Профессор наблюдал. Многие в зале пребывали в прострации, иные усиленно сморкались, третьи вращали головами и делали странные вычурные жесты. Один из операторов вдруг выронил видеокамеру и поспешил на выход, заливаясь слезами. Временами возникали очаги беспричинного хохота, возбуждение росло.
Процедура длилась около пяти минут. Наконец профессор остановил ленту, попросил зажечь свет и предложил слушателям высказать свои соображения.
Впечатления от сеанса были самые разные. Кто-то, захлебываясь, признался в том, что ощутил мощное тепловое излучение, кто-то не сумел совладать со слезами, кто-то видел ангелов, а кто-то — и хороводы чертей.
Профессор подвел итог.
— Все это, — сказал он, и глаза его жестко сузились, — была игра, чушь и околесица. Я позволил себе разыграть вас, чтобы вы на собственной шкуре смогли убедиться в смехотворности ваших воззрений. Никакого мудреца я не знаю, маску вылепил сам, а на пленку начитал бессмысленный набор звукосочетаний. Теперь вы видите…
Возмущенный рев покрыл его слова. Многие, вскочив, кричали: «Это бессовестно! Как вы смеете обманывать публику!» — и прочее в том же роде, что профессору было милее лавины аплодисментов.
— Не знаю, не знаю, — приговаривал он сытым голосом, укладывая саквояж. — Лекция окончена. Желаю всего наилучшего.
…Все эти события, изложение которых отняло у нас столько времени, пронеслись в сознании профессора за долю секунды. Теперь ему предстояло разделать гостя под орех, и лицо его волей-неволей утратило всякую трогательность. Он был готов к сражению.
— Нуте-с?
Ложечка дернулась, взбалтывая желток. Молодой человек поднял глаза.
— Видите ли, профессор… Все дело в том, что вы — неважно, какими мотивами вы руководствовались — произвели ряд действий. Этих действий никто до вас не совершал. Независимо от того, верите ли вы в сверхъестественные силы или нет, вы совершили вполне конкретные, осязаемые манипуляции: изготовили маску, погасили свет и выдали определенную информацию. Опять-таки неважно, была ли она изначально истинной…
— Люблю образованных молодых людей, — с удовольствием отметил профессор. — И с чем же вы, сударь мой, не согласны?
— Да знаете… — улыбнулся гость, пожимая плечами. — Несогласия как такового, может быть, и нет… Суть в другом. Вот вам пример: человек, испытывающий внутреннюю тягу к божеству, в конце концов изберет для себя ту религию, ту форму служения этому божеству, которая больше подходит ему лично. Возможно, это будет Христос, возможно — Магомет или Будда… Вы ведь как атеист согласны с этим?
— При условии отрицания мною божества как такового — конечно, — кивнул профессор, изучая собеседника.
— Отрицайте, кто же вам мешает… Но силы, силы-то, которые предрасполагают к поиску, — они вполне реальны. Им зачастую лишь не хватает формы… обители, в которой они могут успокоиться… Вот я, например, отношу себя к служителям противоположного, темного начала. Я, если вам будет угодно, сатанист…
— Весьма рад… — профессор заерзал в кресле.
Одно дело — обломать неврастеника, совсем другое — вразумить помешанного. Он машинально промокнул губы.
— Вы могли вкладывать в ваше детище сколь угодно большое количество идей, — продолжал гость, воодушевляясь. — Но вы, сами того не желая, создали нечто большее, нечто не бывшее до вас прежде… Я всегда с уважением относился к традиционным сатанинским обрядам — черным мессам, целованию козлиного зада и прочим вещам. Но это казалось как бы не моим… Форма не соответствовала моему внутреннему настрою. И вот я увидел вашу маску… — голос гостя задрожал. — Умоляю, профессор, отдайте ее мне! Тогда, в зале, я пережил, глядя на нее, чувство редкой гармонии. Имея ее в своем распоряжении, я мог бы вздохнуть свободно и полностью отдаться служению силам Тьмы. Мой идеал обрел единственно возможные для меня очертания… Видя вашу маску перед собой, я смогу беспрепятственно, в полном согласии с самим собой, осуществлять наши ритуалы… Прошу вас, отдайте… я встану на колени…
— Боже вас упаси! — вскричал профессор, откидываясь в кресле. Кивком головы он указал на большой, красного дерева шкаф с застекленными дверцами, где хранились различные диковинки. Счастливый, что дешево отделался, профессор не пожалел бы и всего шкафа. — Она там, берите ее, она ваша! — И негодующе принялся за яйцо.
Молодой человек вскочил. Сверкая глазами, он рванулся к шкафу, извлек свое сокровище и бережно водрузил его на журнальный столик.
— Так… — бормотал он. — Нет, вот так… Пусть взгляд падает под этим углом… Совершенство! Совершенство!
— Это так свойственно человеку, — с философским миролюбием заметил профессор. — Я имею в виду — осчастливить пустую идею материальной оболочкой.
— Конечно, — согласился молодой человек. — Это как новое платье… для короля. — Он открыл свой чемоданчик и начал один за другим вынимать новенькие, сверкающие хирургические инструменты.
Они были настолько острые, что один их блеск, казалось, опасен для роговицы не менее бритвы.
Профессор капнул желтком на слюнявчик. Глядя в его расширившиеся зрачки, гость произнес:
— Профессор, прошу вас, если вы мучаетесь мыслью, завопить вам сейчас или сделать это немного позже, не тяните, давайте сразу. Во-первых, дом ваш стоит на отшибе и ваших воплей никто не услышит, а во-вторых, лично мне они доставят большое удовольствие.
