ают, орут, кривляются, заворачиваются в знамя, напяливают цилиндры, полкоманды снимает майки, Матерацци снимает бутсы, Гатгузо снимает трусы — празднуют успех, вклад в который внесло и удаление Зидана. Это личный вклад Матерацци, и — кто знает? — быть может, решающий. Всем понятно — и они потом подтвердили оба, — что это была провокация. Матерацци оскорбил родных Зидана, и тот не сдержался. Грязно? Конечно. Но сработало. Провокатор? Подлец? Кто спорит. Но победитель. Подлость победила. И телекамеры разнесли по свету эту новую благую весть. Полтора миллиарда свидетелей на всех континентах. Подлость победным маршем вошла с экранов в каждый дом на земле. Подлость веселой рысью совершила круг почета вокруг света, сжимая в татуированных лапах Кубок мира. В шутовском колпаке, завернувшись в национальное знамя, ставшее интернациональным, подлость вознесла к небесам победный вопль. Это была литургия, торжественная месса во славу новопришедшего, новоявленного бога подлости: «Отныне, и присно, и во веки веков! А-А-А А! — и веревки жил на шее, и сузившиеся в щелки глаза, и разверстая темная пасть — А-А-А-А!!! И мир изменился ....»
— Вот, значит, как все кончилось.
— Нет, дед, так все началось. Берлин, одиннадцатое июля две тысячи шестого года, сто восьмая минута финала чемпионата мира — точка заражения человечества болезнью, впоследствии получившей название синдрома Матерацци, или проказы совести.
— Так. по-твоему до Матерацци подлости в мире не было?
— Финальный матч смотрело полтора миллиарда людей. Каждый четвертый житель планеты, подавляющая часть молодежи и почти все мальчишки от семи до семнадцати. И все они своими глазами увидели, и все они убедились, что подлость побеждает, что подлость торжествует, что за нее в этом мире присуждают первое место, дают победу, золото, Кубок мира, увенчивают венком, играют гимн и вписывают в историю. От этого яда нет противоядия, и исправить это было уже нельзя. Через десять лет поколение вошло в жизнь, через двадцать оно стало самой активной частью общества. Подлость постепенно становилась естественной нормой жизни, переставала удивлять, переставала возмущать... Ну, старики еще затевали кое где всякие «экологии совести», заносили друг друга в «красные книги», принимали «декларации минимума порядочности», но — кто их слушал? Пока они пускали свои высоконравственные пузыри, к ним внедрялись не отягощенные моральными проблемами организмы, эффективные, как палочки Коха, и все быстро заканчивалось инфарктами у одних и пачками «евро» или «азио» других. А потом всеединцы дружно приняли закон о девиациях, то есть о поведении, отклоняющемся от среднестатистического, и загнали всех морализаторов на острова ТРУДа. Детям-внукам пока еще разрешают их навещать, но уже на подходе поправки к закону о негативном влиянии — так что скоро их закроют без права посещений.
— А может, еще не пройдет? Не совсем же дураки. Посмотрят, поймут, что так каждого можно закрыть, — и отклонят.
— Да кто же будет смотреть?
— А что, у вас законы принимают со слуха?
— Ну что ты! Никогда. У нас всё принимают с нюха. В нижнюю палату сверху проведены трубы новой системы ФА: Федерально-Ароматизированных коммуникаций. И по этим ФА-новым трубам в нижнюю палату спускаются федеральные массы законопроектов с запахом информации о содержании. Законодатели нюхают, чуют, чем пахнет, и принимают всё единогласно.
— А с чего вы решили, что все от этого финала пошло?
— Это не мы решили. На это еще в десятом году детские психологи наткнулись, когда с детишками начались неприятности. Потом уже специальные исследования пошли, программы борьбы, всякие коррекции, а потом все перевернулось и закончилось. Больных стало больше, чем здоровых, подлость стала нормой, и диагноз СМ исчез. Зато появилось «девиантное» в новом смысле поведение — у тех, кто, в силу архаичного воспитания или каких-то аномалий развития, сохранил остатки совести, порядочности, понятия о чести, человеческом достоинстве и прочие рудиментарные комплексы. Таких девиантных снова хорошо лечат в хорошо закрытых лечебницах.
— И вылечивают?
— А ты пойди проверь!
— Ну, а какой-нибудь уполномоченный по правам человека может проверить? Есть у вас такой?
— Права человека признаны противоречащими нашему уму, чести и совести, но омбудсмена пока оставили, не мешает. У нас это новый Диоген. Сначала с фонарем в руке вылезает из бочки — ищет человека, а потом с фонарем под глазом лезет в бутылку — ищет права. Тоже из «просроченных», которые без понятия. Ну, вот, примут поправки — отправят на те же острова. Со всеми правами и полномочиями.
— А— я? Тот, который здесь, — где?
— На ОСО. Возраст.
— И Надя?
— Супруга тоже.
— Вот, на Остров этот хочу! Поговорить мне с ним надо.
— С собой?
— Со мной... с собой... блин! С ним!
— Дед, ну я же тебе объяснял
— Плевать я хотел на твои объяснения, понял? Объясняет он, мне, сопляк. Я вам нужен или нет? Ну, вот и вези.
