«Твоя жизнь пусть будет попыткой, ее удача и неудача — доказательством, но позаботься о там, чтобы знали, в чем заключалась попытка и что же ты доказал».
— Так чего, у вас, выходит, и самолеты свои есть?
— У всех есть, это из аэропроката. А ты о чем, собственно, говорить-то хочешь?
— Ну, как он... как я прожил эти тридцать лет, что делал, к чему пришел. Как Витька вырос, про дочку, внука... Надя как - это ж моя жизнь... будущая. Надо посмотреть, что вышло. У меня там планы всякие, мысли — не только же о футболе. Заладил «дед», «дед», а мне вчера еще тридцать семь было. У меня там полжизни впереди... вот эти — его... И, может, в самом деле надо, чтоб они другие были. Ему этого уже не переделать, а я еще смогу, мне ж это все узнать надо.
— Рассчитываешь на откровенность?
— А что ж? Скажу, что улетаю, что сюда уже больше не вернусь, и, значит, встреча наша в этой жизни — вторая и последняя. Что ж ему лепить горбатого старому другу Сереге, которого он тридцать лет не видел и больше уже не увидит? Это ж как попутчик в дальнем поезде: поезд ползет, постукивая по стыкам, а вы сидите у окна, и душу — как бутылку... У вас, небось, и поездов-то таких уже нет. Не застал ты этого, молодой, не понять тебе. Но он то застал.
— Да, он застал. А ты разговор спланировал? Подход, выход на тему?
— Ну, чего там... Пройду пару раз мимо, оглядываясь, чтобы примелькаться. Подойду, вгляжусь попристальнее. «Генка, ты? Не узнаешь? Я — Серега! Помнишь Мюнхен, черт старый?» Ну и так далее.
— Угу. Ладно, прибыли. Вылезай... Ну, вот. Осмотрись, погуляй тут... А хочешь — в виртуале посиди. В детстве не мечтал попасть в какой нибудь палеозой — или, там, за Круглый стол к королю Артуру? Выбирай: налево пойдешь — диноцефалы в шишках, направо — олигофрены в шлемах, а прямо — олигофрены в шортах.
— Никуда не пойду. На развилке постою, людей послушаю.
— Ну, как знаешь. Только в разговоры не встревай, ладно? Я скоро.
«Я б желал, чтобы они тоже впали в безумие, от которого бы и погибли... Я б желал, чтобы безумие их именовалось верностью, состраданием иль справедливостью...»
— ...Это что, а вот один мои знакомый — кристальный человек! — собирался в отпуск, но обратился в некомпетентные органы и вместо машины времени попал в машину истины.
— И что?
— Как что? Разумеется, посадили. И — ТРУП.
— Да за что же кристального-то?
— За отклоняющееся поведение — а как же? — по двум статьям. Во-первых, он заплатил налоги. А во-вторых, спал спокойно.
— Простите, голубчик, а какая у вас страховая часть пенсии?
— Ха, страховая! Хрен на рыло!
— Э-э, батенька, это — базовая...
— Нет, вице по образованию правильно говорит: закрыт все эти театры-музеи-филармонии, они же только отклонистов разводят. И церковь давно требует. Я — за.
— А бабы где будут культурно задом вертеть?
— Так а культурная политика на что? Все закрыть и везде открыть бордели! Гражданские и оборонные, профессиональные и любительские. А нам — льготные... эти... эбанементы. И эта... демотрахия — вот так поднимется, вот так вот! Нет, я — за.
— У вас, голубчик, какое идет душевое накопление? МРОТ в год?
— Ха, душевое! УМРОТ на рот!
— А я вот. батенька, думаю все таки на евразийский положить. Столько, знаете ли. обещают, — ЕвРОТ! Этак то можно жить
— Да и так можно. Всё едино...
— Пошли, дед. Удобный момент: жена на процедуре, он сейчас один.
— А что это: УМРОТ, ЕвРОТ? Я только МРОТ знаю.
— Идем-идем УМРОТ — уменьшенный минимальный, ЕвРОТ — европейский. Вон там, видишь, сидит?
— А... На какую процедуру?
— Поддерживающую. Дофамин. Ну, давай по твоему плану: гуляем мимо.
— Да... Ты... Слушай, ты пока тут... Задержись — я сам.. Сам я...
— Ну, давай. Смелее, дед, он не страшней тебя.
«Из-за того, что вы лжете поверх существующего, в вас возникает жажда того, что должно осуществиться».
— Чего уставился, борода? Еще раз в лоб хочешь?
— Я? Нет, я просто... мимо...
— Погоди, «Зидан», я тебя знаю!.. Серега, ты, что ли, черт старый? Сколько лет!
— То есть... как?..
— Да ты чего, не помнишь меня? Ну, вспоминай: Германия, две тысячи шестой, чемпионат мира — ну?
— Ге... Гена?
— Вспомнил, «Зидан» чертов! А я смотрю — что такое знакомое? Так все и ходишь в таких майках? Ну, молодец! Уважаю постоянство. Ну, как ты, где, что делаешь?
— Здравствуйте, я...
— Внук, что ли, твой?
— Да. вот... Олегом зовут...
— Здоровый лось. У меня-то еще маленький, но головастый — весь в меня! Так ты чего тут, проездом или как? Чего делаешь?
— Да... проездом... Я...
— Чего, внук, за лоб держишься? Голова болит? Побегай, по-приседай, кровь разгони. Мы с твоим дедом тогда хорошо по их штрассам-тассам побегали: всё пиво в Мюнхене выпили! Ему ж тогда кружкой в лоб и заехали, кровищи было! Небось, не рассказывал внуку то, а? Но мы им дали дрозда! Чего, не помнишь — прямо перед финалом.