ЛичностиИдеиМысли2
АЛЕКСАНДР ETOEBНовое книгоедствоОтрывки из книги[1]
ИИзобретатель в России
Россия — родина: а) теплохода; б) самолета; в) электрической лампы накаливания, она же лампочка Ильича; г) расщепления нефти; д) каучука; е) электромагнитного телеграфа; ё) телевизора…
Перечень можно продолжить по «я» включительно — столько важных и полезных изобретений сделаны на родной земле.
Тот же мухолёт, например. Ленинградский инженер Тигель первым в мире придумал и разработал двигатель на мушиной тяге. Представляете, сколько трудов ушло у него на то, чтобы приручить и выдрессировать мух, обучить их законам физики, развить у них сопротивляемость организма, чувство локтя, ответственности перед коллективом стаи.
Раньше изобретатель в России был, что называется, не в почете. Вспомним хотя бы барона Шиллинга, нашего посла в Австрии, в 1825 году разработавшего электромагнитный телеграф. Когда изобретатель озвучил царю идею мгновенного сообщения между людьми в дальних концах империи, это показалось самодержцу российскому настолько крамольным, что он запретил не только производство аппаратов в России, но даже не позволил упоминать об изобретении в печати.
Сегодня изобретатель дышит в России вольно. Из последних изобретений, порт приписки которых наша дорогая отчизна, хочется выделить, во-первых, беспедальный велосипед конструкции А. М. Василькова, во-вторых, созданный на Пензенском экспериментальном заводе куаферного оборудования первый в мире универсальный шлем для стрижки волос.
Странно, что никого до вологодского автомеханика Василькова не посещала такая простая мысль: если заднее колесо велосипеда сделать очень большим, а переднее — очень маленьким, то педали не понадобятся совсем. Велосипед тогда едет сам, как бы всегда под горку. Главное — вовремя тормозить.
Шлем для стрижки, созданный в Пензе, абсолютно незаменим в быту. Отправляясь в долгое путешествие, уходя по маршруту в горы, наконец, уезжая в командировку в отдаленные районы страны, вы берете его с собой и, когда приходит необходимость, надеваете шлем на голову, настраиваете на нужный режим, и буквально в считанные минуты вы подстрижены по последней моде. Питание осуществляется как от сети, так и от компактных аккумуляторов, встроенных в оболочку корпуса. Состриженный волосяной материал утилизируется в отстяжном накопителе, сбивается в инертную массу и при желании используется вместо подушки, что, согласитесь, немаловажно, особенно в полевых условиях.
Каждый день рождается что-то новое в области изобретательской мысли. И пока она кипит и клокочет, пока собственные наши невтоны создают велосипеды и мухолеты, быть России у руля мировой истории, а не влачиться в ее хвосте, как какие-нибудь Панама и Коста-Рика.
Интерпресскон (в просторечии: 1) Интырпыр или же 2) Сидоркон, по имени отца-основателя Сидоровича Александра Викторовича) — явление, образовавшееся на теле русской фантастики в 1989 году и длящееся по сю пору. Чтобы понять, что это такое, спешу обрадовать читателя следующим текстом образца года двухтысячного. Итак:
Один день на Интерпрессконе-2000
Коридор был прямой и длинный. Одним концом он упирался в книги и в Гончарова (Славу, а не Ивана); другим — в кафе на полтора столика и в Лукьяненко, окруженного почитателями. По коридору гуляли люди. Это были очень интересные люди, с которыми хотелось общаться. Людей было много, общаться приходилось со всеми. Даже с теми, что, проходя мимо, думали, глядя на тебя, что ты их отражение в зеркале. В фальшивом зеркале, как сказал бы Сергей Лукьяненко.
День, проведенный на «Интерпрессконе», приравнивается (по подсчетам участников) к году обыкновенной жизни. Настолько интенсивно общение.
Общение происходит главным образом в номерах. В номере, например, 30-м общались следующие участники. Чертков, который общался, в основном, лежа. Етоев, который сидел в ногах у общающегося лежа Черткова. Маша, етоевская жена, хлопотавшая вокруг увеселительного стола. Володя Борисов из Абакана, который в промежутках между общением бегал подсчитывать результаты голосования (Володя был членом ведущей подсчет комиссии). Далее: в 30-м общались — Юля Буркин, певец бабочек, василисков и полтергейста; естественно — Романецкий Коля (Коля на этот раз лишился почетной должности лично шоферствовать у Стругацкого: Борис Натанович приехать не смог, сославшись на семейные обстоятельства); конечно же — Борис Завгородний, гость редкий и поэтому драгоценный, принявший, по разговорам, буддизм в его волжском, аскетическом варианте; отсюда — полное равнодушие Завгороднего к любым жидкостям, включая огуречный лосьон.
Были здесь Щеголев и Балабуха, бывали Ларионов и Королев, был Серега Федотов, автор романа под названием «Все, что шевелится», на который я в свое время сочинил стихотворный отзыв. Кстати, чтобы отзыв не канул в болоте вечности, приведу-ка я его на этих страницах:
Шевелил я, шевелил я, шевелил я,
шевелил я, шевелил я, шевелил,
шевелил я, шевелил я, а Федотов,
он роман про это дело сочинил.
Сочинил он, сочинил он, сочинил он,
сочинил он, сочинил он, сочинил,
сочинил он, сочинил он, а Етоев,
он стихи про это дело сочинил.
Пришла какая-то черноволосая Лукас, утомленная двадцатилетняя дева, которой в жизни уже ничего не надо, она уже испытала все. Лукас был ее псевдоним, настоящая фамилия неизвестна. На секунду забежал Рыбаков, перепутавший по причине спешки, номер 30 с помещением столовой. Его смутили шумы и запахи.
