Рядом с путями кисло пахло железом, пылью, ржавчиной и еще бог весть какой химией. Платов улегся на побуревший гравий и приложил ухо к рельсу.
— Идет! — сказал он, вставая и отряхиваясь.
Поезд показался через несколько минут. Приближаясь к переезду, сине-стальной локомотив, управляемый автоматикой, начал сбрасывать скорость до минимума. Это была единственная поблажка зазевавшимся автомобилистам. Светофоры, семафоры и шлагбаумы ставились только на первоклассных шоссе.
Вагоны с углем, покачиваясь и лениво громыхая, медленно проползали мимо бывших заключенных. Чтобы схватиться за ведущую наверх, всю в рыжих пятнах коррозии, лесенку, не приходилось даже бежать. Вскоре люди разместились на угольных кучах и принялись устраиваться поудобнее, а состав, дернувшись, уже вновь начал набирать ход.
— Ты уже и сам все понял, не так ли? — спросил Платов, заметив взгляд Игоря.
— Вы хотите убежать через Базу? Но ведь это невозможно! Вы же знаете, что потом в камере выдачи найдут только безголовые трупы! Это же в учебниках написано!
— Знаешь Игорь, не все написанное следует понимать буквально, — встрял Московкин. — Я сейчас страшное скажу. Очень страшное. Большая часть нашей истории — фальшивка. И я вам сказки рассказывал. Только слишком поздно это понял. Черт меня дернул, простого учителя, начать копаться в архивах. А копаться-то и не в чем оказалось!
— Я не очень вас понимаю...
— Нет у нас, Игорь, истории. Подлинные документы и прочие вещественные свидетельства — только за два последних века сохранились. А остальное — уничтожено! Вот ты как думаешь, как наш мир устроен?
— Ну, опять школьная программа. То, что мы называем Базами, для первобытных людей служило алтарями. Потом пошло-поехало. На той стороне такой же мир. Только живое между мирами путешествовать не может...
— Нет этому доказательств! Похоже, не так все было! Понимаешь ли, Базы, судя по всему, — достаточно молодое по историческим меркам явление. На каком-то этапе мы кому-то продались. За красивые шмотки, хорошую еду, прочие приятности. Возможно, благодаря этому вылезли из нищеты. Мотивы-то, наверняка, были самые лучшие. И архивы уничтожали из лучших побуждений. Чтобы почвы для инакомыслия, путь к кормушке тормозящего, не было. А вот сытость впрок не пошла. Мы тупеем от поколения к поколению. Даже того, что я нашел в архивах, мне хватило. Представь, что у нас когда-то была наука. А потом исчезла. Нет, не в одночасье, конечно, но зачем узнавать что-то новое, если и так сытно? Никому нет дела до тайн мироздания! Ты подумай, твой прадед учился десять лет, а ты — только семь. Училища, где педагогов готовят, можно теперь по пальцам пересчитать. О чем это говорит? Вся сложная техника к нам приходит в собранном виде с подробными и простыми инструкциями. Никому нет дела, как она работает. Зачем это знать? Работает же! И таких примеров масса.
— Но разве никто не видел, что происходит? — поежился Игорь.
— Я думаю, те, кто видел, жили очень недолго. Вот Платов считает, что была некая сила — может быть даже государственная политика, чтобы недовольных уничтожать. Кто знает? Самая обычная толпа очень сильна. Вот попробуй отобрать пиво у своих одноклассников, мотивируя тем, что сиюминутное удовольствие не только похмельем закончится, но и на их потомстве отразится. Представил? И в обществе аналогично. Нам сейчас хорошо: знай руби лес, качай нефть, да копай уголь — и будешь и сыт, и пьян. Минимальные усилия — максимальный результат. И многие ли видят, что происходит? А тех, кто мешает и думает о будущем, — в расход.
— То есть как это — в расход?
— А по-разному. Тебя вот для начала избили. И заметь, свои же, по собственной воле. Им никто не приказывал. Нас вот посадили. Ты ведь даже не знал, за что меня забрали? Так?
— Ну, я предполагал, что за тот рассказ о регрессе. Только его все равно никто не понял. А большинство родителей наших сказали, что и правильно забрали, нечего детям голову чушью всякой забивать. Ой, извините...
Московкин, сидевший на склоне угольного холма, откинулся на спину и истерично захохотал.
— Вот, Платов, никто ничего не понял! — заявил он, отсмеявшись. — А ты хотел их на путь истинный наставлять, С этим миром, в этой реальности, уже ничего, ничего сделать нельзя! Здесь через несколько поколений останутся только тупые скоты с примитивными животными рефлексами.
Игорь сосредоточенно грыз сухарь, которым его одарил Платов, и хруст вместе со стуком колес создавал в его голове странный, завораживающий ритм. И казалось, что под эту ритмичную музыку из подъездов, из переулков и дворов его города выходят нескончаемыми потоками люди и строятся на центральных улицах в колонны. И маршируют, маршируют неизвестно куда. А потом на горизонте возникает огромное корыто, полное дымящихся отрубей. И лица людей в колоннах, подходящих к кормушке, постепенно превращаются в свиные рыла.
Игорь швырнул сухарь так, что заболело плечо.
А поезд тем временем чуть осадил — начинался подъем в холмы. Придорожные столбы, чахлые деревья, запыленные кусты стали мелькать пореже. Щебеночная насыпь сменилась песчаной. Зелеными кляксами на ней расплывались пучки подорожника.
