— Пошему так крупо?..
— А кого им стесняться? Тебя, что ли?
— И пошему так крясно, когта фесте урны?
— Ну, ты даешь, мигер, — как вчера родился. Урны — это же ловушки. Для отклонистов и шпионов. В них следящие системы, Как только ты бросил окурок или, там, шелуху в урну — всё: отклоняющееся поведение, просекается твой чип, и система тебя ведет. И это на всю оставшуюся — ну, то есть до второго прокола.
— Так шпионы, наферное, снают...
— Да все знают, конечно, но все равно прокалываются. Чуждый инстинкт — понял?— рано или поздно срабатывает. А нашему — и в голову не придет. В Пси-управлении придумали, контрвице утвердил. Я один раз сам чуть не влетел. Сплюнул окурок, а ветер был, и его по стене понесло. Смотрю — а там урна, и он летит прямо в нее! Я — как бампером об столб, сердце, блин, вот так. в комок, с гулькин... — куда прешь, баран!.. — ну, вот, и только смотрю: долетит или нет, а уже глазок урны в мою сторону поворачивается! И одна мысль в башке: «Всё! Прокололся! И на чем! Понаставили урн, гады, — плюнуть некуда...»
— И што?
— Окурок падает — я уже мокрый весь... На ободок упал, по нему прокатился — и свалился... наружу! А я все стою. И глазок, знаешь, так медленно, нехотя так стал от меня отворачиваться. Я еще минуту с места сойти не мог.
— Фпечатлительный ты.
— А ты поживи у нас, мигер, недельки три. Вот мы тогда с тобой и поговорим — если доживешь. Ага?
— Што са «микер»? Пошему «микер»?
— А кто ж ты еще? Папа римский? Мигер и есть, вас тут, как собак.
— Останофи! Не хочу с топой. Стесь фыйту.
— Да тебя же не возьмет здесь никто, то ж центр, здесь и я бы не взял: себе дороже. И на маршрутный не пустят.
— Пешком пойту
— С твоей то бородой? Ха, мигер! Да я еще отъехать не успею, как тебя заметут. И меня заодно.
— Са што?
— Да за рожу твою, за что!.. Он со мной не хочет! Совсем вы, мигеры, оборзели... Ладно, я сегодня добрый, скину тебя одному — он таких возит... Але, это я. Короче, у меня твой клиент... Нет, за этого — полторы. А вот подъедешь — увидишь... Где всегда.
— Пошему с моим лисом нелься?..
— По закону: старые рожи плохо влияют — негатив, понял? Всё, приехали. Сотню гони... Сиди, не подъехал еще. И в городе таких отлавливают. Да их и нет — ты хоть одну старую харю увидел?
— Некатиф?.. А кте ше?
— Только в мигрорайонах. И на ОСО... Во, подъехал. Ну, вали. Ни пуха, мигер!
— К шёрту тепя!
«Сегодня 21 августа 1998 года, четверг, 9 часов утра, и я не знаю, что мне делать. Худшее из состояний: уж лучше делать что-нибудь неправильное. Чем же это лучше, если потом все равно придется переделывать? Ну, того, что заведомо неправильно, никто и не делает, все надеются — или даже уверены, — что делают то, что надо. Или вообще не думают о том, что делают, а просто делают — и все. И это, наверное, лучшее из состояний... А с другой стороны, ведь так проколотишься всю жизнь, а потом вдруг спросишь себя — или добрые люди спросят: зачем? Зачем колотился, зачем все это было. А что «зачем»? Жить-то надо как-то... чем-то... Ну, вот, кто как сумел. И как сумел я? Да нормально. Семью, ячейку общества, создал, и даже других ячеек не разрушил. Сына растил, воспитывал, как умел; вот, большой уже, самостоятельный, в делах своих, вроде, успешный, по нынешним временам — немало. Что еще? Работал всю жизнь, поначалу даже и с увлечением; потом — без, но, что положено, делал. Не гнобил никого, ям никому не копал - какие ко мне могут быть претензии?.. А никто и не предъявляет. Ко мне никаких претензий, просто я не нужен. Без претензий ...»
«.. Чудовищное царство безобразных, в котором господствует чернь..»
— Садитесь, папаша. Куда мечтаете?
— Культур... Культуры. Кражданка.
— Вы таки давно там не были, а?
— Четыре нетели... Поехали.
— Ой, больше! Ладно, прокатимся. А вы пока отогреетесь.
— Я не самерз. Нет!
— Ну, нет так нет. А что есть, то есть. Пристегните ваш опорно-дрыгательный аппарат, папаша,
— Я снаю. Вы фее сапотитесь о песопасности.
— В ремнях — дистанционные датчики отклонений, папаша. Не пристегнешься, так и до аварии не доедешь.
— Просекут... проткнут?
— Точно! А откуда это, папаша, у вас футболочка такая занятная: «Зидан»?
— Фугполка не моя. У меня пыла трукая.
— Так вы его, наверное, еще застали на травке? Не с ним ли поменялись?
— Нес ним... А там это что са травка и пни пот колпаком?
— Макет городского сквера качала века. Охраняется государством.
— А сачем там палки ломаные в куче мусора?
— Ото памятник, папаша. «Последняя садовая скамейка» — сейчас такие в каждом районе. У нас сейчас с памятниками хорошо, есть на что посмотреть. -«Бабочку Брэдберели» видели? Нет? Так я вам сейчас расскажу. Решили поставить памятник бабочке Брэдбери...
— Памятник папочке?