Разговоры велись сугубо литературные. Про женщин и про погоду не говорили. Балабуха, в основном, молчал. Щеголев, в основном, рассказывал историю о каком-то мальчике, который, заигравшись, сказал: «Оп-ля!», — а папе послышалось нехорошее и он отправил ребенка в угол.
Завгородний в ответ на это рассказал случай из своего трудного детства. О том, как в книжке Чуковского «Крокодил» он пластилином залепил все картинки, изображавшие зубастое земноводное. Такой страх возбуждало у юного Завгороднего это африканское чудище. Кстати, причины страха объясняются довольно легко: ведь животное крокодил в древние времена водилось у нас практически в любом водоеме (см. работы академика Б. Рыбакова), включая Волгу, на берегах которой Завгородний родился и по сегодняшний день живет.
Рассказав историю с крокодилом, Завгородний обвел всех взглядом и таинственным шепотом сообщил, что Чадовичу вырезали пупок.
Тут часы пробили 16. В коридоре забегали, зашумели. Общающиеся из других номеров потянулись в конференц-зал. Там, в 16–00, начиналось традиционное вручение премий. Мы, забыв про пупок Чадовича, потянулись вслед за всеми на церемонию.
Зал заполнился быстро. Те, кому не хватило мест, лежали на полу перед сценой. На особо почетном месте, словно римский патриций в брюках, возлежал бессмертный Чертков.
Бобров в монументальном костюме, усыпанном золотыми пуговицами, торжественно подошел к микрофону и объявил, что по объективным причинам церемония награждения задерживается. На очень неопределенное время. Хорошо, что публика в зале была в меру воспитанная и усталая — ни свиста, ни улюлюканья, ни плевков, ни пустых бутылок на сцену из зала не полетело.
Чтобы как-то развлечь присутствующих, Бобров уговорил Лукина, чтобы Женя спел под гитару. Добрый Женя, конечно, спел. Не знаю насчет развлечь: песни, что Женя пел, были все хорошие, но серьезные. Кроме песни про три сфероида — она была несерьезная, но хорошая.
Когда Женя покинул сцену, его место заняли члены оргкомитета и председательствующий Александр Сидорович. Это значило, что торжество начинается. Овации сотрясли зал. Относились они к Олексенко; вместо ношенных спортивных штанов и расстегнутой до колен рубашки на Олексенко был светлый пиджак, а шею украшал галстук. Зал был потрясен и шокирован (хотя это одно и то же), некоторые рукоплескали стоя.
Далее пошло как по писаному. Снова вызвали Лукина на сцену, и он исполнил традиционный гимн, исполняемый на каждом Интерпрессконе. После этого председатель собрания поздравил всех с юбилейной цифрой — Интерпресскону в этом году исполнилось десять лет. Интерпресскон поздравил петербургский вице-губернатор Потехин. Оказывается, Сидорович с Потехиным когда-то, во времена студенчества, вместе поднимали колхозы.
«Я был ответственным комсомольским работником, а он мне все “фантастика да фантастика”», — вспоминал вице-губернатор те годы.
Затем, после объявления спонсоров, начали раздавать «Улиток»…
Стоп! Председатель перед вручением зачитал письмо Бориса Натановича Стругацкого, которое начиналось так: «Дамы и господа! Коллеги! Братья и сестры!». Далее мэтр пожелал участникам, во-первых, не мешать пиво с виски, во-вторых, не бить зеркала и, в-третьих, объяснил, почему отсутствует. Заканчивалось письмо на высокой, патетической ноте: «Да здравствует Интерпресскон, аминь!».
Вот тогда-то и началось присуждение. Геворкян, и. о. Бориса Натановича (ему БНС перепоручил вручение «Улитки»), быстренько всех назвал, начиная с победителей-критиков и кончая победителем-романистом. Той намеренной театральной паузы, которой Борис Натанович предваряет оглашение имени, Геворкян, понятно, не выдержал, в силу своего восточного темперамента.
Не буду перечислять счастливцев, получивших «Бронзовую улитку», про них уже писалось подробно (см. В. Владимирский. «Интерпресскон-2000»: Ночной репортаж, или Преждевременные новости») и напишут еще. Расскажу лишь о своих впечатлениях.
Мне понравился рецепт Евгения Лукина, рассказанный им при получении награды. «Писать фантастику просто, — сказал Лукин, — берешь реальность, стираешь с нее пыль и показываешь, насколько она фантастична» (не пыль, естественно, а реальность).
Самый веселый и общительный человек на Интерпрессконе-2000 — волгоградец Сергей Синякин. Он буквально сиял от счастья, получая две свои премии.
— Ребята, я очень рад! — сказал он, получая «Улитку». — А больше всего я рад, что сегодня познакомился с теми, с кем раньше был не знаком.
Так хорошо сказать может только человек очень хороший.
Лукин при раздаче премий утомился больше других. Я дословно записал его фразы, сказанные при каждом вручении.
Лукин: «Господа! Чем дольше я пишу фантастику, тем больше прихожу… Спасибо». — премия «Интерпресскон», малая форма.
Лукин: «Говорю… спасибо!» — премия «Интерпресскон», критика.
Лукин: молчание. — премия «Интерпресскон», очень малая форма.
Аня Китаева, пишущая под псевдонимом Ли, получила премию за лучшую дебютную книгу года (написанную вместе с Вохой Васильевым). Самой Ани в Зеленогорске не было, премию получал Воха.
