— Говорить можешь?
— Да я дома. На поминки не пошёл. Сам вот сижу поминаю...
— Как там? — помолчав, отрывисто спросил Даня.
— Н-ну... Примерно то же самое, что с Федей Сидоровым.
— А что с Сидоровым? — встревожился Даня.
Ордынцев несколько даже оторопел.
— Да схоронили вообще-то... Семь лет назад...
— А... — с облегчением отозвался друг и начальник. — Ты об этом...
Закончив разговор, Ордынцев хмыкнул, положил трубку на стол рядом со стопкой и снова оцепенел в раздумье.
Олежка — не в счёт. Сбит пьяным водителем джипа. Неумышленно. И Ваня Демидов — не в счёт: замёрз возле вокзала, куда его, ясное дело, не пустили. Домой идти побоялся. Жена предупредила: ещё раз заявишься пьяным — развод.
А были ведь в списке и самоубийцы. Филин, Кравченко, Иноземцев — повесились в один год. В одна тысяча девятьсот девяносто пятый год. Хабибулин и Ромка — несколько лет спустя. Нина вскрыла вены. Прописи. Ма-ма мы-ла ра-му. Ни-на вскры-ла вены. Столовым ножом. И опять тёмная история. Вены — столовым ножом? За месяц до защиты диссертации?
Теперь вот Володька.
Хотелось взвыть в потолок: да убивают же нас! Убивают!
Ну вот, ещё не выпил, а уже всхлипываешь.
Кто убивает?
В том-то и дело: кто? Государство — чистенькое, вон даже смертную казнь отменило. Никто из знакомых Ордынцева не погиб ни в Афганистане, ни в Чечне, никто не взорван террористами. Кто убийцы? Менты? Когда бы так! Твари, конечно, им бы только лишнего дела не возбуждать, но, честно-то говоря, даже Саню Коваленко на них не спихнёшь. Всё честь по чести: закон вступился, покарал. Пусть даже, говорят, не того покарал — и тем не менее.
Сколько было народу на Саниных похоронах? Да около сотни! Рабочие на кладбище, помнится, осведомлялись уважительным шёпотом, кого хоронят. А Володьку пришло провожать от силы человек двадцать.
Всё, что осталось от тех ста?
Ордынцев встал и прошёлся по кухне, злобно усмехаясь и покручивая головой.
Кто убивает, говоришь? Да такие же, как мы, и убивают. Простые российские граждане. Жизнь такая, мил человек, жизнь такая...
Помнится, некая пенсионерка взвизгнула как-то с экрана: «Дайте нам умереть естественной жизнью!»
Не дадут.
Странный ты человек, Ордынцев. Там, где другой выпьет, всплакнёт и забудет, вечно с тобой такая вот сухая бесслёзная истерика. Истерика мысли, с позволения сказать. Хотя всяк выкручивается как может. Всеволод Михайлович Гаршин, спасаясь от безумия, тоже вон, пишут, всё пересчитывал.
Что же это за напасть нашла на твоих знакомых!
А на незнакомых? Только и слышишь на каждом шагу: эту замучили, тому пальнули в спину из травматика, позвоночник перебили. Да и отставной опер не раз поминал с горечью, будто тридцать убийств по области за год в восьмидесятых считалось ЧП, а теперь и четыреста не диво.
По ящику передали: якобы население страны за десять лет уменьшилось на шесть миллионов. Между прочим, очень похоже на правду.
А кто жертвы? Ну-ка давай вспомним ещё раз. Во-первых, все почему-то с высшим образованием. Впрочем, это как раз понятно: компания-то была студенческая... Миленка, Сидоров, Хабибулин — художники. Иноземцев, Коваленко, Филин — тихие журналисты. Во всяком случае, не из этих, не из разоблачителей. Лёня Шорохов — тот и вовсе литератор. Хотя тоже подрабатывал в газете. Боря Колозоров — безработный. Минька Дьяков, Володька, Стас Волошин — мелкий бизнес на грани банкротства. Толик Куприянов — средний. Грибков, поговаривали, причастен к крупному. Жильцов — политик. Вот, пожалуй, эти двое да ещё обезглавленный Радик Томилин могли и сами при жизни кого-нибудь на тот свет спровадить. Остальные — так, лохи.
Чем утешиться? Тем, что большинству ушедших всё-таки удалось умереть «естественной жизнью», как выразилась та телевизионная бабушка? .
— Естественный отбор... — ядовито выговорил Ордынцев и, внезапно обессилев, снова подсел к столу.
Мысль была не нова. Не далее как на прошлой неделе он сильно повздорил на эту тему с подружкой жены Раисой.
— Ты путаешь естественный отбор с социальным! — кричала она.
— А в чём разница?
— Да в том, что при социальном отборе человек теряет статус! Статус, понимаешь? И только! Но не жизнь!
Как же это не теряет, Раисочка? Именно что теряет. Стань бомжом — и кого взволнует твоя кончина? Не зря ведь говаривал Иван Алексеевич Бунин: «Нет, видно, никогда не откажется человек пришибить человека, если только с рук сойдёт».
Естественный отбор. Анекдот! Пока поклонялись естественному отбору, пальцем друг друга тронуть не смели. А стоило объявить Дарвина врагом рода людского, тут же принялись уничтожать ближних своих. Ничего не попишешь: борьба за выживание.
Потому и нападают на дарвинизм, что правда глаза колет.
— Репрессии... — бормотал Ордынцев. — Подумаешь, репрессии...