- У деда с памятью...
— Да если б тебя так приложили, так тоже было бы с памятью! Его ж тогда в амбуланц забрали, а меня — в полицай. Но утром выпустили, а то б и финала не увидел. Тебя то выпустили? Я ж тебя искал, но разве без фамилии найдешь? А там каждую ночь по сто тысяч кружкой в лоб получали... Так ты и финала не помнишь? Как итальянцы их тогда раскатали!
— Это по пенальти-то раскатали?
— Чего по пенальти — по игре! Пенальти на Матерацци судья придумал, а он забил с игры, чисто, классно, и еще мог забить.
— А с Зиданом-то — разве не было?
— Да подумаешь! Ах, сказали ему что-то и за майку схватили! Чего там только не говорят, на поле? И за что только не хватают. Нервный больно был Зидан твой. Вышел играть — играй. Обиделся!.. Да и по игре ничем он особенно не выделялся.
— Ну. это уже тебе память отшибло. С бразильцами он игру сделал.
— Да чего он сделал! Бразильцы просто бегать ленивы. Да, технари, но каждый считает, что он лучше всех и за мячом бегать ему западло. А у тебя с Зиданом просто крыша съехала, я тебе это и тогда говорил.
— Да ты просто футбол не любишь, а может, и не любил никогда.
— Футбол — игра, а в игре надо выигрывать! Вот немцы — никогда ни на кого не обижаются, а бьются и бьют...
— Но это же не игра, а войсковая операция. А итальянский твой - мафиозная разборка... Я не к тому, что наш лучше, у нас это вообще не футбол, а какой то вид полевых работ...
— Ну, не надо! Сейчас матчи судят иностранцы, играют легионеры, смотреть ходят туристы — и нормально. Ну, с нашей спецификой: там динамят «Динамо», тут вырубают «Рубин», но это наша игра: в амбиции, в кость и в дурные деньги...
— А бразильцы — в футбол!.. Жо-то помнишь? Как у него сложилось?
— Ну, Жо кто не помнит. Даже и потом после каждого удачного матча за границей во всех их газетах: «Новые русские Жо!», «11 красных Жо!» А ничего особенного. Танцоры.
— Да ты чего, все забыл, что ли? А Рональдино? А Роберто Карлос? Эго ж была его лебединая...
— Да, и петуха пустил.
— Да что ты вообще понимаешь! От него еще мой отец балдел в девяносто восьмом.
— Ну и мой балдел. А французам и тогда прогадали. Потому что работать надо, а не танцевать, и в кость играть, если надо! А ты - идеалист, романтик ушибленный, вроде моей. Сейчас подойдет - познакомлю. Вот вы с ней найдете общий язык.
— Да я тут, вообще-то...
— Нет, это все очень мило, у меня и отец такой был. но жизнь — не сказка, а игра на выбивание, и побитую фигуру скидывают с доски,
— В шахматы играешь?
— Нет. Отец учил, но мне не понравилось.
— А... ты тогда рассказывал, что отец куда-то исчез. Ты так ничего и не узнал?
— Ничего, слухи только. Всплыло одно имя: Йан Сунай, но раскопать не удалось.
— Как? Ян-Си-Най? Китаец, что ли? Или кореец?
— Сунай. Не китаец, и не японец, и — неизвестно кто. Авантюрист какой-то международного масштаба. Одно время его, вроде, активно разыскивали, потом как-то затихло. Или молчат. Пробовал и так и сяк — не пробиться.
— А чем он занимался?
— Да никто толком не знает. Трансплантация, трансфертация - не человек, а какая-то ползучая черная дыра.
— В смысле?
— Ну, когда входа не видно и выхода нет, а где он появляется, там кто нибудь исчезает.
— Дед, у нас времени мало.
— Чего, спешишь, что ли, куда? Ну погоди, вон жена идет, хоть познакомлю. Я ей про тебя тогда рассказывал, рада будет увидеть. Она у меня все помнит, и майку твою за сто шагов узнает.
— Нет, Гена, прости, пора мне. Ты... вот что...
— Да минутку-то подожди, вон она...
— Гена, послушай! Забирай Надю и сматывайся отсюда! Как можно скорее, ты понял?
— ТЫ чего, Серега?.. Куда сматываться, зачем? Здесь все отлично устроено, налажено — тут можно жить. И как это ты помнишь, что ее Надя зовут? А, Серега?
— Да какой я тебе...
— Дед, опаздываем.
— Погоди... Ты... Ты — кто?
— Я — кто? Ты меня спрашиваешь, кто я?
— Всё, дед, черта, дед-лайн! Извините, но нам действительно пора. Идем!
— Погоди, Серега! Надя, иди сюда!..
— Бегите отсюда. Гена! Прощай, не встретимся больше. Бегите-е!..
«...Да, ну что, вернемся к нашим баранам? Генетика! Конечно, генетика: 70 лет вырубать лучших. Да война. Да водка. Вот и генетика. И что ты с ней теперь сделаешь? А с воспитанием что-то можно было бы, но воспитатели-то кто? То-то и оно. Какой-то замкнутый круг, и вот, ходим по кругу, как скоты на веревке, гадим и топчем, гадим и топчем... И что на такой замечательно унавоженной почве вырастет? Должно быть, что-то очень махровое. Слава Богу, не увижу...»
«Но хуже всего то, что я вообще не понимаю, для чего мне жить еще хотя бы полгода... Слишком много лишений и страданий; и мое сознание несовершенства, промашек и собственно несчастных случайностей всего моего духовного прошлого мучит меня до потери сознания. И ничего уже не исправить, и сделанного не улучшить, и ничего я уже не сделаю лучше, и лучше уже вообще ничего не делать. — Для чего?»