«Только так здесь и можно меня увидеть», — сказал Воха, получая от Сидоровича приз.
Под «здесь» он имел в виду площадку, где его получают.
Не обошелся без награды и Сидорович. За героем она прибыла из Казани. Андрей Ермолаев, известный казанский фэн, председатель КЛФ «Странники», учредитель ежегодного фестиваля фантастики «Зиланткон» и одноименной премии, вручил своему собрату по фантастической партии бутылку «Вечного зова». Это фирменная казанская водка, вроде нашей «Охты» или «Санкт-Петербурга».
Какой смысл был вложен казанским «странником» в эту символическую награду? С классиком ли литературы соцреализма эта награда связана или преследовала сугубо антиалкогольные цели? Я не знаю, Ермолаев этого не сказал.
Еще Ермолаев привез обещанные, но не врученные премии «Зиланткона». На что Ладыженский, получая «Зилант» за «Путь меча», сказал, по-разбойничьи ухмыльнувшись: «Только так, приехав в Санкт-Петербург, можно взять Казань».
После этого начались неожиданности. К микрофону вышел Олексенко. Он вышел не просто так, он вышел как представитель ультраправого крыла фэндома, а именно представляя в своем лице пресловутое движение «Мертвяки», противопоставившее себя, с одной стороны, известной группе «Людены» и остальному прогрессивному человечеству, с другой. Еще Олексенко был выборным представителем Московского банного клуба, но это по совместительству.
Исподлобья оглядев зал, Олексенко объявил об учреждении с этого года новой премии в области фантастики: премии за лучшее убийство Семецкого.
Присутствовавший в зале Семецкий стал медленно пробираться к выходу. Стоявшие в дверях мертвяки преградили ему дорогу.
Олексенко предъявил залу премию — круглую металлическую фигуру с дыркой от пули в районе сердца — и пояснил, что премия присуждается тому литературному произведению, в котором крови льется больше всего.
А Семецкий может не волноваться, он просто выбран в качестве «абстрактного убиенного персонажа», на его месте мог бы оказаться любой.
Из четырех номинированных на премию кандидатов (В. Васильев, А. Громов, О. Дивов, С. Лукьяненко) победителем стал Лукьяненко (за роман «Геном»). Кроме дырки от пули, награжденный получил также 500 долларов США и таинственный «конверт от товарищей». Что было в этом конверте, так и осталось тайной. Победитель, получая награду, умильно поглядывал на Семецкого: мол, как трогательно я его убил в своем последнем романе.
Зал подумал, что на этом акция «Мертвяков» исчерпана, да не тут-то было. Олексенко (видимо, по запарке) выдал еще премию Дмитрию Кумаку.
«За что?» — выкрикнули из зала.
«Фиг его знает за что!» — выкрикнул Олексенко в зал и вручил Кумаку «переходящие банные тапочки для зимних прогулок по Москве».
«Размер-то хоть мой?» — спросил Кумак.
«Какой был», — хмуро ответил ему Олексенко.
Когда премии были розданы, а победители были названы, Интерпресскон из помещения конференц-зала переместился в номера. В каждом номере что-то происходило.
В номере «Терры Фантастики» резали колбасу. Время, как известно, измеряется в часах и минутах, колбаса — в палках. Палка была большая и розовая и очень напоминала счастье.
В номере 61-м Каширин, Баканов и Головачев, не отвлекаясь на коридорные звуки, сосредоточенно резались в преферанс.
В номере напротив московская АСТэшная мафия в лице Науменко и двух хмуроликих дам упорно соблазняла Синякина, спаивая его кофейным ликером. И. о. Стругацкого Геворкян, по причине все того же восточного темперамента затесавшийся в компанию соблазнителей, радостно потирал руки.
В коридорах жизнь тоже не протекала напрасно.
Бобров рассказывал всем желающим историю пиджака Олексенко.
Какие-то малолетние дети преследовали с куском обоев Синицына и требовали, чтобы на этом куске он поставил им автограф Лукьяненко.
В светлых западинах коридоров издатели паразитировали на писателях, суля им баснословные гонорары.
Етоев хватал писателей за рукав и всучивал им свою придурочную анкету.
Измайлов с огрызком яблока второй день подряд искал на этажах урну, куда этот огрызок бросить.
Гончаров (Слава, а не Иван) торговал в коридоре книгами и каким-то большим журналом, названия которого я не запомнил. Помню только, что открывался журнал романом Льва Толстого «Война и мир». Роман я проходил в школе и журнал покупать не стал.
А потом вдруг наступил вечер, и мы сели в машину Щеголева, и он увез нас с Интерпресскона в город.
Над дорогой садилось солнце.
К«КГБ сегодня» Д. Баррона
КГБ — для тех, кто уже не знает, — это Комитет государственной безопасности. Его сотрудникам, которых было до такой-то матери много, платили государственную зарплату — и надо полагать, что приличную. Но платили, в основном, зря. Это — с высоты сегодняшнего полета. Вчерашний же полет окончился падением в пропасть, на дне которой ждал с раскрытой зубастой пастью капиталистический крокодил.
«Зря» — не потому что плохо работали, работали люди в штатском, в общем-то, хорошо, но… как бы это сказать? — не туда. То есть все свои силы и немереные деньги налогоплательщиков тратили на борьбу с мельницами, причем — бумажными. В доказательство — мой личный пример. Надо бы, конечно, использовать для иллюстративности сканер, только жалко тратить дорогой порошок на подобную ерунду. Поэтому печатаю от руки:
«СССР
КОМИТЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ
Управление КГБ при Совете Министров СССР по Ленинградской области
ПРОТОКОЛ ОБЫСКА
1 марта 1978 г.
