, из авто повысыпались стриженые качки. Я еще не успел сосчитать их, когда они уже скрутили Мишку и, запихнув в одну из «БМВ». укатили.
Надо было срочно что-то предпринимать Первое, что пришло в голову, — броситься по соседям. Почти все из них были обязаны Мишке - кто чуть-чуть, а кто и по гроб жизни. За час удалось собрать внушительную толпу, но она была способна лишь на активное негодование. Самые зрелые сбились в отдельный кружок и стали прикидывать, у кого могут быть знакомые «из этих». Пока они гадали, к воротам снова подкатило авто, из которого вылез Мишка — живой, невредимый и даже в приподнятом настроении.
— Все нормально. Ничего не случилось! — громогласно объявил он соседям. А затем, придвинувшись ко мне боком и не поворачивая лица, шепнул:
— Я договорился. Этот хмырь — больше никто.
И он заперся на чердаке на трое суток. А когда вышел из добровольного заточения, у южной окраины города, прямо за рекой, красовался стадион на 20 тысяч мест. Братва была не просто довольна. Она впала в экстаз. Подарив Мишке -«калаш» с гравировкой и отрядив к нам на двор своего человека, который отныне не только стерег наш покой, но и взвалил на свои дюжие плечи почти все хозяйство. О прежнем мэре больше никто и слыхом не слыхивал, а новым вскоре стал Мишка. Его избрали официально — почти стопроцентным большинством. Переезжать в мэрию, а уж тем более перевозить туда макет ему не хотелось, поэтому ее здание перетащили к нашему двору. Сидел в нем только я — как вице-мэр и личный секретарь. Мишка все так же предпочитал чердак. Во дворе он рассадил настоящую дубовую аллею. Дубы были столетними от рождения. Наш общий дом, в котором теперь наслаждались жизнью все родственники до седьмого колена, окаменел, отрастив портик с колоннами и разинув высоченные — в два этажа — окна. За их стеклами блистали гостиные в лучших традициях американского рабовладельческого юга.
Одно лишь терзало нас: мы жили не на Плутоне. И слух о Мишкиных свершениях мог растечься слишком далеко. И чтобы в наш рай никто не понаехал, новоиспеченный мэр упразднил железные дороги. А проложенные им автотрассы сходили на нет прямо за окружавшими город полями и фермами. Дальше простерся густой таежный лес
* * *
Так промчался тот год. И тучи ни разу не затянули солнца, и воздух освежал, и ночные тени дубов питали грезы романтиков, и мы блуждали по аллее из тени в тень, упиваясь каждый своею грезою, и целая жизнь ждала впереди, а город наш был самый прекрасным на всем белом свете. Он выполз далеко за прежние границы, разметав кварталы по берегам рек и озер и брызнув краснокрышими деревушками на окрестные холмы и долины. Здесь высились небоскребы, гремели поезда метро, а машины глохли в утренних пробках. Юный урбанистический организм благоденствовал, лишь изредка почесываясь от мелких неурядиц. Мишка начал понемногу заглядывать в будущее.
— Знаешь, — сказал он как-то. — Мне тут как-то тесновато стало!
— В доме?
— Нет, в городе. Тебе не кажется, что это уже не мой масштаб?
— А какой же твой?
— Ну, скажем... Россия. Ведь можно и ее склеить. Правда, места побольше понадобится.
— Только жизни может не хватить, — тихо сказал я.
— Это мне-то? Да я еще всю Землю успею собрать. Что там Землю! Вселенную!!!
Он даже не улыбался.
— Между прочим, мне в Москву махнуть советуют.
— Интересно, как ты будешь собирать Вселенную...