— Я фрилансер! — закричал робот. — Чем просиживать электроды в офисе, я предпочту смерть.
Далеко выкидывая многосуставчатые ноги, он бросился на сотрудников. Те в ужасе расступились. Робот разогнался и швырнул себя на стеклопакет. Раздался звон. Фигура робота ухнула в оконный проём.
Все прильнули к останкам окна, наблюдая, как уволенный, всё уменьшаясь, падает на далёкий крошечный квадрат автостоянки.
Старший механик первым нарушил неловкое молчание.
— Что сказали на заводе?
— Серийный брак.
Механик присвистнул.
— Впрочем, — директор улыбнулся, — это послужит нам уроком.
Он подошёл к висевшей на стене доске, взял маркер и написал:
«Никогда не используйте технику в работе, которую должны выполнять люди».
ВЛАДИМИР ГУГНИН
МаскиРассказ
Моя жизнь началась в ярких лучах июльского солнца. Теплота родительских улыбок была первым, что я ощутил, оказавшись здесь. Во всяком случае, прикоснуться к более ранним впечатлениям не получается. Я и сейчас, по прошествии тридцати четырех лет, частенько зажмуриваю глаза и вижу залитую ярким светом комнату, розовые обои, стеклянный блин люстры и добрые лица мамы, папы, бабушки и деда, склонившиеся над моей кроваткой. А может, это — выдумка? Или сон? Может, и не было ничего такого? Мои дружбаны давно порвали с подобными мыслями: было, не было, говорят они, какая, в сущности, разница? Главное, что все в прошлом. Надо вперед смотреть, а не назад. А я все никак не угомонюсь. Залитая солнцем комнатушка и улыбки родителей не оставляют меня в покое, вызывая возвышенную тоску.
Боже мой! Ну, почему же так все нелепо завершилось? Друзья говорят, что искать смысл в законах мироздания бесполезно. Их надо принимать такими, какие они есть. Да я и не ищу… Просто удивляюсь и не могу привыкнуть к тому, что неизбежно происходит с каждым. Понимаете о чем я? Если нет, значит у вас это еще впереди. У меня же все уже случилось. Может быть, я ненормальный, может быть, мое место в дурдоме, однако я никак не могу поверить в…
То, о чем я сейчас рассказываю, ждет каждого в момент его стремительного взросления. У кого-то пораньше, у кого-то попозже. Я прошел через это, еще обучаясь в школе. Так уж получилось. Но именно в те дни мне выпало сделать безвозвратный шаг на следующую ступень жизни. Обычно его совершают на свадьбах. Я же шагнул гораздо раньше. Что ж бывает…
Никто не может дать этому явлению объяснение или найти определение. Никто, никогда его не обсуждает. Все принимают, как данность.
А теперь главное. Однажды я, обычный семиклассник в потертой синей форме, возвратился из школы домой. В квартире вкусно пахло борщом. Видать, бабушка постаралась. Родной дом встретил меня подозрительной тишиной. Я заглянул на кухню, туда, где всегда собирался семейный совет. Внутренний голос подсказал мне, что в доме происходит нечто важное и необычное. И верно. Предчувствия меня не обманули. За нашим большим обеденным столом, который я ездил покупать вместе с папкой, сидели: мама, отец, бабуля и дедушка и еще два незнакомых человека. Все молчали, строго разглядывая меня. Я оцепенел.
— Проходи, сынок! — пригласил папа.
Я сделал два шага и остановился.
— Ну, проходи, не бойся, — улыбнулась мама, — подойди к нам поближе. Портфель-то поставь.
«Сейчас произойдет! Сейчас произойдет!» — стучало у меня в висках.
И произошло!
— Молодой человек, — произнес, предварительно кашлянув в кулак, один из незнакомых мужчин, усатый человек с деловым серым лицом, — я — государственный свидетель. А это, — мужчина кивнул в сторону второго гостя, влажного толстяка, — мой регистратор. Сейчас произойдет важнейшее событие в вашей жизни. Возможно, оно вас шокирует и даже напугает, но через него необходимо пройти. Пришло время.
Свидетель посмотрел на моих родителей.
— Все готово?
Мама, папа, дедушка и бабушка, соглашаясь, кивнули.
— Тогда к делу.
Все четверо моих родителей одновременно ухватились за кожу на затылках и ловко стянули со своих голов лица. Я пошатнулся, но не упал.
— Так, — вскрикнул свидетель, подскочив ко мне, — спокойно! Спокойно! Все в порядке! Не волнуемся! Не волнуемся! Все хорошо.
Я оказался на табуретке. Теперь за столом вместо моих любимых родителей сидели четыре незнакомых, обычных, ничем не примечательных человека — двое мужчин и две женщины. А по ред ними лежали четыре скомканных маски из какого-то тонкого эластичного материала, латекса, что ли…
— Вот и всё, — буркнул свидетель, промокнув вспотевший лоб, — сколько выезжаю на освидетельствования, не могу привыкнуть к этому. Итак, сегодня, молодой человек, вы вступаете в новую фазу жизни. Спектакль, называемый детством, закончен. Поздравляю, отныне вы — взрослый человек. Распишитесь, пожалуйста, здесь.
Как в тумане я подошел к столу и поставил свою закорючку в какой-то гербовой бумаге. Регистратор что-то застрочил в документах.