Гор. Ленинград
Старший следователь Следотдела Управления КГБ при СМ СССР по Ленинградской области ст. лейтенант Гордеев совместно с оперативными сотрудниками: ст. лейтенантом Добродубом, лейтенантом Белозеровым и следователем-стажером Рыжковым по поручению нач. отделения Следотдела УКГБЛО м-ра Савельева на основании постановления о производстве обыска от 1 марта 1978 г. с соблюдением ст. ст. 169–171, 176–177 УПК РСФСР, произвел обыск в квартире Етоева Александра Васильевича по адресу: гор. Ленинград, ул. Седова, д. 21, кв. 11.
При обыске присутствовали: Етоев Александр Васильевич и понятые: Побегалов Евгений Серафимович, прож.: Ленинград, наб. Фонтанки, д. 64, кв. 19, и Дмитриев Алексей Николаевич, прож. Ленинград, ул. Рентгена, д. 10, кв. 718…»
В классическом варианте понятых обычно берут на месте: это или дворник, или сосед — нет, наверное, не «или», а «и». В моем случае понятые ждали у двери дома, то есть их предупредили заранее, чтобы ровно во столько-то часов столько минут они были возле нужной парадной, дожидаясь черной гэбэшной «Волги».
Итак, «при обыске присутствовали…»
Далее: «Перед началом обыска в соответствии с требованиями ст. 170 УПК РСФСР Етоеву А. В. предъявлено постановление о производстве обыска от 1 марта 1978 г. и предложено добровольно выдать: предметы и документы, имеющие значение для уголовного дела, включая “самиздатовскую” литературу, на что он, Етоев А. В., заявил, что в его квартире имеется “самиздатовская” литература, и после этого добровольно выдал следующие издания…»
Насчет «добровольно» — это и вправду так. Самиздат у меня лежал на самых видных местах в комнате, поэтому заявлять, что, мол, мы не местные и ничего такого у нас, бедных, отродясь не водилось, было бы просто глупо.
А вот список обнаруженной и изъятой литературы, выбранные места:
«1. Документ, размноженный электроспособом, на 35 листах под названием “Сказка о тройке” — из сумки, с которой Етоев А. В. был доставлен с работы на обыск.
2. Два тома (1-й том на 337 страницах; второй — со стр. 339 по 651-ю), размноженные электроспособом, под названием: Марина Цветаева, “Неизданные письма”.
3. Книга, размноженная электроспособом, под названием: Бенедикт Лившиц, “Кротонский полдень”.
4. Книга, размноженная электроспособом, под названием: Борис Пильняк, “Повесть непогашенной луны”».
И так далее, всего 62 позиции.
Самым страшным обнаруженным и изъятым в результате обыска сочинением была книга Леонарда Шапиро «Коммунистическая партия Советского Союза». Ст. лейтенант Гордеев как увидел ее, так прямо расцвел в улыбке.
«Ну, все, Александр Васильевич, — так, кажется, сказал он. — Это уже грозит вам тюремным сроком».
От тюрьмы меня сохранил Господь. Единственное, чего я лишился, кроме изъятой и так и не возвращенной литературы, это работы в закрытом проектном учреждении, куда меня распределили после окончания Военмеха. Но это было, в общем, на благо, я устроился уборщиком в Эрмитаж, надышался музейной пылью и теперь, выпивая с приятелями, первый тост поднимаю «за масло парижских картин», а второй, как это принято в обществе приличных людей, «за музыку сосен савойских» — только в таком порядке.
Что касается книги Баррона, то ее с полным правом можно назвать «КГБ вчера», потому что мы не знаем, чем занимается КГБ сегодня. Может быть, об этом знают Новодворская или Елена Боннэр, но, увы, не мы с вами, дорогие мои читатели.
ССтеклянные города будущего
Почему в большинстве русских утопий главный строительный материал — стекло? Действительно, начиная, наверное, с Чернышевского, с его хрустального города-сада из четвертого сна Веры Павловны, один за другим вырастают на просторах России стеклянные города будущего. Особенно впечатляющую картину на этот счет дает постоянно цитируемый мною футурист Велимир Хлебников в известной своей кричали (не глагол, а существительное «кричаль», особый вид поэтического рассказа, изобретенный Хлебниковым. — А. Е.) «Мы и дома»:
«Был выдуман ящик из гнутого стекла, или походная каюта, снабженная дверью, с кольцами, на колесах, со своим обывателем внутри; она ставилась на поезд или пароход, и в ней ее житель, не выходя из нее, совершал путешествие. <…> Когда было решено строить не из случайной единицы кирпича, а с помощью населенной человеком клетки, то стали строить дома-остовы, чтобы обитатели сами заполняли пустые места подвижными стеклянными хижинами, могущими быть перенесенными из одного здания в другое. <…> Каждый город страны, куда прибывал в своем стеклянном ящике владелец, обязан был дать на одном из домов-остовов место для передвижной ящико-комнаты (стекло-хаты). И на цепях с визгом поднимался путешественник в оболочке».
Далее Хлебников дает индивидуальные образцы домов в городах будущего:
«b) Дом-тополь. Состоял из узкой башни, сверху донизу обвитой кольцами из стеклянных кают. <…> Стеклянный плащ и темный остов придавали ему вид тополя.