— Был такой старинный писатель. Он как-то слетал в прошлое, раздавил бабочку, вернулся — а история уже пошла по другому пути, и никто его не читает. Так вот, памятник не самой бабочке, а, в ее лице, — всей защите природы и невмешательству в ее внутренние дела.
— В ее лисе?
— Папаша, вы не придирайтесь, а слушайте. Или вы думаете, что в вашем лице поставят памятник последнему литературному редактору? Так памятники ставят тому, чего уже нет. Было два проекта Бетонели. Первый — бабочка, простершая свои бетонные крыла над двумя столицами, культурной и некультурной. Обвинили в самовозвеличивании. Он сказал, что у художника всё — автопортрет, и что Флобер — был один такой — сказал, что Эмма Бовари — это он. Была у него такая. Комиссия разделилась поровну на три части. Одни сказали: трансвестит, другие: бисексуал, а третьи: что бы у него там ни было, ужать до приемлемых габаритов. И второй проект приняли единогласно: стометровый бетонный сапог, под каблуком которого — крохотная, видимая только в смотровой наноскоп бабочка.
— Нано — это как мало? Меньше пыфает?
— У вас есть что-нибудь уже лишнее, папаша? Ну, снесите это в Сбербанк и спросите, какой вы будете иметь с этого доход!.. Так вот, когда смотрят в наноскоп, эта крохотная бабочка под давлением взгляда начинает трепыхаться и просто-таки оживает. Всем нравится, народ стоит в очереди к наноскопу, спорит, у кого сильнее затрепыхается, тропу протоптал через самозарастающий газон — и не зарастает тропа! Вот, папаша, волшебная сила искусства. Опять же: когда такой большой сапог, должен же быть в нем какой-то смысл, хоть наноскопический. Один большой искусствовед назвал это «Одой к разуму». Я только не понял, что именно, памятник или очередь.
— ВСТАТЬ, УРОДЫ! РЫЛОМ В СТЕНУ!
— Опять какой-то саместитель с пукфой?
— Нет, это надолго: наблюдателей повезли из подкомитета «ОБСЕ-Русь»: месячные скоро.
— Што скоро??
— Ну, месячные. Забыл, папаша? Бывают такие.
— У кого пыфают?
— У всех бывают, кто право имеет. Сейчас расскажу, все равно стоим. Мы теперь, папаша, самая демократичная страна, обошли даже Берег Моржового Клыка и в книгу рекордов попали. И у нас теперь каждый месяц— выборы.
— И хотят?
— Нет, потому и обошли. Никто не ходит, а кто придет, того там и заберут: отклоняющееся поведение. Да и зачем? У нас одна партия — Всеединая. И лозунг у нее: «Всё едино!» — самый народный. И в бюллетенях одна графа: «За всех».
— Опять отнопартийная система?
— Не-ет, папаша. У нас теперь двухполупартийная. Слева у нас — оппозиционная всему Наша партия избирательной демократии и олигархии большинства, а справа — оппозиционные ей сторонники Легального дефицита порядочности и разума. И все требуют изменить формулировку в бюллетенях. Наш-болы хотят «За всех по очереди», а ледепорасты — только «За всех сразу».
— А как же, если испиратели не хотят?
— А кому они нужны, папаша? Есть VIP-бюллетени досрочного, сверхсрочного и бессрочного голосования с коэффициентами от десяти к одному до ста миллионов... Похоже, тронулись?
— ПРОДОЛЖИТЬ ДВИЖЕНИЕ. УРОДЫ!
— Я нишего не понимаю.
—- Папаша, вы не одиноки...
— Когта это все так стало? Что с коротом? Все загашено, запито рекламой, какая-то тикость... Пыл великий корот... «Великий корот с опластной сутьпой» .. — та!
— Папаша, вы — поэт? Это ваши стихи?
— ...Кте нормальные люти? Кте умные люти?..
— Э-э, папаша! Один — тоже еще пока малоизвестный поэт написал об этом «Новую Гаврили-оду». Она начинается так:
Гаврила был Михайле братом
И собирался объявить.
Что может собственных Сократов,
Как ниспадающим домкратом,
Российская земля давить.
Дальше не будем: он там еще не всем доволен, но как нам начало?
— Что это за прет?
— Запрет? Конечно, это запретят — когда узнают. А как нам такие, прямо скажем, вдохновенные строки:
Кто был в Уганде Хокусаем.
Поскольку там его страна,
Тот мог быть сильно покусаем:
Уж очень чернь у них черна.
— Сам искотовил?
— Вопрос ваш непростой. Это... ну, скажем, приготовлено по рецепту одного старинного автора. А что такого? Все вышивали своим крестиком по чужой канве. Возьмите того же Шекспира... Уильяма. Возьмите! А тот же Гомер? Я очень извиняюсь, но он же был слепой, как ваша большая мозоль и даже больше. А что это значит? А это значит, что он пел с чужого голоса своими словами. Как я.
— Совсем не вител?
— А она у нас много видела? Так и он тоже, можете мне поверить. И хотя в это трудно поверить, но с протезированием тогда было еще хуже, чем сейчас, и он таки не дождался. Но душа поэта имеет бифокальные очки на плюс и на минус бесконечность — и смотрит на нас вот так, поверх них.
— Пусть она лучше смотрит на торогу.
— Нет, не любите вы гражданской лирики. А как вам новый старинный романс? Нет, петь я не буду, даже не просите. Потому что если бы я еще пел, так смертных грехов было бы не семь, а девять. Потому что это два в одном. Не знаю, что вы поду