— Ой, да тебе бы только на месте сидеть! Невесту нормальную — и ту до сих пор найти не можешь. Хочешь я тебе ее... склею?! Ха!
После таких бесед я обычно уходил в свою приемную — побыть подальше от Мишки. Впрочем, приемной она только называлась: люди больше не напрашивались на встречу с нами, а просто оставляли секретарям заявки на лучшую жизнь. Лишь однажды с изумлением увидел я там человека, желавшего побеседовать со мной лично.
Это был первый горожанин, недовольный своим новым бытом. Тяготившийся своим богатством. Удрученный своим благоденствием. Ему не нравились ни его новый двухэтажный особняк, ни участок, на котором этот особняк вырос. Потому что у соседки и участок, и дом были больше.
— Мы всю жизнь рядом прожили, почему ей все лучше, чем мне?
— Но, Николай Вадимович, вы же сами себе такой дом попросили. А Вероника Харитоновна к нам обращалась намного раньше вас. Тогда еще можно было расширять участки, а теперь как? Хотите, в новом месте вам все хозяйство построим, но дальше от центра?
— На что мне дальше, если я всю жизнь прожил там? Почему вы сразу не сделали всем поровну? Чем она лучше?
Я не представлял, чем хоть немного пригасить эту безутешность.
— Ну, может, мы тогда вам баньку сделаем? Париться будете. У Вероники, кажется, такой нету...
— Не хочу никакой баньки! Я втрое больше Вероники вкалывал, я персональный пенсионер, а ей вы даете больше. На каком таком основании?!! Покажите мне, за что ей льготы положены? Она даже не ветеран труда, а я... у меня все справки имеются!
Николай Вадимович ушел еще более обиженным, чем пришел.
Я тщетно надеялся, что он был один такой. Уже через неделю от ворот к дверям приемной зазмеилась очередь жалобщиков — либо скрюченных тоской, либо сжигаемых яростью. Их не била и не ломала собственная судьба. Они страдали от чужих судеб. И реки их слез питались не подземными источниками личных бед и печалей, а искрившимися на солнце горными родниками чужого счастья. В арсенале воителей равенства был лишь один, но очень тяжеловесный аргумент: если все на халяву, то почему кому-то больше, а кому-то меньше?
— А что я могу сделать? — кричал Мишка, когда вечером я приволок к нему ворох претензий. Приемную пришлось закрыть, а вокруг мэрии выставить дополнительную охрану. — Я разве мог предвидеть, что все так разрастется?!!
Он вышагивал перед макетом, временами останавливаясь и тыча пальцем в центр города.
— Ты только посмотри! Посмотри! В центре ни одной дороги новой не проложишь уже! А ведь там все давно задыхаются от пробок. Метро — и то еле расширили...
Прошагав так еще с четверть часа, он остановился и выдохнув:
— Хватит. Пиши, я диктовать буду.
На следующий же день я повесил на дверь приемной объявление:
«Все строительно-монтажные работы производятся только за пределами центральной части города, а также скверов и парков».
Мол, кто желает побольше да покрасивее, пусть учится жить на периферии. И терпит в очереди. А то крутоваты у вас запросы...
Топтание у мэрии прекратилось. Но когда через три четыре дня я проснулся, как обычно, где-то между утром и днем, мне показалось, что за окнами больше не слышно птиц. Вернее, птицы пели, но их рулады заглушал какой-то монотонный журчащий шум — как от бегущей прямо перед крыльцом горной речки. Я уже привык к красивым сюрпризам от Мишки и поэтому выходил на террасу с чувством ППП, как мы это про себя называли, — приятного предвкушения прекрасного. Но во дворе ничто не изменилось. Шум доносился из-за забора, над которым рдела заря красных полотнищ — знамен и транспарантов. «Всем — равные условия!», «Мы — за справедливость!», «Мэр, будь с народом!» — кипящие волны категоричных требований готовы были перехлестнуть через ограду. Я устремился на второй этаж. Мишки там не оказалось. Приоткрыв занавеску на балконном окне, я отшатнулся: за воротам колыхалась толпа — тысяч десять, не меньше...
— Всем — поровну! — хором вопило народонаселение и потрясало плакатами с лозунгом «В общем городе — на общих основаниях!».
Мишка, как водится, лобызался с макетом.
— Как жить будем? — бросил я с лестницы.
— Как жили, так и дальше проживем, — ответил он, не поднимая головы.
— Миш, их там целая орда...
— И что теперь? Прикажешь каждого обнять и уважить? Давай снова перекроим весь город шиворот-навыворот, авось на время успокоятся! Пока им опять что-нибудь в голову не взбредет.
— А мне что сейчас делать то?
— Тебе — ничего. Я уже все сделал, — и Мишка сунул мне в руки лист бумаги.
«УКАЗ О СТАТУСЕ КВО» — заглавие было отпечатано жирным шрифтом. Далее строчными буквами Мишка возвещал миру, что мир должен остаться прежним. И никто не вправе требовать чего-то сверх того, что уже получено. Кому не нравится — пусть уезжает. А бузотеров сами выселим. С балкона я командирским басом зачитал все. Когда в теплом полуденном воздухе растаяло последнее восклицание, из-за забора, поскрипывая, выкатились автобусы с ОМОНом.
Город омертвел. Как если бы грянула эпидемия или сезон всеобщих отпусков. По улицам и переулкам прохаживался только ветер, желтый от пыльцы. То тут, то там из темных окон выныривали головы настороженных жильцов, чтобы сразу же нырнуть обратно. Порой во дворах появлялись дети, но в песке они копошились без задора — точно песочницы были офисами, в которых отсиживают срок с десяти до шести.
