— Фрэн, — говорит он.
У него зеленые глаза, да; но не блекло-зеленые, словно выцветшие, как у меня, а яркие, с желтоватым оттенком. Его кожа темнее моей. И он сам, весь, не такой, как я.
И я не верю.
Не верю, что он — моя новая идеальная пара. Должно быть там, внизу, произошел сбой, и кривая совместимости вышла неправильно. Они ошиблись.
— Джеймс, — выдыхаю я.
И он смеется.
Он наливает мне чаю.
Кружки его, из его вещей. Яркие; моя — зеленая, его — оранжевая. Как два пятна.
— Я у тебя второй, — он даже не спрашивает. Он просто утверждает.
Но я все равно киваю, просто так; потому что когда муж задает вопрос — надо отвечать. Меня так учили.
— А я у тебя? — неуверенно. Я не привыкла задавать вопросы, не привыкла получать ответы.
Впрочем, ответа я и не получаю. Он просто усмехается.
— Нет. Ты у меня не вторая.
Я могла бы догадаться.
На его карточке нет возраста, нет года, нет вообще ни одного числа, кроме идентификационного номера и серии. Его карточка старого образца.
Я пытаюсь вспомнить, когда же выдавали карточки такого образца, но вспомнить не могу. Я слишком плохо учила историю гражданских прав.
Он старше меня.
Не старее, именно старше. В нем есть все то, что приходит только с опытом, — уверенность и что-то еще. Странное. Еще что-то странное в нем.
С моим первым — хотя сейчас уже неправильно так говорить, мой первый теперь Джеймс — мы были почти ровесниками. Мне семнадцать, ему — около девятнадцати; оба друг у друга первые, оба с планами и надеждами. Которые разрушились сразу же, в день после свадьбы. Рутина сожрала нас и выплюнула уже пережеванных, с переломанными костями и кровоточащими ранами. Я так и не оправилась, просто научилась жить по инерции. Он? Не знаю.
— Ты любила его?
Я вздрагиваю.
Я боюсь смотреть ему в глаза, боюсь даже просто смотреть на него. Я отвыкла от взглядов, отвыкла от того, что на меня смотрят. Особенно так, как он, — пристально, внимательно.
Я так и не рассмотрела его как следует.
— Кого?
— Твоего первого мужа.
Я кусаю губы. Смотрю вниз, на свои колени; и мои руки словно бы стянуты невидимой лентой. Мне не хватает только экрана, вентилятора и голоса.
Его голоса, голоса моего Инспектора.
— У меня... — Осекаюсь. Я не знаю, проверка это или нет, проверяет меня Джеймс или нет. Если я скажу «да», это будет ошибкой. Но и «нет» — тоже. Правильный ответ — ты мой первый и единственный. Как-то так.
Но я не могу этого сказать. Не могу произнести этих слов.
На его губах странная улыбка, и я мечтаю, чтобы прямо сейчас между нами опустился экран.
И чтобы он слова заглушал тоже.
— Ты милая девочка, Фрэн, — говорит Джеймс. Все с той же улыбкой, странной.
Я стою у зеркала в ванной.
На двери нет защелки, нельзя пока. Первые три месяца — никакого уединения, никакой частной жизни. Мы должны стать одним целым, потом только все остальное. Мы должны научиться жить вместе, и даже дышать в ритм.
Я стою у зеркала и никак не могу заставить себя раздеться.
Он ворвался без стука, просто пнул дверь ногой, и она распахнулась. Он был пьян — и это был первый раз, когда я почувствовала запах пьяного. Особый запах, врезавшийся в мою память.
Я обернулась.
У него заплетался язык, и я долго не могла понять, чего же он хочет. Не понимала его слов, его жестов, его движений. Не понимала, зачем он стягивает с себя одежду, разве он не может подождать, пока я вылезу из ванной.
Он еле держался на ногах и ухватился за занавеску, чтобы не упасть. Оторвал ее; она упала на белый кафельный пол и так и осталась там — как бледно-зеленая лужица.
А потом он забрался ко мне, потом он прижал меня к мокрой стене, потом его руки лезли туда, куда не должны были бы лезть, потом я кричала, плакала и вырывалась...
...мне было больно.
Да, мне просто было больно. И я не чувствовала, что стала частью чего-то идеального.
Я не могу заставить себя раздеться.
Я смотрю на себя в зеркало—бледная кожа, синяки под глазами, бледные губы. Расширенные зрачки. Искусанные губы, до крови.
Дверь открывается с тихим скрипом.
Наверное, они забыли смазать петли.
Щелчок.
Я чувствую себя маленьким ребенком.
Я сижу на полу в гостиной, прямо на белом ковре; сижу, обхватив руками колени, закутавшись в старый свитер. Я держу в правой руке пульт дистанционного управления и беспорядочно переключаю каналы.
Я не знаю — что будет, если Джеймс проснется, если он войдет сюда, ко мне.
И я боюсь того, чего не знаю.
Там, в белой комнате, когда я лежала на койке, сжавшись в комочек, я думала — зачем все это? Зачем вся эта сложная система, зачем эта точно выверенная и заранее рассчитанная совместная жизнь, когда все может быть проще.
Они могут привязать меня к кровати и позволить моей идеальной паре делать, что нужно.