Игорь встал, отряхнулся, опираясь о стенку вагона, дошел до лесенки и перелез наружу. «Тупые скоты, значит, — бормотал он, — с примитивными животными рефлексами...»
— По-маленькому собрался, — грубовато улыбнулся Стас, расслышав только слово «рефлекс».
— Я собрался здесь остаться! — надсадно заорал вмиг покрасневший Игорь. — Вы слишком мало отличаетесь от тех, предателей. Вы — такие же предатели.
— Ты не понял! Ничего не понял! — выкрикнул, вскакивая и хватаясь за борт побелевшими пальцами Московкин.
— Все я понял, — сказал Игорь и прыгнул.
Мальчишка покатился по насыпи, как тряпичная кукла, разбрасывая руками и ногами слежавшийся темный песок.
Из своего вагона, плавно уходившего в поворот, беглецы так и не увидели, смог Игорь в конце концов встать или нет.
ЛЮБОВЬ ЯМКОВАЯЛьвенокРассказ
Саванна спала. Впрочем, это слишком по-человечески сказано. Это 95% участников нашей экспедиции храпели, рассматривали сны и набирались энергии до следующего дня. А саванна жила — повизгивали гиены, птицы задевали крыльями вершины деревьев, в короткой траве шуршали насекомые. А воздух был горячий и плотный — и пахнул, как магазин индийских специй. Честно говоря, я плохо разбиралась в этой какофонии звуков. Я вообще ничего не понимала в Африке и в этих больших животных со шкурами всех оттенков песка, в том, что они едят, кто ест их, и как они любят друг друга, и как их надо снимать, и что о них можно рассказывать... Я ничего не понимала в своей работе. И это прекрасно знали остальные 95% участников нашей экспедиции, и относились они ко мне с такой презрительной прохладцей — как будто из дверцы холодильника веяло сквозняком. И это была одна из причин, по которым я не спала. Только я.
Я села, обхватив колени руками. В палатке было темно, и точно так же темно было снаружи — хоть ножом эту черноту режь. Волосы прилипли к лицу, лоб чесался от укусов неведомых тварей, подбородок стал бугристым от прыщиков, неровные обломанные ногти царапали кожу. Безразмерная футболка висела на мне, как саван. Как же я ненавидела эту палатку, и спальник, и пол-литровые бутылки с водой, из которых, приходилось умываться (я не рисковала походить к зеленоватому озерцу, на поверхности которого виднелись круглые и скользкие, как виноградины, крокодильи глаза). И работу я эту ненавидела — за то, что ничего в ней не понимала, и не фанатела, как 95% участников нашей экспедиции, от африканских закатов, и от жирафов, ощипывающих зелень, и от марева в воздухе, похожего на вереницу призраков. И вообще, у меня плохо получалось это — сидеть на фоне гуляющих на безопасном расстоянии львов и вещать в камеру что-нибудь в духе: «В саванне полдень. Львица с львятами лежат, лениво развалившись на солнце...» Слова выходили скучными и ненатуральными. И операторы это понимали, и остальные проценты экспедиции тоже. И думала я не о львах, а том, что с лица стекает, обнажая прыщики, тональный крем. И с этим проектом у меня тоже ничего не вышло, и это было уже понятно и вдвойне противно, потому что для того, чтобы получить эту работу, мне пришлось целых три недели крутить роман с мелким боссом из телекомпании CTN — лысым и желеобразным, как Лизун из «Охотников за провидениями». А работа не стоила того — совсем. И было обидно. Как будто я поставила в казино всю зарплату и проиграла. И это было еще одной причиной, по которой я не спала. Еще одной — но не последней.
В ночи послышался звук — что-то среднее между песенкой, стоном и хлюпаньем. Я не разбираюсь в какофонии звуков, бурлящих в африканской ночи, когда надо — не разбираюсь. Когда 95% процентов участников экспедиции навостряют уши и начинают взахлеб обсуждать донесшийся из-за горизонта вопль, — вот тогда мне сказать нечего, и я стою и молчу, как дура, и делаю вид, что мне очень интересно разглядывать щетину травы под ногами. А сейчас было ясно — это Львенок. Да. Именно так. С большой буквы. Так его назвала я, хотя участники нашей доблестной экспедиции приклеили ему другое имечко — «Детеныш бета». Но для меня он был Львенок — я точно такого же видела в мультике. Тысячу лет назад, когда стол был выше меня, а все люди казались добрыми. Маленький, ванильного цвета, с шелковистой шкуркой и круглыми плюшевыми ушами. Это была третья причина, по которой я не спала. Я слишком хотела заснуть, чтобы не услышать этого звука, и потому так и не смогла. И звук все равно раздался. И мне остается только заткнуть уши, хотя вряд ли это поможет. Дальше будет только хуже.
Львенок с самого начала не был кандидатом на жизнь. Его мать была самой забитой самкой в прайде, лучшие куски обходили ее и ее потомство стороной. Да еще Львенок родился каким-то рахитичным и слабым (совсем не таким, как крепенький львенок альфа) и с каждым днем становился все слабее и рахитичнее. Я сама комментировала, как он слабеет, и в моих глазах появлялись предательские непрофессиональные слезы. И дрожащим голосом я говорила о статистике смерти среди львят. Это была плохая статистика.