с) Подводные дворцы; для говорилен строились подводные дворцы из стеклянных глыб, среди рыб, с видом на море и подводным выходом на сушу…
m) Дом-поле; в нем полы служат опорой стеклянным покоям, лишенным внутренних стен, где в живописном беспорядке раскинуты стеклянные хижины, шалаши <…> особо запирающиеся вигвамы и чумы…»
А вот описание неосуществленного шедевра революционного зодчества, памятника 3-му Коммунистическому Интернационалу, спроектированного Владимиром Татлиным по заданию Наркомпроса в 1917 году (привожу по книге С. Старкиной «Велимир Хлебников», М.: Молодая гвардия, 2007):
«Башня будет представлять собой вращающуюся конструкцию нескольких уровней: нижний уровень — вращающийся куб. Он вращается со скоростью один оборот в год. Это огромное помещение, где будут располагаться органы законодательной власти, проходить заседания интернациональных съездов. Второй уровень — вращающаяся пирамида. Она вращается со скоростью один оборот в месяц, и в ней могут находиться исполнительные органы Интернационала. Наконец, верхний уровень — вращающийся цилиндр, который совершает один оборот в сутки. Там может помещаться пресса. И куб, и пирамида, и цилиндр будут выполнены из стекла, так что каждый гражданин сможет видеть все происходящее там».
Курсив в последней цитате мой.
Перескочим на пятьдесят лет вперед, в год от Рождества Христова 1957-й, когда впервые на журнальных страницах появилась «Туманность Андромеды» Ивана Антоновича Ефремова:
«Огромное плоское стеклянное здание горело в отблесках кровавого солнца. Прямо под крышей находилось нечто вроде большого зала собраний. Там застыло в неподвижности множество существ, не похожих на землян, но, несомненно, людей».
«Дар Ветер застал девушку-палеонтолога в оживленной беседе с загорелым юношей и вышел на кольцевую площадку, окаймлявшую стеклянную комнату».
«Узкий пояс автоматических заводов на границе между земледельческой и лесной зонами ослепительно засверкал на солнце куполами из “лунного” стекла. Суровые формы колоссальных машин смутно виднелись сквозь стены
хрустальных зданий».
И так далее, цитировать можно долго. Как видим, урок Чернышевского не пропал даром.
В романе Георгия Мартынова «Гость из бездны» тоже сплошь стекло-хаты. «Каллисто» и «Гианэю» не помню, их просто не нашлось под рукой, но печень даю на съедение, не обошлось без стекла и там.
А вот отрывочек из «Полдня, XXII века» братьев Стругацких:
«Дорога текла плавно, без толчков <…> в просветах между ветвями появлялись и исчезали большие стеклянные здания, светлые коттеджи, открытые веранды под блестящими пестрыми навесами».
Стекло, стекло и стекло. Главный элемент будущего — прозрачность. Символ прозрачности — стекло. Прозрачность — значит открытость. «Нам нечего скрывать друг от друга». Это уже Замятин, его антиутопия «Мы».
«Мы живем всегда на виду, вечно омываемые светом… К тому же это облегчает тяжкий и высокий труд Хранителей».
Главное устремление футуристов и примкнувших к ним отечественных фантастов — создание языка будущего. Языка — в широком смысле этого слова. То есть языка моды, живописи, поэзии, музыки, общения, театра, архитектуры… Иначе — языка жизни. Но — из материала, который имеется под рукой. Это поэтические попытки строить островки будущего сегодня. Не того будущего, которое действительно будет (мы не знаем, что произойдет завтра: комета ли опалит Землю, заморозит ли ее новый ледниковый период, само ли перебьет себя человечество в очередной безумной войне), а искусственного, умом придуманного и представленного как на подмостках сцены перед обычно равнодушными зрителями. Будущего, в котором его создателям хочется жить. В этом смысле и первые советские коммунисты были футуристы по жизни — сломали старый, подгнивший мир и попытались на груде мусора возвести новый. Кстати, литературные футуристы, Хлебников, Маяковский и их компания, это хорошо чувствовали и тянулись к большевизму, как к родине. Другое дело, что продлилось это недолго.
И вообще, что может быть веселее, чем спроектировать будущее на бумаге. И приужахнуться, как говорится в народных сказках, когда некто, обремененный властью, начнет овеществлять твой проект. Сперва загонит тебя пинками в тобой придуманные стекло-бараки, потом начнет преображать землю дешевой силой твоих же рабочих рук.
«Мы живем всегда на виду, вечно омываемые светом… К тому же это облегчает тяжкий и высокий труд Хранителей».
ФФантастика
Однажды Павел Крусанов, прочитав обо мне в какой-то заметке, удивленно меня спросил: «Да ты, оказывается, писатель-фантаст?».
«Конечно, — ответил я. — Какой русский писатель не любит писать фантастику?»
Я на самом деле слукавил. Потому что, по определению критика В. Владимирского, писатель-фантаст это такой писатель, который ничего не пишет, кроме фантастики. Я же пишу иногда и серьезные литературоведческие этюды на серьезные и важные темы. Например, о проблемах икрометания в водоемах России в целом и в поэзии Багрицкого в частности. Или сочиняю стихи о смерти.
Что же до фантастики… Да, порою нападает такое вдохновенное состояние, когда, говоря стихами поэта-самоучки 20-х годов Н. Алексеевского:
Все выше реет мой аэро,
Пробить готово сердце грудь,
И дух мой с неуклонной верой
К планетам направляет путь.
В литературной фантастике у меня была хорошая школа. Мои фантастические учителя: 1) Г. Мартынов и 2) Б. Миловидов — оба, увы, покойники. Это лучшие два фантаста в мире.
Знаете, что такое бьеньетостанция? «Бьень» — на каллистянском языке означает «передача». «Ето» означает «волна». Если объединить их вместе, получается «волнопередающая станция».
