— Она меня к себе жить зовет, — не поднимая лица, проговорил Петька.
— Чего?!
— Жить, говорю, зовет. С приютом когда еще решится, а тут...
— Ну, это, знаешь... — растерянно развел руками Михалыч. — Фу ты, даже слов не подберу! Я рад, конечно, только странно все это. Да и тетки разные бывают. Может и вправду жить возьмет, а может, продаст тебя иноземцам на «запчасти». Искать-то тебя некому — ни родни у тебя нет, ни документов.
— Она усыновить меня хочет.
— Без документов? — хмыкнул Михалыч.
— У нее в милиции знакомые есть, через неделю все бумаги будут.
— Это она тебе так сказала?
— Нет, мы вместе в детскую комнату милиции ходили, там ее знакомый инспектор меня долго расспрашивал: кто я, откуда и как здесь очутился...
— Ну, если в милицию... Хотя в наше время всякой сволочи везде полно. Ты говоришь, что бумаги через неделю сделают?
— Это не я, а тот дядька говорил.
— Ну, не важно. Вот и давай не будем пороть горячку.
— Это как? — вскинул влажные глаза Петька.
— А так. Пусть эта Полина Викторовна с документами хлопочет, а ты пока живи, как жил. Если она и вправду тебя в сыновья к себе определила, то недельку потерпишь. А ежели врет, то здесь тебе безопасней будет. А через недельку мы поглядим, что к чему. Пусть все утрясается само собой.
— Само собой, — как эхо откликнулся Петька.
— Да не горюй ты, Петька! Всякие чудеса на свете бывают, может, и смилостивится Господь над тобою — усыновит тебя Полина Викторовна, заживешь нормально, в школу пойдешь...
— Ага, за двойками, — хихикнул повеселевший Петька, вгрызаясь в рогалик.
— Ну, не без того, — усмехнулся Михалыч, отхлебывая горячий чай. — Ну да ты парень башковитый, недолго в двоечниках проходишь. Зато жить будешь по-людски, есть когда хочется, а не когда удастся. Может, и рост твой...
— А чего рост? — насторожился Петька.
— Как это чего? Мы с тобою уже года три знакомы, тебе четырнадцать скоро, а ты как был метр с кепкой, так и остался. А все потому, что ни жизни, ни еды нормальной ты не видел. А вот поживешь как все люди, тогда и подрастешь наконец!
— Угу! — улыбнулся Петька, но глаза его оставались серьезными.
— Ну вот и расшевелился! — обрадовался Михалыч. — А то сидит, куксится... Чай вон совсем уже замерз.
— Не-е, не замерз, — отхлебнув, сказал Петька.
— Пей, не болтай! — шутливо прикрикнул Михалыч. — И нос держи выше, даже если совсем плохо будет. Иначе лучше сразу помереть, чем...
— А не страшно? — перебил разглагольствования Михалыча Петька.
— Чего?
— Умирать не страшно?
— Ну ты и вопросик задал... — Михалыч растопыренной пятерней поскреб в затылке, взъерошив и без того всклокоченную шевелюру. — Я; Петь, свое отбоялся, когда жену с дочкой маленькой похоронил и сам чудом жив остался. Вот с того дня я смерти не боюсь, а жду...
— А чего ее ждать-то? Вышел вон на крышу да и прыгал бы!
— Нет, Петя, это не по мне. На моей душе и так грехов масса, а самоубийство — этот грех самый тяжкий, неискупный.
— Почему? — тихо спросил Петька.
— Видишь ли... — начал Михалыч, но тут раздался приглушенный металлический лязг: кто-то стучал по входной двери.
— Во, кажись, Витек пришел! — вскочил со стула Михалыч. — Я пойду, открою, а ты чай допивай, — добавил он, выскакивая за дверь.