Когда я сказала об этом Инспектору, он молча поставил галочку в своем блокноте. А потом обвел ее кружочком и подчеркнул двумя линиями.
Или перечеркнул.
— Это всегда сложно, — говорит Джеймс.
Я вздрагиваю.
Он лежит на кровати, вытянувшись поверх одеяла, и наблюдает за мной.
— Извини, — бормочу я. — Я не хотела тебя будить.
Он фыркает. И еще усмехается, наверное, но в темноте я не вижу его усмешки. Даже если она есть.
Все, что я знаю о нем сейчас, — он часто смеется. У него странный смех, и есть в нем что-то такое, что меня пугает.
А больше я не знаю ничего. Ни его прошлой жизни, ни его нынешней. У него многое позади, многое осталось там, в той его жизни до меня, но пугает даже не это. Не то, что ушло в прошлое, а то, что перешло в настоящее. Я боюсь того подтекста, который кроется за простым именем Джеймс и карточкой старого образца.
Без дат и цифр.
— Ничего.
Он хлопает по матрасу.
— Садись. Нам надо поговорить.
Я слушаюсь.
Белая простыня, белый пододеяльник — и его темный силуэт на фоне всей этой белизны. Это как-то символично.
— Я у тебя второй, — повторяет он.
Он уже говорил это раньше, легко и чуть насмешливо, но сейчас он говорит это по-другому. Серьезнее. Как будто сейчас в этом слове — второй — стало куда больше смысла, чем раньше.
— Да, — признаюсь я.
— И твой первый брак был неудачным.
Я кусаю губы.
Я кусала губы — чтобы выступила кровь.
Я обмакивала в эту кровь палец, и рисовала красные цветы на белых простынях. Чтобы они не были белыми — стерильно, безупречно белыми.
— Я бы не сказала, что...
— Фрэн, — он касается моей руки.
Я умолкаю. Я смотрю на его пальцы, стиснувшие мое запястья, и его кожа кажется такой темной на фоне моей. Слишком темной.
— Перестань. Ты не там. Я не Инспектор. И тебе не надо притворяться.
— Я не притворяюсь, — тихо возражаю я.
Сначала мне кажется, что он не слышит моих слов. Потому что он молчит, просто молчит; и часы в другой комнате тикают, а мое сердце бьется слишком часто. Потому что я почти не вижу его в темноте и не вижу его лица.
Но потом он начинает смеяться.
Он смеется тихо и зло; именно зло, и никак иначе — как бы плохо я ни разбиралась в человеческих чувствах и эмоциях, это не подлежит сомнению.
Я не боялась своего первого мужа.
Я знала, что он может — и любит — причинять мне боль. Но не больше. Только боль, тупая физическая боль, которая утихала через какое-то время и становилась смутным воспоминанием. Пока не повторялась.
Я не боялась его.
Сейчас я боюсь.
— Ладно, девочка, — наконец, говорит он, — я не буду трогать твой маленький черно-белый мирок.
И отворачивается от меня к стене.
Он пожелал мне удачи.
Мы сидели рядом, на желтой скамейке под деревьями, и желто-красные листья на сером асфальте напоминали пятна пролитой краски. Моя нога касалась его ноги, и это было моим первым реальным ощущением вне белой комнаты. Первым, что я по-настоящему почувствовала.
А потом он пожелал мне удачи.
— Мое имя Фрэн, — говорю я. Протягиваю карточку дежурному администратору; она смотрит на мой номер, смотрит на экран и кивает охраннику.
Я вытягиваю руки вперед — запястье к запястью, как меня научили.
Администратор качает головой — не надо. Она улыбается мне — с жалостью и чуть насмешливо.
Это смешно, да.
Мои руки дрожат.
Он поворачивается.
Я замираю.
Минуту мы смотрим друг на друга, он — на меня, я — на него. Это неожиданно. И странно. Без белого экрана, разделяющего нас, вне белой комнаты. И так вот, в этом почти уже реальном мире, мы чужие.
Нас разделяет гораздо больше, чем просто белый экран.
— Фрэн.
— Инспектор.
Снаружи осень — мокрая и сырая. Пасмурный день — хмурое небо и мелкий дождь.
Мы идем рядом; у него большой черный зонт, у меня — красный. Я почти не вижу его лица, и это кажется правильным. Это возвращает в прошлое. К бестелесным голосам и теням на экране.
Руки мерзнут, перчатки я оставила дома.
— Как вы? — наконец, спрашивает он. У него ровный голос, выверенный. Тщательно подобранные слова, тщательно подобранные интонации. Раньше я этого не замечала.
Сейчас, после Джеймса, замечаю.
Он отстраненный. Максимально отстраненный, максимально чужой. Вся наша иллюзорная близость родилась и умерла в белой комнате. В реальной жизни ей нет места.
Я делаю глубокий вдох — холодный, влажный воздух с запахами осени — и, наконец, понимаю, что живу. Дальше. Двигаюсь вперед.
Я улыбаюсь.
— Уже лучше, Инспектор.
Я думала о нем.
Я лежала без сна, отвернувшись от Джеймса, и думала о нем. Вспоминала его голос, прикосновения его рук. Слова и фразы, случайно вырванные из прочего контекста.