Планету Каллисто открыл для меня писатель-фантаст Мартынов. Это планета моей мечты. Имя командира каллистянского корабля-шара для меня звучит слаще музыки Моцарта и Чайковского вместе взятых. Диегонь. Прислушайтесь к звукам этого волшебного имени. Поэт Хлебников за такое имя разбил бы доски всех в мире судеб и полжизни ходил лунатиком, пробуя каждый звук кончиком языка.
А мавзолей героев каллистянского народа — корабль на дне неземного моря с развевающимся зеленым знаменем? Это вам не конструктивистский пенал с трибунами по фасаду на Красной площади. Это романтично, как бригантина из песни на стихи Павла Когана.
Мартынова я в жизни не знал, только по книгам. Андрей Балабуха вспоминает, что он был абсолютно глухой и, выпивши в компании коллег по литературному цеху, обычно начинал поносить их шепотом, называя блядьми и прихвостнями и думая, что его не слышат.
Борю Миловидова я знал хорошо, у меня есть даже стихотворение Бориной памяти. Вот оно:
Я выхожу под фонарь. Светло.
Б. Миловидов сидит в тени.
Тихо играет в руке стекло.
Тянется, мне говорит: «Хлебни».
Б. Миловидов летал на Марс.
Тихое место. Безводье, сушь.
Б. Миловидов писал рассказ,
я его выучил наизусть.
Я никогда не бывал нигде.
Крым пару раз, колпаки медуз,
Вологда, Тотьма, топляк в воде —
я это выучил наизусть.
Ночь допивает остатки дня.
Марс далеко, да и нет его.
Б. Миловидов, фонарь и я —
больше на свете нет ничего.
Нам вчера прислали из рук вон плохую весть…
Короче, позвонили мне из некоего мелкопоместного издательства и предложили участвовать в безгонорарной стихотворной антологии под кодовым названием «Фантастическая поэзия». Понятно, я согласился. Затем судорожно стал ворочать мозгами, пытаясь вспомнить, есть ли у меня что-либо, соответствующее предложенной теме. Но, увы, ничего не вспомнил. Времени до сдачи обещанного стихотворного материала оставалось ровно 24 часа, и я понял, что нужно сесть и срочно сочинить что-нибудь фантастическое, раз уж я дал согласие. Надо же хоть таким способом войти в историю отечественной фантастики. И вот сочинил:
Фантастическая поэзия,
феерическая процессия…
Пушкин в бричке с впряженным бесом
лукоморским плетется лесом
за каким-то там интересом.
А за ним, уже никаковский,
от Ундины бежит Жуковский
и хрипит, как больной врачам
(ну совсем никакой оратор!):
«В двенадцать часов по ночам
из гроба встает император…»
Алкоголя вкусив какого ли,
по Галерной гуляет Гоголь и,
свесив нос, гундит, словно уж:
«Не желаете ль мертвых душ?».
Время мокрою бьет бородкою,
норовит откупиться водкою,
вижу, Кукольник, нет — Куклин,
вру, Прашкевич, горелый блин!
Рядом Рух, бухой, за Балабухой
требухой играет в бадье с ухой,
Дима Быков, дымя ноздрей,
Юле Буркину: «Штосс ни что-с?» —
будто Лермонтову Портос.
Фантастическая мелодия,
сам фантаст был вчера я, вроде я,
а сегодня, пойди ж, уйди ж,
Мише Веллеру ставлю клинья я,
генеральная это линия,
политический пассатиж.
Есть еще ребята приличные,
есть еще поляны клубничные,
нет, не те поля земляничные,
о которых… молчу, молчу…
Время, темпора, море-морище…
Романецкий, Далька, Антонище
унд Молчанище, тще, вотщу…
Кто такие Пушкин, Гоголь, Кукольник, Портос, Веллер и Дмитрий Быков, человеку просвещенному объяснять не надо. Другое дело — фамилии особо не маячащие в радио- и телеэфире. Поэтому поясню незнающим, кто есть кто в моем фантастическом сочинении.
Куклин — это, увы, покойный Лев Валерьянович Куклин, автор песен, которые в 60-е годы пело все мыслящее население нашей большой страны. Помните: «Качает, качает, качает задира ветер фонари над мостовой…»? Это песенка Куклина. И еще: «Города, где я бывал, о которых тосковал, мне знакомы от стен и до крыш…» Это тоже Лёва Куклин. Ну и, конечно: «Что у вас, ребята, в рюкзаках», — любой пикник на обочине в мои времена считался проведенным бездарно, если под расстроенную гитару не исполнялась эта дивная песня.
Прашкевич — это Гена Прашкевич, новосибирец, поэт, фантаст с редчайшим из существующих в земной природе отчеств — Мартович. Лучшая книга Гены (это мое личное мнение) — «Секретный дьяк», фантастическая история поисков дороги в Японию в XVII веке. Некоторые страницы «Дьяка» нисколько не уступают историко-фантастической прозе Юрия Николаевича Тынянова — «Подпоручику Киже», «Восковой персоне», «Малолетнему Витушишникову».
«Рух, бухой…» — да простит мне Аркаша Рух, о котором я так нелестно высказался. Но, Аркадий, ведь было, было… Помнишь, как ты, путаясь в обсценной и необсценной лексике, пытался вывести нас с критиком В. Владимирским подворотнями с Васильевского острова на Невский проспект?
Андрей Балабуха — это последний классик современной фантастической прозы. Совершенно замечательный собутыльник. Человек, общавшийся с капитаном Сорви-головой из одноименного романа Луи Буссенара. Этого одного достаточно, чтобы внести его в красный список лучших людей планеты.