Петька послушно отхлебнул из стакана, прислушиваясь к доносящимся из-за двери звукам. Было слышно как лязгнул отодвигаемый засов и радостный голос Михалыча приглашал гостя войти, тот что-то тихо говорил в ответ. Снова прогремела входная дверь, и кирпичные стены подвала донесли звуки приближающихся шагов. Петька торопливо допил чай и с недоеденным рогаликом плюхнулся на диван — лицом к двери, которая тут же распахнулась, и на пороге возник щуплый невысокий мужичок с большой пластиковой сумкой в руках.
— Проходи, Витек, проходи, тут все свои, — подтолкнул сзади Михалыч застывшего при виде лежащего Петьки гостя. — Знакомьтесь, это вот Петька, а это Витек...
— Здрассьте, — сиплым голосом пролепетал Витек, не сводя глаз с мальчишки.
— Здравствуйте... — Петька, дожевывая остатки рогалика, равнодушно оглядел внезапно оробевшего гостя. — Михалыч, я подремлю чуток, вы не гремите уж, ладно?
— Ладно, ладно, — добродушно прогудел Михалыч, отбирая у Витька сумку. — Хотя у тебя под ухом из пушки стрелять можно — спишь как убитый. Знаешь, Вить, тут пару недель назад вентиль на трубе прорвало, а там давление будь здоров. Вода лупит со страшным свистом, а Петька даже не проснулся!
— Хватит врать-то... — Петька проглотил последний кусок и демонстративно отвернулся к стенке. Почти сразу дыхание его стало тихим и ровным.
— Уснул, — тихо проговорил Михалыч. — Ладно, Витек, садись, не маячь в дверях. Только тихо, не разбуди малого.
— Слышь, Серега, а он кто? — Витек, все так же не сводя глаз со спящего Петьки, рухнул на ближайший стул.
— Как кто? Пацан, сам не видишь?
— Вижу, не слепой! А что за пацан? Откуда взялся?
— От верблюда! — сердито отозвался Михалыч, выуживая из сумки начатую бутылку водки. — Нет, Витя, сегодня выпивки не будет. Разве что по чуть-чуть, для поправки здоровья...
— Да хрен с ней, с водкой! Ты толком можешь объяснить, откуда этот Петька взялся?
— Ну откуда в наше время беспризорники берутся? — пожал плечами Михалыч, выкладывая на стол разнокалиберные банки и свертки. — Из интерната сбег, а до того с родителями жил, только погибли они давно. О, колбаска! Я уж и забыл, какова она на вкус...
— Подожди ты с колбасой! Давно ты с ним знаком?
— Да около трех лет, а что? — Михалыч недоуменно глянул на Витька, отставив в сторону изрядно полегчавшую сумку.
— А странного ты за ним ничего не замечал?
— Да что ты привязался? Самый обыкновенный пацан! Две руки, две ноги, одна голова! Чего тебе еще? — распалялся Михалыч, не замечая, как начал говорить в полный голос.
— Да тише ты!!! — зашипел на него Витек. — Чего ты орешь?
— А чего ты привязался? — понизив голос, забормотал Михалыч. — Прямо как следователь на допросе, ей-богу...
— Ладно, не кипятись, — миролюбиво улыбнулся Витек, отрезая ломоть хлеба. — Давай лучше поедим, а то меня с утра так загоняли, что даже пожрать не дали.
— Давай-давай, и чайку себе налей, а то что ж всухомятку-то...
— Узнаю старого собутыльника! — усмехнулся Витек, наливая чай.
— Зато я не узнаю, — пробурчал Михалыч. — Раньше ты идиотских вопросов за столом не задавал.
— Так ведь все течет, все изменяется... К тому же мы с тобою до вчерашнего дня сколько не виделись?
— Дак лет десять, наверное...
— Вот, а за это время я из кандидата наук в дворника превратился, а ты из члена Союза художников — в бомжа.
— Ну, насчет бомжа, то и ты местом жительства не располагаешь...
— Это верно, но тут не моя вина.
— А чья?
— Странная это история, Сережа, — вздохнул Витек, задумчиво глядя куда-то мимо Михалыча. — И чем дальше я ломаю над ней голову, тем больше запутываюсь.
