— Ты, начальник, не буруй…
— Стой, где стоишь! — взвёл курок берданки десятник. Звук был неправдоподобно мягкий, Иванов решил, что ружьишко только выглядит стареньким, а на самом деле даст фору новой «ижевке».
Гасила вытянул вперёд короткопалую руку. Непонятно, что он хотел сделать — отвернуть ствол в сторону, что ли? — и тут Евсеич выстрелил. Из дула берданки вырвался зелёный луч. Блатарь упал. Во лбу чернела маленькая дырка. Резко, до тошноты, запахло палёным.
— Не лезь на рожон! — в полной тишине произнёс десятник. Блеснув очками, он обвёл взглядом барак и скомандовал: — Вытащите на улицу. Утром закопаете.
Хотелось глотнуть свежего воздуха. Иванов взял Гасилу под мышки, за ноги блатаря ухватился Бахорин, и они потащили труп наружу. Свалив тело слева от входа, постояли немного. Иванов жадно глотал ртом чистый студёный воздух.
— Умри сефотня, а я — сафтра, — прошепелявил с непонятной усмешкой Бахорин. Он стащил с Гасилы телогрейку, а Иванов взял бурки. Потом вышли ещё несколько человек, они забрали остальную одежду.
Наутро копали могилу. Камень неохотно поддавался лопатам, поэтому яма получилась неглубокая. Скатив в неё голое костистое тело Гасилы с биркой, привязанной к гноящемуся отмороженному большому пальцу ноги, быстро засыпали могилу. Утирая пот, Иванов смотрел, как Бахорин устанавливал на холмике табличку, где значилось: «Тихон Маркеев. 1912–1944».
Вечная мерзлота. Каменистая колымская почва сохранит труп в том виде, в котором он попал в неё. Когда-нибудь, когда табличка исчезнет, мертвеца по-прежнему нетрудно будет опознать. Выпирающие рёбра, короткопалые руки, расчёсанная в кровь кожа — всё это останется в неприкосновенности навсегда. Камень умеет хранить.
— Давай убежим! — шепнул Ринат во время работы. — Ты же видишь, тут что-то не так.
Иванов молчал. Он споро, экономными движениями набросал полную тачку. Татарин рванул с места, но через несколько шагов споткнулся и упал. Тачка завалилась на бок, камни высыпались. Вставал Ринат медленно, тяжело. Он подвернул ногу, и заканчивал Иванов рабочий день, возя тачку. Усталость наваливалась всё больше, как будто на спину привешивали новые и новые свинцовые грузила, но подменить татарин не мог, и, стиснув зубы, приходилось опять и опять катить тачку с «песками» к бутаре. Ринат виновато отводил глаза, а Иванов видел ясно, что в душе татарин радуется, что работать ему стало легче.
Вечером, доплетясь до барака, Иванов поел и, превозмогая слабость, пошёл к десятнику. Услышав стук, Евсеич вышел из избушки:
— Что?
— Евсеич, у меня напарник ногу подвернул. Поставь его на денёк-другой на кант, а?
Конечно, не так надо подходить с просьбой. Следовало что-то предложить, чем-то заплатить… Но у Иванова ничего не было.
— А куда я дену Патракова, ты подумал? Он и так на ладан дышит, еле траповщиком справляется — в забое вообще копыта отбросит.
Помолчав, Иванов тихо проговорил, глядя на очки, блестевшие кроваво в свете заходившего солнца:
— Патраков мог бы кашеварить…
Десятник засмеялся, задрав клиновидную бородку. Потом ушёл в избушку, хлопнув дверью, а Иванов ещё немного постоял. Постоял — и вернулся в барак. Не верь, не бойся, не проси. Не проси…
На следующий день Иванов устал ещё больше. Он ничего не ощутил, когда вечером Евсеич сказал, что Ринат норму не выполнил. У татарина задрожала нижняя губа и на глазах заблестели слёзы, но Иванов отвернулся.
— Да, ребята, надеюсь, вы не забыли про премию? Пока лучше всех работает Бахорин. Всем равняться на него!
Забравшись на нары, Иванов закрыл глаза, но ещё долго лежал без сна. Ноги болели так сильно, что расслабиться не удавалось. Иванов беспокойно ворочался с боку на бок, но не наплывало даже подобие дрёмы. Зудели укусы вшей, и, расчёсывая их, Иванов думал, что никакого соревнования не выходит. Каждый работает как может, Бахорин всего лишь покрепче и поопытнее многих. Можно было побороться, но теперь, когда Ринат…
— Я сегодня сбегу, — сообщил татарин, насыпая тачку.
— Валяй, — равнодушно бросил Иванов.
Ринат обиженно вздёрнул голову:
— А ты? — спросил он с тайной надеждой.
— А я остаюсь, — и увёз тачку.
Организм постепенно привыкал к возросшей нагрузке. Во всяком случае, усталости за день скопилось меньше.
За ужином Иванов отломил половину от своего куска хлеба и отдал татарину. Ринат благодарно взглянул и хотел что-то сказать, но Иванов отодвинулся от него, подошёл к печке и начал поджаривать ломоть. Ноздри будоражил вкуснейший запах, и слюна переполнила рот, но удовольствие от хлеба нужно тянуть как можно дольше, поэтому Иванов не сразу начал отщипывать губами от поджаренного ломтя маленькие кусочки. Вроде никуда не спешил, но вдруг оказалось, что откусывать стало нечего. Он слизал с ладоней крошки и глубоко вдохнул аромат, пропитавший пальцы. Следующий кусок появится в лучшем случае завтра. И тогда можно будет придумать что-нибудь ещё, чтобы продлить радость обладания хлебом.