— Подставишь ты нас, дед. И сам сгоришь, и дело завалишь.
— А ты не бзди! Вы ж борцы, партизаны, чего ж ты так за шкуру трясешься? А сделать вы все равно без меня ничего не можете. А я иначе не полечу! Ну?
— Завалишь, дед, и все полетим, но не туда.
— От, бздун ! Ну чё ты так дрожишь, чё ты так трясешься, мне, по вашим расчетам, семьдесят — и я не трясусь...
— А ты провокатор, дед. Тебя на СМ проверил, надо
— Я финала не видел, так что заразиться мог только от тебя.
— Ладно, не пыли, дай подумать... Согласен говорить с ним так, чтобы он тебя не узнал? Ну, вроде как человек, который когда-то был с ним знаком, а сейчас, вот, случайно встретил. Узнать тебя в бороде трудно, а мы тебе еще линзы вставим, шрам какой-нибудь изобразим... — согласен?
— Так чего, с такой бородой пойду? Опять прицепятся.
— Подрежем до нормы. Сейчас организую, сам не кромсай. Ты пока легенду продумай.
«...Этому человечеству как-то чем дальше, тем меньше можно доверять. По крайней мере, на нашей одной шестой — или теперь уже седьмой? Берешь бутылку со всеми марками и наклейками — там отрава. Открываешь расхваленную книжку — ее нельзя читать. В аптеке, блин, покупаешь лекарство — и хорошо еще, если пустышка, а то ведь и там может быть отрава. Ну куда дальше-то? А в ушах так и звучит: ничего, ребята, у вас еще впереди. Но ведь в стране, где нет людей, слов, институтов, которым можно доверять, которые не откликаются на приближение торгового сканера писком, сообщая свою цену продающим и покупающим, — в такой стране станет душно и тошно самим этим торговцам... в свободное от торговли время их жизни. А будет ли оно, свободное? Не знаю. Знаю только, что обманывающий обманывается, а продающий и покупающий всё и всех превращает в товар.. Но что толку от этих истин. Они не продаются — не товар. И почему это всё так, откуда это идет?..»
«Лети через моря, как крик, как ликующий глас, пока не отыщешь ты благодатные острова... Дети мои, благородные дети мои, мой новый прекрасный род, — что же дети мои так медлят на этих своих островах?»
— Ну вот, ты уже не дед. а... батюшка! Или купец — второй, примерно, гильдии. И шрам удачный, весь лоб перекосило.
— Маскарад! В детском саду.
— Ни-ичего. Не повредит. Легенду-то придумал? Кем представишься?
— А я тут — ну, то есть там, тогда, в Германии — скорешился с одним мужиком. Ничего мужик, все их штрассе-гассе промерили, все пиво выпили, все истории друг другу рассказали. Майками, как на поле, обменялись. «Зидан» это его майка, у меня была «Карлос», я за бразильцев болел. А вчера сцепились с местными и - и... не помню, как разбежались. Только имя осталось, «Серега», и истории. Вот я им и представлюсь, случайная встреча через тридцать лет. А ты за внука моего сойдешь. Его, то есть, Сереги. Ну что. хороший из меня шпион?
— Хороший, дед, хороший. Если вы потом случайно с этим Серегой не встретились и не были двадцать лет компаньонами.
—...Ну, это я не знаю... Вряд ли, он из Нижнего...
— Угу. А чем ты, друг Серега, занимался эти тридцать лет? Сможешь сказать?
— Ну. налеплю чего-нибудь... Я, может, как отец, всю жизнь в закрытом «ящике» проработал!
— И прожил?.. Не надо, не лепи ничего: все-таки старый друг. Ты забыл эти тридцать лет, а что раньше было — помнишь. Так бывает после травм, он поймет и не будет расспрашивать. Зато больше расскажет сам.
— А ты, я смотрю, молодой да ранний.
— Время прессует, дед. Расстояния по жизни сокращает.
— Так что же, он на лоб мой посмотрит и сразу все поймет?
— А внук у тебя на что? Подскажу тихонько или просто рукою себе на лоб укажу — и поймет.
— И откуда ж ты такой предусмотрительный!
— Жизнь научила, дед.
— Дед... А что деду полезно знать, как внука зовут. — этом не научила?
— Хм... Олег. Квиты, дед. Полетели.
«...Ну, откуда, от воспитания, откуда же еще? А вот, генетик какой-то по радио говорил, что 90% в человеке — от наследственности и только 10% — от окружения. Кроме случая Маугли: если человек вырастает в окружении волков, то будет волком. Тогда что же у нас с наследственностью — или мы уже стая? А все те - из очереди кровь сдавать после землетрясения? А милиционер этот, ребятенка от пули заслонявший, — тоже волки? Или таких уже 10%? Или 1%? А может, они дураки и просто не научились по-волчьи выть?.. Да и потом, разве это стая, а не стадо? Вон, показывали, мужик арендовал что-то полуразвалившееся восстановил, дело пошло — подожгли, разворовали. Снова восстановил, снова наладил — вцепились: мало платишь аренды. Общими усилиями задушили, выперли — теперь снова развалины, и все довольны. Это волки? Это — люди...»