Я развязала вещмешок, вытряхнула содержимое прямо на пол, лихорадочно разбрасывая вещи. Где-то он валялся... сама не знаю, зачем я таскала его с собой. Скальпель, который был в руках у Андрея в тот день.
Вот он!
Стерилизовать времени не было. Положила ладонь на лоб командиру, мысленно приказала: спи. Он послушно закрыл глаза. Разорвала ворот гимнастерки, освобождая пространство. Полцарства за ассистента с ранорасширителями. Ну, да чего нет, того нет...
И света бы побольше...
Аккуратно иссечь поврежденные ткани. Добраться до пули. Кусочек свинца звякнул об пол. А теперь — собственно работа лекаря: аккуратно зарастить очищенную рану. Сосуды, мышцы слой за слоем, кожу...
Тонкий розовый шрам казался неестественно бледным рядом с засыхающей кровью. Я тяжело поднялась с колен. Тут же солдаты оттерли в сторону — каждый хотел лично убедиться в «чуде». Подхватила с полу свою винтовку, шагнула на улицу. Я найду эту тварь.
Лекарь способен чувствовать чужую боль. И чужое тело. Если тело можно исцелить, его можно и разрушить. Вот только все наши действия возвращаются к нам. Поэтому я теряю сознание после каждого убитого. Я могу своим даром остановить чужое сердце, но тут же остановится и мое. А счет еще не закончен — по одному за каждого, кто был тогда в госпитале. Хотя бы по одному. Так что обойдемся винтовкой. А дар позволит почувствовать... Вот он! Стоп, не он... она. Женщина.
Шаг вперед по пустой улице — она простреливалась насквозь, и все, кто успел, укрылись. Почувствовала колебание чужого разума впереди. Качнулась в сторону — всего на полшага. Пуля свистнула рядом с головой. Ощутила впереди досаду. Шаг вперед, еще один. Еще немного — чтоб было удобней целиться... Шаг в сторону. Свист. Досада впереди сменилась неуверенностью. Страхом. А еще — ненавистью.
Я злорадно усмехнулась. Кого потеряла она? Там, впереди, было мое отражение. Но это они пришли на нашу землю. Они начали убивать. Сожженные вместе с жителями деревни. Расстрелянные семьи офицеров. Андрей.
Шаг. Еще шаг. Винтовка спокойно лежит в руках. Приклад еще не прижат к плечу — пока незачем. Я умею стрелять навскидку. И не промахнусь. Тем более, что уже вижу, где она. Шаг. Выстрел.
Мир рассыпался на звенящие осколки, и наступила тьма.
Кто-то лупил меня по щекам. Я вяло отмахнулась, открыла глаза. Лешка. Очухался. Вот и хорошо.
Он был бледен, и наверняка голова немного кружилась, но это ничего, пройдет. А в глазах был страх, и этот страх был... он боялся меня?
— Каждый раз так? — спросил он.
О чем это он... а, ясно.
— Да.
— Аня, но зачем? Зачем тебе этот ужас?
Я улыбнулась:
— Она больше никого не убьет.
Лешка встал, протянул руку, помог подняться. Подал вещмешок — интересно, кто собирал с пола мое барахло?
— Пойдем, отвезу тебя к переправе.
Я кивнула. Говорить не хотелось. До парома доехали молча. Я выпрыгнула из машины. Легко провела пальцем по свежему шраму у него на шее:
— Это я тоже умею. Несмотря ни на что.
Шагнула на бревна парома.
— Аня, я люблю тебя.
Оглянулась.
— Выживи, Леш. После войны поговорим.
Паром со скрипом отчалил. Больше я не оглядывалась. И ничуть не удивилась, когда снаряд взорвался у ног.