ГУЛага он, разумеется, не застал, поскольку родился в пятьдесят третьем. К страшилкам Солженицына и Шаламова относился с откровенным скепсисом. Сами виноваты: чем сильнее сгущаешь краски, тем меньше тебе веры. Куда правдоподобнее звучали рассказы отца. Особенно запомнилось про лифты. В те времена их на ночь отключали. И если после ноля часов раздавался гул поднимающегося лифта, это означало, что пустили его по особому случаю. И подъезд просыпался, и каждый ждал, замирая: кого едут брать? На каком этаже остановятся?
Да, такого не придумаешь.
А ведь это тоже был отбор. Искусственный отбор...
Ордынцев выпрямился. Потом и вовсе встал.
Искусственный отбор. Выведение новой породы человека. «Я многих развожу и многих вешаю». Чьи слова? Какого-нибудь собаковода, селекционера, наверняка уничтожившего куда больше псов, чем любой живодёр.
«И в итоге вывели нас, — потерянно думал Ордынцев, — простодырых бессребренников, не способных выжить в дикой природе. Людей, заточенных под светлое будущее. Которое так и не настало...»
Вот тебе и ответ.
Выводили-выводили, вешали-вешали — и всё, получается, зря. Махнули рукой, отворили клетки и выпустили на волю самого страшного хищника, имя которому — человек. Ни войны, ни репрессий, а шесть миллионов как корова языком слизнула. Да какие шесть? Люди-то за эти десять лет рождались, приезжали... ордами... из-за ближних рубежей...
Сколько же нас погибло на самом деле?
— Ну? — хрипло спросил Ордынцев, с ненавистью уставясь в потолок. — Где ты там?..
Приди. Запрети нам убивать друг друга. Знаю. Будешь убивать сам. Но стольких ты не убьёшь. Не получится.
Тиран может и пощадить. Естественный отбор — никогда.
Ордынцев подошёл к зеркалу, взглянул на искривлённое серое лицо с больными запавшими глазами. Погляди, Ордынцев, погляди. Скоро таких совсем не останется. Ваше будущее в прошлом, ребята.
— Легче стало? — съязвил он из последних сил.
Ссутулился, вернулся к столу, взял стопку.
— Земля тебе пухом, Володька...
СЕРГЕЙ РАДКОВСКИЙИгры с огнемРассказ
Это был обычный музей. Таких еще много в провинции, а когда-то — впрочем, совсем недавно — было немало и в больших городах. Старенькое здание, которое в свою бытность церквушкой знавало и лучшие времена. Обшарпанный фасад. Крыша, то ли проржавевшая до бордового цвета, то ли выкрашенная суриком. Несоразмерно огромная, в полквадратного метра табличка справа от входной двери.
На табличке взгляд командированного задержался чуть дольше, чем требовалось для ее прочтения. Ниже перечисления министерств и ведомств красовалось вместо ожидаемого «краеведческий» длинное и непривычное: «антирелигиозноатеистический». От названия сразу повеяло первыми пятилетками и богоборчеством. Командированный толкнул тяжелую рассохшуюся дверь и вошел внутрь.
Экспозиция была выше всяких похвал. Конечно, это оказался не Лувр, не Эрмитаж, но очень, очень приличный музей. И то ли табличку не меняли лет сорок, то ли так в этом городке понимали атеизм, однако экспонаты не обрывались на старых иконах, макете костра на Площади Цветов и указах Петра I. Здесь было все. По крайней мере, все мыслимое, что хотел бы увидеть случайный посетитель. История религий, канонические тексты, макеты храмов, святилищ, репродукции фресок Ватикана. Муляжи предметов культа майя и красный шнурок Кали. Статуэтки, иконы, картины.... Это был не столько атеистический, сколько религиозный музей.
Посетителей было немного. Ни толчеи, ни давки. Экскурсоводов тоже не было, но одна из старушек-вахтерш, уставшая от дремания на стуле, с радостью семенила впереди гостя. И говорила, говорила, говорила. Причем сообщала иногда сведения, абсолютно не связанные с экспонатами.
Посещение заняло почти два часа. Гость простился. Пожелал всех благ, получил ответное пожелание. Сверился с часами — до поезда оставалось еще сто девяносто пять минут, — вышел на крыльцо музея, еще раз посмотрел на огромную вывеску, улыбнулся и задумался, что делать дальше.
— Извините... — окликнули его.
Он повернулся. Справа от входа возле стены стоял человек лет сорока — сорока пяти.
— Извините! — повторил человек, заметив, что командированный рассматривает его. — Вы ведь тоже атеист?
«Баптист, — подумал приезжий. — Пятидесятник или... как их там?., из Белого братства. Глаза не моргают. Фанатик, а может, наркотиками накачали. Сейчас начнет предлагать литературу. И ведь чувствует, что свободное время есть, — вот и липнет».
— Атеист, — авторитетно заявил командированный и придал своему лицу выражение крайней занятости, угрюмости и неотложной спешки. — А почему «тоже»?
— Ну... — человек возле стены замялся. — Вы из музея вышли. Вы не могли бы помочь мне? А то вот....
Человек вытянул из-за спины сумку. В ней кто-то запищал и заворочался. Приезжий шагнул по направлению к услужливо распахнутой сумке и заглянул в нее. На дне копошились три огненно-рыжих котенка. Три слепых мяукающих ярко-красных комочка в глубине непроглядной тьмы сумки.