— Что за история? Не тяни душу, выкладывай.
— Подожди, дай поесть! — Витек демонстративно откусил огромный кус колбасы. —Лучше ты про свои беды расскажи, как ты тут очутился, — жуя, добавил он.
— Да со мной все просто... — Михалыч отставил стакан, глаза его помрачнели. — Лет этак шесть назад угораздило меня в политику влезть. Познакомился на выставке с хорошими ребятами, поговорили, выпили. И после этого разговора все, что я до того делал, настолько ничтожным показалось на фоне этого бедлама, что тут же в их партию и вступил.
— А что за партия-то?
— Да было такое объединение — «Демократы России». Вот к ним я и пришел, вместе художественную школу для ребят из бедных семей открыли, бесплатную. Я преподавателей хороших подыскал, не жлобов. Ну, с год нормально поработали, а потом началось... В городе выборы готовились, и каждая сволочь стремилась к власти пролезть, причем способами никакими не брезговали. В газетах стали про наше объединение писать черт знает что, про школу наговорили такого!.. И педагоги будто все сплошь педофилы, и будто школа рассадник наркоманов. Меня, правда, не трогали — знаменитость! Но ребят наших потрепали изрядно. Дальше — хуже. Сперва офис подпалили, потом в школу наркотики подбросили, а ментура тут как тут — сразу же и обнаружила. Затем одного из наших агитаторов избили чуть не до смерти. А за три недели до выборов Валю Добровольцеву вместе с Рустамом, помощником ее, прямо возле дома расстреляли...
— Это я помню, — кивнул головой Витек, — шухер стоял еще тот. Президент тогда еще обещал...
— Да мало ли чего он обещал! — грохнув кулаком по столу, взревел Михалыч. — Этот!..
— Тихо ты!!! Сядь! Чего разорался?! — испуганно зашипел Витек, оглядываясь на зашевелившегося Петьку.
— Да спит он, не дергайся... — обмяк Михалыч. Плеснул в грязный стакан из бутылки и залпом выпил. — Вот ведь, думал, что позабылось уже, ан нет...
— Память наша штука необъяснимая...
— Воистину, — слабо усмехнулся Михалыч. — Что надо не запомнить, а чего хочешь забыть, само в голову лезет.
— Ну а чего дальше-то было? Каким макаром вся эта политика тебя из дома выгнала?
— Да вот таким... Когда Валю с Рустамом похоронили, мы заявление сделали, что все равно в выборах участвовать будем. Я к тому времени уже был зарегистрирован как кандидат. В тот же вечер дома раздался звонок. Мне предложили снять свою кандидатуру, иначе хана. Я их послал куда подальше, а жене с дочкой велел вещи собрать. Утром отправил в деревню к теще, от греха подальше. Пару дней все тихо было, кампания предвыборная шла своим чередом, я с избирателями встречался. И вот на одной такой встрече приходит записка — встаньте и заявите, что избираться не будете. Ну, я прямо со сцены записку эту прочитал, а заодно добавил от себя кое-что матом. Люди в зале посмеялись, похлопали, еще вопросов накидали, и разошлись мы только через два часа. Приехал я домой, а у двери видеокассета лежит. Что за дела, думаю... Взял. Дома в видик вставил, сам на кухню вышел, чайник поставить. И тут слышу Надюшкин голос, дочки моей: «Папа! Папа!» Я в комнату влетел, а на экране дом тещин, а рядом все мое семейство сидит, к лавке во дворе привязанные. А вокруг них ящики какие-то и провода тянутся. А за кадром голос говорит: «Вот теперь их жизнь в твоих руках. Звони в избирком и снимай свою персону с выборов. И не шали, иначе не будет ни дочки, ни жены с тещей, ни домика в деревне». Я в коридор выскочил, стал в милицию звонить. Набрал номер РУВД, а там тот же голос, что и на кассете, мне и говорит: я же тебя предупредил. Теперь, мол, сам виноват. Засмеялся еще, гад, и тут же взрыв...