Андрей Саломатов
Рассказ № 41
(Из цикла «Парамониана»)
7 ноября выдалось на редкость ясным и солнечным. Под окнами с утра играли марши и устанавливали сцену для праздничного концерта. В холодильнике у Парамонова не было ничего, кроме яблока, бутылки вина и банки горчицы. Надо было идти в магазин. Для этого Парамонов надел темные очки от солнца и вышел из дома. На улице навстречу Парамонову двигалась праздничная колонна человек в триста. Передние ряды несли голубой транспарант, на котором было написано: «Несогласные». Парамонов пересек улицу, свернул направо и увидел колонну демонстрантов поменьше. Они шли с торжественными лицами и несли перед собой белое полотнище с надписью: «Согласные». «Наверное, у них фамилии начинаются с букв “б”, “д”, “ж”, “п” и так далее, — подумал Парамонов. — Значит, я согласный. А странно, несогласных вроде бы больше, однако, это никак не влияет на жизнь в стране».
У магазина Парамонову пришлось пропустить еще одну колонну с розовым транспарантом «Наши». Неожиданно из сквера с дикими воплями повалила толпа с желтыми плакатами «Ихние». Завязалась потасовка. Парамонов наблюдал, как прилично одетые люди с перекошенными лицами лупят друг друга по головам плакатами, и думал о том, что в другие праздники лица у людей кажутся более привлекательными, а сами они так громко не матерятся.
Затем откуда-то набежала милиция и включилась в драку. И вскоре обе колонны, размахивая порванными плакатами, разошлись в разные стороны. На асфальте осталась лежать лишь старушка в темных очках и с малиновым знаменем в руке.
Парамонов бросился к женщине, помог ей встать и спросил: «С вами все в порядке?» «Нормально, милок, — бодро ответила старушка и кивнула на темные очки Парамонова. — Ты, я вижу, нашенский». «Как вам сказать», — озираясь, рассеянно начал Парамонов, но пожилая женщина перебила его: «Иди за мной, товарищ». Она взяла его за руку и потащила вдоль улицы. Парамонова поразило, с какой силой эта старая женщина тянула его за собой. Они двигались так быстро, что у Парамонова в ушах свистел ветер, а позади громко хлопало малиновое знамя. Мимо на большой скорости проносились дома и деревья, и довольно скоро Парамонов перестал узнавать места.
Остановились они в каком-то диком, запущенном переулке, перед маленькой черной дверцей. Старушка постучала. Им открыл человек с внешностью опустившегося Фридриха Энгельса. Он был в темных очках и с красным бантом на груди. «Принимай, — сказала старушка и добавила: — А я дальше». После этих слов она словно растворилась в воздухе. Энгельс придирчиво оглядел Парамонова и поинтересовался: «Наш?». «Честно говоря...» — промямлил Парамонов, но его перебили: «Правильно, товарищ, здесь нужно говорить только честно». Энгельс прицепил Парамонову на грудь малиновый бант и повел вниз по лестнице.
В просторном зале с позолоченной лепниной на потолке и малиновыми плюшевыми шторами уже шло торжественное собрание. На трибуне выступал человек в темных очках. Такие же очки были на всех, кто здесь находился.
Лицо выступавшего показалось Парамонову знакомым, и он спросил: «Кто это?» Энгельс назвал известную фамилию. «А что он здесь делает? — удивился Парамонов. — Он же миллиардер». «Вы, я вижу, товарищ, новичок, — ответил Энгельс. — Никаких миллиардеров в нашей стране не существует. В свое время революционная ситуация потребовала от нас распределить народное достояние между надежными людьми. Иначе не удержали бы». «А это... личные самолеты... яхты размером с “Титаник”?» «Так надо для конспирации», — сурово ответил Энгельс. «А эти инфляции, дефолты, кризисы?», — не отставал Парамонов. «Я же сказал, революционная ситуация, — раздраженно проговорил Энгельс. — Мы не могли позволить себе открыто изъять у развращенного населения излишки денег».
От этих слов у Парамонова вспотели очки. Он снял их и вдруг услышал придушенный вопль своего провожатого: «Так ты не наш!» В зале наступила гробовая тишина. Сидящие, как по команде, обернулись назад. Энгельс схватил Парамонова за воротник пальто, но Парамонов с силой оттолкнул его.
От толчка темные очки слетели с Энгельса. То, что оказалось под ними, потрясло и напугало Парамонова. Лицо провожатого оказалось искусно сделанной маской телесного цвета, а вместо глаз зияли пустые глазницы.