Юлий Буркин — писатель, живущий в Томске. Битломан, написавший книгу о великой ливерпульской квадриге. Автор песен, которые не поет страна, потому что все песенные площадки завоеваны продажной попсой. Шепелявит, но это природное, а потому добавляет шарма.
Романецкий — писатель Николай Романецкий, ему я посвятил книгу «Кому лебедь, кому выпь» (СПб: Геликон плюс, 2003) — кому интересно, могут поспрашивать в букинистических магазинах.
Далька — это Трускиновская Даля, чудо-умница и чудо-занудище, которое живет в Риге, маскируясь под андерсеновскую лапландку.
Антонище унд Молчанище — московитянин Антон Молчанов, скрывающийся под девичьим псевдонимом Скаландис. По поручению Дмитрия Быкова пишет (а может быть, уже написал) биографию братьев Стругацких, за которую получит наверняка все мыслимые и немыслимые премии в соответствующей литературной нише.
ШШтерн Б.
Слово о Боре Штерне
(написано 8 ноября 1998 года)
Вчера вечером Саша Сидорович по телефону сказал, что в Киеве умер Штерн.
С Борей Штерном я познакомился в Сосновом Бору в 1991 году, познакомил нас покойный Борис Миловидов (Миловидов был человек замечательный сам по себе, но о нем разговор особый). Кто-то из друзей Сидоровича продавал в фойе гостиницы пиво, вот там, у импровизированной пивточки, мы с Борей и познакомились. Я тогда приехал в Сосновый Бор случайно — умер Шалимов, и меня попросили в Союзе писателей сообщить об этом на Интерпрессконе (или сосновоборский кон тогда еще не назывался Интерпрессконом?). Когда я туда приехал, о смерти Шалимова все уже знали. Я зашел в номер к Сан Санычу Щербакову, там сидели Критиков, Балабуха, сам Щербаков и Виталий Иванович Бугров и поминали Александра Ивановича. Потом мы со Штерном встречались на всех петербургских конвентах, когда он сюда приезжал.
Боря — человек-анекдот, и не только по рассказам Гены Прашкевича. Я помню замечательную Борину фразу, сказанную им на торжественном закрытии одного из конвентов: «А сейчас все идем в бар, сядем и… поедем». Рассказывать он практически не умел, говорил всегда запинаясь, и не только по причине частой своей нетрезвости. Когда ему вручали премию «Странник» в 1995 году, он сказал, кивнув на портрет Мусоргского работы Крамского (дело происходило в петербургском Доме композиторов), примерно такую фразу: «Господа, надо бросать пить». В том смысле, что когда пьешь, ничего не доделываешь до конца.
Гена Прашкевич рассказывал, как Боря прилетел к нему в Новосибирск на 50-летие, сел за стол, выпил рюмку водки за здоровье именинника и тут же, не отходя от стола, заснул. Проснулся он на другое утро, за час или два до вылета самолета, на который у него заранее был куплен билет. И улетел обратно.
А еще Гена рассказывал, как Боря ночью, обычно часа в два или три, звонил ему из Киева в Новосибирск и спрашивал грустным голосом: «Гена, что дальше-то будем делать?». Гена долго молчал в ответ, ждал, когда набежит побольше денег за разговор, а потом отвечал таким же печальным голосом: «Спать, Боря, дальше мы будем спать».
Боря был человек мягкий, всем с Борей хотелось выпить, и он никому не мог отказать. Борю во гневе я видел всего лишь раз, на банкете по случаю «Странника», он в чем-то обвинял Лайка (киевского писателя и музыканта Александра Кисселя), и дело едва не кончилось дракой, их с Лайком потом разнимали.
Наверное, когда-нибудь стоит всем, кто Борю более-менее хорошо знал, собрать о нем побольше воспоминаний и напечатать все это, если не в книге, то хотя бы на интернетовском сайте. Я думаю, воспоминания не ограничатся совместными возлияниями, кто-то поговорит и о творчестве.
Последний Борин роман — я имею в виду «Эфиопа» — по блеску и мастерству, с которыми книга написана, нисколько не уступает вершинам мировой классики, созданным в этом жанре. Таким, как книга Рабле, Симплициссимус, Ильф и Петров с их великим Остапом Бендером. Я не знаю, успел ли Боря дописать роман об инспекторе Бел Аморе, над которым в последние дни работал, но очень хочется верить, что это так. Тогда мы опять прочитаем новую книгу Штерна. А это значит, что все-таки Боря жив, раз вышла его новая книга.
P.S. Начал перечитывать эти свои заметки, и сделалось немного не по себе. Большинства людей, упомянутых мною в тексте, уже нет в живых. Это, кроме самого Штерна и Александра Ивановича Шалимова, — Борис Миловидов, Сан Саныч Щербаков, Анатолий Федорович Бритиков, Виталий Иванович Бугров. Все они служили литературе, всех их мы хорошо знали. И всех их по-настоящему не хватает.
P.P.S. Два стихотворения:
Уже написан «Эфиоп»,
и жизнь уже прошла.
И Киев спит, и чуден Днепр,
и свечка оплыла.
Глаза устали видеть смерть
в холодных городах,
следы товарищей моих
и трещины в следах.
Глаза устали говорить,
и руки горевать;
не для того нам жизнь дана,
чтоб свечкам оплывать,
не для того нам жизнь дана,
чтоб, уходя в туман,
мы оставляли на столе
не конченный роман.
Стихи писать легко —
беру любое слово,
к примеру, слово «смерть»,
и вспоминаю вдруг
начало ноября,
улыбку Бори Штерна,
и землю в ноябре,
и небо далеко.