— Ну а теперь можно и перекусить, — потер руки свидетель, — бабушкиным борщом.
Я сел за стол и равнодушно поднес ложку ко рту. Чужие люди, в течение тринадцати лет разыгрывающие моих родителей, напротив, в охотку, с аппетитом взялись за угощение. Кажется, они спешили.
Знаете, вот так и стоит перед глазами эта сцена: свидетель, регистратор и те, кто притворялся моими родителями, сидят и суетливо обедают на кухне, где когда-то я ходил пешком под табурет. Быстро едят, торопятся.
Когда все ушли, я запер маски в ящике письменного стола и больше никогда их не доставал. Будучи нормальным человеком, я не задаюсь глупыми вопросами о том, что бы это все значило. Наш мир так устроен, что если начать углубляться в разные загадочные явления, неровен час можно рехнуться. Размышлениями себя не извожу, но и забыть те улыбки, которыми встретил меня мир, не в силах. Странное дело, но мне кажется, что все это — розыгрыш. Просто шутка какая-то. Не более. Может быть, моя идея покажется вам дурацкой, но я верю — однажды в ярких летних лучах они войдут в мою комнату и скажут: «А здорово мы тебя провели? А ты и поверил, чудак!». Вот такая история.
ЕЛЕНА КУШНИР
Такая работаРассказ
Я думал обо всем этом, глядя на алое пламя в камине, осветившее комнату, словно радостный ангел. Наверное, вы не слыхали об ангелах радости. Зато вы слыхали о бесах уныния. Именно это я и хотел сказать.
В баре шумно, накурено, душно, грохочущий водопад музыкальной какофонии, а мне все равно нравятся такие места. Казалось бы, не должны были, а все же нравятся. Ток жизни в них чувствуется, знаете ли. Лучше ощущаешь его только в открытых кафешках, где праздно сидишь, потягивая давно остывший кофе, и добродушно разглядываешь пестрый парад скользящих перед глазами прохожих и снующих машин с радостным удивлением деревенского ротозея.
Сейчас в моих руках керамическая кружка с крошечным отколотым кусочком на ободке и сносно приготовленным глинтвейном внутри, а сам я водружен на высокий, неудобный до крайности стул у барной стойки в застарелых липких лужицах пролитых напитков.
Кто-то случайно толкает меня в спину, от закопченного потолка далеким эхом доносится его влажное «звиняйте», рассеянный бармен второй раз меняет мне пустую пепельницу, а в маленький, бурлящий людским пряным варевом бар, наконец, заходит тот, кого я жду.
Он выглядит уставшим, равнодушным и словно покрытым пылью. Его лицо помято, как и его рубашка, а глаза пусты, как окна давно заброшенного дома. Его движения неестественны, как у плохого актера, и замедленны, как у заводной куклы. Он закуривает на ходу, подходит к стойке, тяжело плюхается на стул, заказывает выпивку, пускает дым в потолок, отправляет взгляд в никуда. И, разумеется, он не обращает никакого внимания на меня, когда я сажусь рядом.
На сей раз я не чувствую вкуса к пространным предисловиям, поэтому начинаю сходу.
— Бен Джеймисон, вы идиот, — говорю я.
От удивления он проливает несколько капель своего беспощадно разящего торфом виски на несвежую рубашку.
— Простите? — в тухлой мути его глаз вспыхивает благодатный огонек удивления.
Идиот, — повторяю я со вкусом, смакую всю восхити тельную остроту этого слова. — Кретин. Недоумок.
— Но почему вы себе позволяете?!
Изумление сменяется гневом, и на сей раз это обычно уродливое, звенящее медью чувство прекраснее, чем белоснежный эдельвейс в утренней дымке горного воздуха, или окрашенные розовым румянцем пухлые щечки младенца, или еще какая-нибудь поэтическая муть.
— Потому что это правда, — наслаждаюсь я ответом. — Вы болван. Какого черта вы собираетесь покончить с собой?
Само собой, сперва он захлебывается изумлением, как вначале своим сомнительной выдержки виски, а уж после мы переходим к беседе.
И мы говорим, говорим долго-долго, одни хмельные посетители сменяют других, музыкальный грохот топчет прокуренный воздух звенящими копытами, гора окурков растет, он рассказывает, рассказывает и рассказывает дальше, и злится на всех, на мать, которая умерла, и на Мэри, которая оказалась такой адской стервой, и на босса, и на себя, и на Господа Бога, и на парня, разносящего в офисе сэндвичи, и сквернословит, и засыпает меня вопросами, и верит мне, и не верит, и сизая хмарь окрашивает наши лица синюшным оттенком залежалой курятины, и он плачет, плачет, давясь одиночеством и слезами, а ночь, устало зевая, медленно отползает в свою бархатную нору, и мы выходим из маленького, засыпающего на ходу бара навстречу холодному, сырому воздуху стряхивающего дрему города, кашляющего бензином и дымом заводских труб…
Он прощается со мной неловко, испытывая всегдашнее смущение перед незнакомцем, которого ты неосторожно пустил в дом своей души, вяло жмет руку и уходит, пьяно шатаясь от усталости и звенящей легкости в ногах, с которых сняли пушечные ядра отчаяния.