Ночью разбудил Ринат, тряся за плечо.
— Ну?
Иванов лежал, молча глядя в темноту. Татарин снова ухватил за плечо. Иванов высвободился и подал Гасиловы бурки.
— На. Пригодится.
Он не видел, но почувствовал, что Ринат по привычке чешет язву на щеке. Потом татарин взял бурки и вышел из барака. Тихо скрипнула дверь, и всё стихло.
— Удачи, — шепнул Иванов и снова закрыл глаза.
Зелёный прокурор — лето — освобождает многих, но они бегут в надежде на подножный корм. Или можно обосноваться возле дороги, грабя проезжающие машины. Мало кто думает добраться до Большой земли. Порой бегут только на лето — ближе к зиме возвращаются в какое-никакое, но тепло лагеря. Чтобы снова бежать весной, по приговору зелёного прокурора. На что надеялся Ринат осенью? На удачу — больше не на что.
Выждав час, Иванов сполз с нар, прихватив бушлат, и тихо вышел из барака. В чёрном небе подслеповато моргали звёзды, пытаясь разглядеть из космических глубин букашку-человека, вышедшего к ним. Иванов передёрнулся, замёрзнув, натянул бушлат, отошёл за угол и помочился. После направился к избушке Евсеича.
Десятник долго не открывал. Иванов терпеливо стучал в дверь, пока она не распахнулась, и тогда пришлось отступить, прикрывая глаза от слепящего света.
— Что? — больно ткнул Евсеич берданкой в грудь Иванову.
— Да так… — отозвался Иванов, потирая ушиб. — Напарник мой сбежал. А больше ничего.
— Когда?
— Да вот только что. Бурки у меня спёр…
Десятник захлопнул дверь, потом что-то засвистело в избушке, зашелестело, сквозь шум Иванов разобрал Евсеичеву ругань. Радио? Почему бы и нет? В избушке десятника вполне может стоять передатчик. Прислонившись к шершавой бревенчатой избе, Иванов терпеливо ждал. Наконец вышел десятник:
— Ты ещё здесь? А, сейчас. — Он пошарил в избушке. — На вот.
— Спасибо! — взял Иванов не глядя. Ушёл к ручью, там и развернул свёрток. Кусок хлеба, луковица. Сжевав всё, Иванов запил водой из ручья и пошёл досыпать.
Утро выдалось на редкость хмурое. Евсеич дал Иванову нового напарника — Володю Карпова. Иванов крутнул головой: ну надо же — десятник своего заместителя не пожалел.
— Слышь, Евсеич, кто хавчиком-то займётся? — спросил Леший, блатарь с синими наколками на кистях рук, на шее, да всё его тело, наверное, покрывали татуировки.
— Володя. Я его отпущу часика на три пораньше — ему должно хватить.
Карпов, детина с рыхлым телом, работал не ахти — Ринат и на больной ноге справлялся лучше. Иванов понял, что премии по-любому не увидеть. Постепенно он вошёл в ритм рыжего Володи — не утруждая себя, не напрягаясь, то насыпал камни в тачку, то неспешно катил её к бутаре. Лишь ближе к концу рабочего дня, когда Карпов ушёл, Иванов спохватился — как бы и хлеба не лишиться, — и начал ожесточённо работать за двоих.
Это помогло, во всяком случае, норму он выполнил.
После ужина Евсеич позвал его к себе. В избушку не пустил, разговаривали у двери. В свете заходящего солнца стёклышки очков отливали кровью.
— Я послал весточку о побеге, — сообщил десятник, прислонившись к косяку.
Иванов молчал.
— Знаешь, Иванов, никак не могу понять — кто ты есть? Ну вот татарин твой — по мародёрству попал. После первого же своего боя решил разжиться вещичками. Володя аппетиты умерить не мог — захапал больше, чем ему было позволено. Бахорин — бытовик. Жену забил до смерти ножкой от табуретки. А как сюда попал ты? Осторожный, слова лишнего не скажешь. Какая статья?
— Аса.
— Антисоветская агитация? И за что агитировал?
— Ни за что. Просто однажды заметил, что когда говорим о правителях, указываем куда-то наверх. Как будто они прилетают к нам с другой планеты.
— Правда? — оторвался Евсеич от косяка.
— Да. Другу сказал… Если судить по тому, что они с нами вытворяют… Так оно и есть: прилетают.
— Ха! А друг возьми и сообщи куда следует.
— Потом он женился на моей невесте.
— A-а, ну тогда всё ясно. Друг твой тоже инопланетянин?
Иванов отвёл взгляд в сторону.
— Знаешь, всё это, — обвёл десятник стволом берданки прииск, барак, Рогатый Камень… — Всю эту мерзость устроили люди сами. Никаких инопланетян не потребовалось. Я даже больше скажу: когда инопланетяне очистят планету от заразы под названием «человечество», я буду только рад.
— А что потом?
— Потом? Заселят планету сами.
— Думаешь, они окажутся лучше?
— Куда уж хуже, — вздохнул Евсеич.
— Евсеич, а что мы копаем? Ведь не золото, да? Уран? Или что?
— Золото, — насмешливо взблеснули очки.
Иванов недоверчиво покачал головой.
— Не веришь — прими за сказку, — ответил Евсеич лагерной пословицей.
Следующий день прошёл нервно. Иванов заставлял Карпова работать быстрее, но тот флегматично сносил ругань и крики, не ускоряясь и не замедляясь, словно боясь потерять свой единственный и неповторимый ритм:
— Вот тебе не пофиг…
— Не пофиг! — огрызался Иванов. — Это ты без пайки не останешься, а мне ради неё работать надо!