— Вроде, мы их уняли, — задумчиво цедил Мишка. — Но вся эта тишь и благодать какая-то нездоровая. Не умиротворяет совсем.
В одну из ночей, выйдя из гаража, мы обнаружили, что на улице необычайно светло и жарко. Неподалеку полыхал многоэтажный дом, в который только месяц назад вселились новые жильцы. Он горел целиком, от первого до последнего этажа. Но пожарных сирен не было слышно, а соседние улицы не исходили воплями и визгом. Город просто наблюдал. Когда мы примчались к дому, то обнаружили возле него группку людей. Они носились между телами, распростершимися на освещенном пламенем асфальте. Из тех, кто прыгал с верхних этажей, не выжил никто.
— Я больше не буду им ничего строить, — прошептал Мишка утром, глядя на черный остов высотки, по которому, как черви по трупу, неторопливо ползали пожарные бригады.
Но никто уже и не просил строить. На следующий же вечер вспыхнул другой высотный дом По счастью, на этот раз погибших было меньше: жильцы дальновидно решили не ночевать в квартирах. Самым бдительным удалось схватить поджигателей, которых тут же разорвали на куски. А еще через день пожары и погромы охватили частные участки и виллы. Сосед крушил соседа. Тот мстил. И оба ненавидели Мишку. Охраняя свое добро, люди перестали спать по ночам. Выйдя на улицу, можно было запросто получить камнем или палкой по голове. Нескольких человек убили прямо на дачных участках. Милиция была не просто бессильна. Она разошлась — защищать свою собственность. Дома и дворы стали крепостями, из которых в чужих и своих стреляли на поражение. Ждать подмоги было неоткуда. Мир за таежными чащами едва ли вообще помнил о существовании нашего городишки. И тогда в наш двор снова въехали три черных машины.
— Ты не умеешь, — прямо сказали Мишке.
— Чего не умею?
— Ничего не умеешь. Так что давай по тихому. Сдаешь нам все дела и уматываешь. А мы тут сами разрулим.
— Что это я вам должен сдать? Мэрское кресло? Да забирайте хоть сейчас. А макет — мой, это уж извините...
— Ты нас, сука, за лохов держишь? Три часа тебе на раздумье. Потом яйца вырвем.
Уходя, один из амбалов стукнул Мишку по лицу, выбив ему зуб и разбив нос.
— Они тоже считают, что это все — я! — вскричал Мишка, брызгая кровью. — Все и вся теперь против меня!
Всхлипывая, он поплелся в гараж. Я шел за ним, отчаянно пытаясь отыскать хоть какие-то утешающие слова. Но «Я с тобой» и «Я не против тебя» теперь могли быть только издевкой. В гараже Мишка сел на пол у макета и опустил голову. Кровь из разбитого носа капала на пыльные доски.
— Мне всегда нравилось наблюдать, как жук ползет по травинке, — Мишка заговорил только через четверть часа, по-прежнему не поднимая головы. — Ты никогда не видел? На самом деле это очень увлекательно. Он долго карабкается вверх, иногда соскальзывая, иногда с трудом держа равновесие. А когда доползает до самого верха... ну, до конца травинки, то замирает на нем. Это мой любимый момент. Я всегда пытаюсь угадать, что будет дальше — взлетит он или плюхнется вниз? Взлетит или плюхнется? Взлетит или плюхнется? Взлетит или... О-ох, как я хотел, чтобы все получилось! Как хотел!
— Знаешь, что самое обидное? — он продолжал, утирая кровь рукавом и глядя на меня красными от слез глазами. — Мы так и не успели понять, что это было. Пришли в кинотеатр к концу фильма. Смотрим финальные сцены, ни во что не врубаясь, и пытаемся угадать начало...
Вдруг Мишка вскочил, схватил стоявший у стены деревянный ящик и, прежде, чем я успел что-либо сообразить, с размах опустил его в самый центр макета. В разные стороны с треском полетели куски пластика. Подсветка потухла.
— Получайте свой город, скоты!
Он снова саданул ящиком по городу, обрушив две высотки и заводскую трубу. Я попытался схватить Мишку сзади за плечи, но сделал только хуже: он уронил ящик прямо на жилые кварталы А потом вырвался и начал крушить все руками. Крохотные домики разлетались по чердаку. Трещал раздираемый ворс. Звенело разбитое стекло. На приговоренный город брызгала кровь из Мишкиного носа. Уже через пару минут все было кончено. Тяжело дыша, Мишка сжимал кулаки.
— Скажи своим, чтоб собирались поживее, — буркнул он направляясь к лестнице.
Бредя за ним через двор, я содрогался всем телом.
Весь день опустевшими закоулками, осиротевшими полями и огородами мы уходили подальше от города. Два десятка человек - Мишка, я, Витек, Димка, Алена, наши друзья и родные, — почти бегом добрались до леса и собирались пройти его засветло. Но спустились сумерки, а мы все еще продирались сквозь ветки. Истязать всех было глупо, и потому я и Мишка вдвоем отправились на разведку, оставив остальных отдыхать. Отойдя метров на двести, мы стали глядеть в разные стороны, силясь хоть где то обнаружить просвет. Но ели и сосны обступали нас глухой, непроницаемой стеной. Тогда мы побрели наугад, теша себя надеждой, что рано или поздно куда-нибудь выберемся.