Парамонов бросился к выходу. За спиной у него раздался оглушительный, многоголосый визг и грохот опрокидываемых кресел. Выскакивая на лестницу, Парамонов обернулся и от страха едва не потерял сознание. За ним бросились все, кто находился в зале. Они давили друг друга в проходах, быстро ползли по стенам и потолку, тянули к нему руки и кричали: «Держи его!», «Хватай его!».
Очнулся Парамонов только на Мичуринском проспекте. Он затравленно огляделся и пошел в сторону своего дома. Навстречу ему стройными рядами двигалась колонна с черным транспарантом, на котором было начертано: «Ничьи».
Ника Батхен
Кхаморо
Рассказ
«...Ой, пока солнышко, рамалэ,
не взойдёт...»
Цыганская народная песня
Я сидел на траве у белого памятника. Простая пирамидка из гипса за хлипким заборчиком, яблоневые лепестки осыпаются на неё с ветвистого, старого дерева. Чья-то заботливая рука положила к подножию пышный пучок ромашек. От звезды в левом нижнем углу откололся кусочек краски — словно его выщербила пуля. Имена с таблички я знал наизусть.
Голутвин Борис Михайлович, капитан, 1909—1943. Рыжов Валерьян Иванович, лейтенант, 1921—1943. Амонашвили Георгий Шалвович, рядовой, 1920—1943. Веневитинов Аскольд Георгиевич, рядовой, 1899—1943, Кочубей Павел Павлович, рядовой, 1925—1943. Карнаухов... Не «Корноухов» — сколько спорил, сколько доказывал, что ошиблись в военном билете, неправильно написали фамилию. Я улыбнулся. Теплый ветер коснулся моей щеки — месяц май начался небывалым теплом. Буйно цвели большие сады в маленькой Аржановке, зеленели луга, носились по деревенским дорогам мальчишки на дребезжащих велосипедах, глухо урча, ползали по пашне тракторы, соловьём разливалась воскресная, удалая гармонь. Вот только женщины за водой к речке больше не бегали. И мужчин оставалось мало, словно снова открыли набор в третью роту к товарищу Назаретскому. Но весенними светлыми днями жизнь кипела в маленькой деревушке. А по ночам было тихо.
Я встал, поддёрнул зелёную гимнастёрку, поправил выцветшую пилотку и отдал салют товарищам. Спите спокойно, покуда не потревожили. Вот и поле спит, и деревня спит... Аржановка и вправду плыла, словно лёгкий кораблик, в белых волнах тумана. Тускло светилось пять-шесть окон, еле отблёскивал новенький купол церкви, чуть виднелся одинокий костёр на высоком берегу речки. Не иначе охотнички городские, смоленские, а то и из самого Минска прибыли. Им сезон не сезон, закон не закон, абы в кого пострелять — в кабанов с поросятами, в лосиху с телёнком, в тетёрку с птенцами. И гонят валом, зверьё бьют на безымянных могилах, где фашисты наших солдат в землю клали, тревожат мёртвых и живым не дают покоя. Бывало, что и рвались охотнички на старых минах, шеи ломали в залитых водой блиндажах, а всё им мало. Сходить, что ли, пока солнышко не взошло, рассказать о местных лесах, о боях-пожарищах — глядишь, в головах у мужиков и прояснится? А на нет, как известно, и суда нет. Путь до речки показался длиннее, чем раньше, — время не шутит. Или просто не хотелось спешить — так безумно светила луна, так хороши были рощи в новеньких платьях, так одуряюще пахло молодой жизнью. Сочный воздух Смоленщины не походил на солёный, колючий ветер родного города, но сегодняшней ночью я почти не жалел об этом. Вот и обрыв, с которого как на ладони открывается дальний берег. И там тоже огни? Смех и музыка? Так быстро, как только мог, я поднялся по заросшему ивняком склону и, выйдя на край, вгляделся в сумерки. Вдоль песчаной отмели бродили длинногривые кони, чуть поодаль купались три девушки, целомудренный лунный свет очерчивал контуры нежных тел. Две женщины постарше возились с большим котлом, отчищая его пучками мокрой травы. У костров негромко переговаривал